Кулай – остров несвободы

Редко когда в такие минуты следовали вопросы. По простой причине – владыка не любил их. Не потому, что ответов не знал. С его светлой головой и памятью, знал всё, но считал: после его ясной и понятной лекции, какие могут быть вопросы. На тему отвлечённую от гомилетики – тем более. Лекционная аудитория не то место на постороннее время тратить. Андрей Иванович, получив зелёный свет в дьяконство, осмелел. На «вопросы есть?» спросил разрешения:

– Благословите?

Владыка посмотрел испытующе на «лучшую бороду», сделал паузу и произнёс великодушно:

– Тебе сегодня можно.

Андрей Иванович, счастливо сияя лицом, спросил:

– Как в наше время попасть на Афон?

Об этой мечте своей никому не говорил, однажды ехал в поезде из паломнической поездки, ответов на духовные вопросы она не дала, и пришла мысль о Святой горе. Крестьяне царской России в ХIХ веке ходили из Сибири в Иерусалим, почему бы крестьянскому сыну в ХХI веке не слетать на Афон.

Казалось бы, что особенного прозвучало в вопросе семинариста. Если бы семинарист женского пола, имелись таковые в группе, задал его, тогда понятно… Известное дело: гора Афон закрыта для тех, кому надлежит стоять в храме с покрытой головой. Какой подвох может быть в интересе к Святой горе мужчины?

Оказывается, подвох читался. Владыка, будучи большим дипломатом и политиком, на десять ходов вперёд зрел в корень. Иногда, как в нашем случае, мог почувствовать то, чего на самом деле не было. За невинным на первый взгляд вопросом увидел хитро продуманный умысел. Посчитал, за счёт епархии раб Божий вознамерился на Афоне сгонять. Не успел сан принять, уже выгоду ищет, льготы себе обеспечивает. Позже Андрей Иванович узнал – прецеденты паломничества на Святую гору за счёт епархии имели место. Три таких случая зафиксировала статистика. В делах финансовых владыка отличался прижимистостью, поэтому иерею надо было обладать выдающимися заслугами, дабы попасть на Афон за счёт епархии. И вдруг семинарист возомнил себя непонятно кем, подавай ему Святую гору.

Владыка чуть наклонил голову, глядя на вопрошающего, и пропел:

– Можно.

Андрею Ивановичу почувствовать бы, каким тоном «можно» произнесено, и прикусить язык, который, как известно – наш враг. Андрея Ивановича несло на крыльях настроения, охватившего после слов владыки о дьяконстве, широким жестом плеснул масла в разгорающийся огонь, ляпнул ни к селу, ни к городу:

– Кто первый спросил про Афон, – дерзко сказал владыке, – первым едет на Святую гору.

Категорически открыл собою список отправляющихся в паломничество по афонским монастырям.

Владыка посмотрел на дерзкого семинариста так, будто шилом прошил.

– Молитвенник выискался, – прорвало архиерея, – на Афон собрался! Да знаешь, как надо заслужить такую награду?! Ты ещё ничего не представляешь из себя – и на Афон его пошлите!

Андрей Иванович сидел на третьем ряду, после этих слов владыки голову в плечи вобрал, спрятался за впереди сидящего семинариста. Стыдно, обидно… Ушат ледяной воды на белоснежные крылья радости опрокинул митрополит. Обидно – владыка вовсе не так понял, стыдно перед однокашниками – высунулся с инициативой и получил.

Стало понятно после реакции митрополита: никакого прошения на дьяконство писать не следует. Своим языком всё испортил.

– Ребята меня убеждают, – рассказывал батюшка, – всё равно пиши прошение, раз владыка благословил. Дескать, он только Афон обрубил, про благословение слова не сказал, не взял его обратно. Поначалу решил: ни за что писать не буду, потом думаю: где наша не пропадала. Прошение носил с собой больше месяца, где владыку ни увижу, у него реакция, будто знать меня не знает. Отвернётся в сторону, в упор не видит. Я тоже упрямый, удобный момент в Ачаирском монастыре поймал. Столкнулись нос к носу у церкви Димитрия Солунского, я вручил прошение. Он пробежал глазами, усмехнулся и говорит:

– Рано тебе ещё!

Бумагу не вернул, забрал, да только получается – как благословил, так и передумал. Тонкий политик, он знал, когда приблизить к себе, по головке погладить, а когда и за уши потрепать, по носу щёлкнуть.

Месяцев десять Андрей Иванович был в немилости. Владыка демонстративно не признавал его ни в храме, ни в училище. В тот раз Андрей Иванович на вечерней службе подошёл на елеопомазание, митрополит, ставя кисточкой крест на лбу, сказал:

– Во вторник приходи в училище.

Что, зачем? Отказываться не будешь. Андрей Иванович пришёл, сел подальше. Владыка опять, будто не знает его. Вдруг нашёл глазами и спрашивает:

– А вы зачем сюда пришли?

– Обычно на «ты» ко мне обращался, – продолжал рассказ батюшка, – тут, словно в первый раз видит. Сам пригласил, а теперь «зачем?». Мне терять нечего, встаю и говорю: «Вы, владыка святый, в одной из ваших проповедей говорили о Поклонном кресте на Кулае, строительстве скита в тех местах. Может, я каким-нибудь истопником или трудником сгожусь там». Видели бы владыку, он изменился лицом, расцвёл в улыбке: «Дорогой ты мой, да тебя губернатор расцелует». Я дерзко в ответ: «Вовсе не для губернаторского лобзания хотел при ските быть». Владыка дерзость мимо ушей пропустил. Позвал к доске и принялся вопросы задавать по всему курсу. Я отвечаю. Он: «Да ты всё знаешь». Меня задело: «Да ничего, не знаю». Грешен, обида на него точила сердце. За перепады отношения ко мне, то в упор не видел, отворачиваелся при встрече, вдруг «дорогой»…

С этого момента пошли дела Андрея Ивановича в гору. В ближайшую субботу владыка взял его с собой в Ачаирский монастырь, его и ещё одного семинариста – Ивана Хмелёва.

Той весной Андрей Иванович наметил кардинальные перемены в жизни. В мае планировал взять отпуск и отправиться по монастырям. Для себя решил: в своей епархии ему ждать нечего, надо найти обитель, к которой душа прилепится, и остаться в ней трудником. Прекрасно знал: монастырям прежде всего нужны люди рукастые, умелые. В себе был уверен, много что делать умел, а водитель с многолетним стажем в любой обители сгодиться. В монахи не собирался, трудником хотел себя попробовать.

В Ачаире в Успенском соборе на вечерней службе владыка позвал Андрея Ивановича в алтарь и спрашивает:

– Ты почему без подрясника?

Вопрос, конечно, интересный, зачем, спрашивается, ему подрясник. Не имел его никогда, в алтарь впервые попал. Можно сказать, с бухты-барахты. Андрей Иванович эти тонкости объяснять не стал. Доложил, что нет подрясника. Владыке ответ не понравился, приказал взять подрясник у Ивана Хмелёва. Последнего позже рукоположит в диаконы и иереи. Здесь были свои сложности. Отец у Ивана из серьёзных предпринимателей, не к церковной службе готовил сына, да смирился с выбором чада. Однако пускать на самотёк церковную карьеру сына не хотел, вышел к владыке с предложением: он на свои средства возводит храм в городе, но с единственным условием – сын будет в нём настоятелем. Владыке идея не понравилась, не одобрил:

– Храм для сына – не полезно. Моё дело определять, где кому служить.

Иван из себя щупленький, Андрей Иванович тоже не богатырь, однако подрясник Хмелёва едва-едва налез на него. Андрей Иванович в первый момент не понял, зачем владыка устроил сцену с облачением в подрясник. Однако тут же наступил второй момент, который всё прояснил. Сказали: «Выходи». Он из алтаря вышел, перед иконостасом встал, раздался возглас: «Повели!» Взяли его под руки и повели в алтарь.

Ехал в Ачаир мирским человеком, вернулся дьяконом.

– Присягу зачитывать, – рассказывал батюшка, – а текста нет в храме. Владыка крякнул от недовольства. Да с его феноменальной памятью разве это преграда. Скомандовал отцу Владимиру взять бумагу и ручку, начал диктовать. Дали мне присягу, я её зачитал и диакон готов. Все поздравляют, владыка тут же даёт наказ: утром быть на службе в Христорождественском соборе.

Новоиспечённый диакон думал, на стажировку, а ничего подобного, владыка взял сумасшедший темп. Всего одну ночку пал отец Андрей в сане диакона. В воскресенье на литургии был рукоположен в священники. После чего вывел митрополит новоиспечённого иерея на амвон… Храм, само собой полон, как же – архиерейская служба.

– Сегодня мы рукоположили в священники отца Андрея, – объявил владыка, – отправляем его на Кулай, к Поклонному кресту. Там будет сооружён монашеский скит. Край далёкий, безлюдный, большая надежда на отца Андрея. В скиту будет возноситься молитва о загубленных душах, безвинных жертвах Кулая.

Лестно было Андрею Ивановичу стоять на амвоне рядом с владыкой, слушать напутственные слова.

Благословил владыка ехать в Васисс, открывать храм, создавать приход.

Андрей Иванович, теперь уже отец Андрей, решил не срываться с низкого старта в край далёкий, поднатореть в Омске в службе, опыта поднабраться, настоятель Христорождественского собора предложил:

– Поможешь мне недельки две-три, на дорогу подзаработаешь. У меня как раз один священник в отпуск просится.

Недели не прошло, Андрей Иванович попался на глаза владыке. Тот возмутился:

– Тебя в Васиссе ждут не дождутся – ты здесь прохлаждаешься.

Отец Андрей честно признался, с деньгами туго. Не на что ехать!

Владыка хмыкнул, диалог начальника и подчинённого состоялся накануне Радоницы.

– Дам тебе иеродиакона, – сказал преосвященный, – в родительский день езжай на кладбище, послужите панихиды, литии…

Васисс

Не слишком вдохновил батюшку Васисс, когда приехал к месту своего служения. Умирающую деревню сразу видно. Улицы, зияющие пустотами на месте когда-то стоявших домов. Немало из тех, что остались, доживало свой век. Ветшали, кособочились без нужного догляда, крепкой мужской руки. Скорее всего, хозяева и сами из племени доживающих.

Васисс, приличной площади село, стояло с проплешинами на окраинах и в самом центре. Первый удар по селу нанесли реформаторы в начале шестидесятых. В хрущёвскую перестройку потерял Васисс статус районного центра. В нём стояли геологи, работал мощный лесхоз, сотни детей бежали каждое утро со всех улиц к двухэтажной школе, а двухэтажный интернат вбирал в себя ребятишек со всего района. Три тысячи жителей насчитывал Васисс. Проблема была картошку посадить, сено накосить. Тайга кругом, болота – земли мало, лугов недостаточно. Сейчас – сади, не хочу, коси – сколько душе угодно, но пустуют угодья – некому раззудить плечо с косой да граблями. В хрущевские времена поубавился Васисс, но ещё крепко стоял. Горбачёвская перестройка, с ельцинской переломкой и последующей оптимизацией добили сельское хозяйство, а сельское оно потому и сельское, что сельчане ведут. Работы не стало. Лесхоз ещё дышит, не сказать, на ладан, да всех работой обеспечить не в состоянии. И полутысячи жителей не наберёт Васисс. Да и те, кто в силе, кто не махнул на себя рукой, норовят в Тару уехать.

Владыка Феодосий считал, отправляя отца Андрея в Васисс, не на пустое место едет новоиспечённый иерей – из села в епархию пришло прошение от главы администрации с просьбой прислать священника. Однако никто его не ждал. Приехал, а жить негде, с помещением под храм никакой определённости. Всё пришлось самому выбивать. Главой посёлка была в то время Тамара Павловна, это она писала прошение митрополиту.

С ней приключился знаменательный случай. Поставил батюшка колокольню. Колокол в Таре презентовали. Отчасти по пословице: на тебе, Боже, что нам негоже. Тарской обители колокол не подходил, трещина шла по боку, а для деревни и такой куда с добром. Колокол не в комплекте – без языка. Да это мелочи, тем более в Васиссе нашёлся мастер, выточил за двести рублей. На Пасху Господню к колокольне, как и полагается, свободный доступ. Звонницу батюшка сам построил во дворе церкви – четыре высоких столба, площадка в двух метрах от земли, а над ней под крышей колокол. Звонарям-добровольцам батюшка облегчил жизнь, детям ничего не стоило взлететь на звонницу по приставной лестнице, взрослому не так-то просто. Батюшка нашёл выход: привязал длинную верёвку к колоколу – дёргай и никуда залазить не надо, можно управлять громкой музыкой прямо с земли. Всем весело и радостно: беспрерывный звон над селом во славу Воскресения Господня. Пасха Христова во всей своей красе пришла в Васисс – с ночной службой, колокольным звоном, освящением яиц и куличей. Детишки в очередь выстраивались к колокольне, вовсю старались, дёргая за верёвку, и взрослые впадали в детство. Подошла глава администрации, два раза дёрнула и оторвала язык колокола.

Казалось бы – с кем не бывает. Но если подумать – многозначительный факт, человек написал прошение в епархию, слёзно просил прислать священника, он прибыл и что? А ничего – крутись батюшка, как знаешь.

Приехал отец Андрей в Васисс, вышел из автобуса, попутчики разошлись, один остался посреди деревни, обставленный сумками – рук не хватит унести. Понятно, не на неделю прибыл, навсегда приехал. Время вечернее, вот-вот ночь опустится со всеми вытекающими последствиями. А куда идти? Это не город, на вокзале не переночуешь. Начал крутить головой, искать, где дом с государственным флагом. Где тут власть, его призвавшая в село, гнездится.

Хорошо, мир не без добрых людей – директор лесхоза, Вениамин Петрович, проходя по улице, не прошёл мимо одиноко стоящего священника. Остановился, спросил, в чём загвоздка. Узнал и за сразу сотовый телефон. Вызвал свою машину и повёз батюшку в лесхоз. В его ведомстве имелась гостевая комната. В ней батюшка первые два месяца жил, пока с огромным трудом не определился с домиком. А с Вениамином Петровичем они сдружились, много раз батюшке помогал.

– Плохой я поп, – сокрушается отец Андрей. – Не сумел собрать село вокруг себя. Да и мыслями был на Кулае. Считал, я должен в Васиссе подготовить место для своего приемника. Переберусь в скит на Кулай, на смену владыка нового священника пришлёт, тому не с нуля, как я, начинать. Домик подготовлю, церковь доведу до ума… Всё сделал, но по домам не ходил, до каждого жителя не пытался достучаться. Лишь в церкви говорил о спасении души, о покаянии…

Возможно, Бог, отправляя батюшку в Васисс, давал последнюю зацепку его жителям. Преобразитесь сами – преобразится село, не скатится в свой апокалипсис. Покайтесь в грехах, посмотрите на свою жизнь. С церковью даётся вам шанс: будет служиться Божественная литургия, будет Святой Дух нисходить на Святые Дары, а значит, и на стоящих в храме. Будут причащаться сельчане, а причастник и сам освящается, и окружающих освящает.

Единицы пришли в церковь. Не шли сельчане к Святой Чаше, избегали исповеди. Закостенело село в безверии, в равнодушии. Первое время даже те, кто приходил на службу, отказывались от исповеди. Дошло до того, что батюшка, со всей своей горячностью, пригрозил вообще не служить литургию.

По-настоящему за шесть лет, что служил отец Андрей в Васиссе, покаялось всего несколько человек.

Следователь Балашенко, взрывник и другие

Дед Балашенко, в далёком прошлом следователь и даже прокурор, ходил по селу с прямой спиной, как балетный танцор. Весной, летом, осенью неизменный серый пиджак, на голове фуражка защитного цвета. Такие фуражки выпускала одно время советская промышленность в качестве ширпотреба. Защитного цвета верх, такого же околышек с козырьком, без кокарды. Не военная, верх поменьше, околышек уже, чем на форменных, небольшой козырёк. Среди молодёжи вообще не пользовались такой фасон спросом, если и носили – деды. Под девяносто годков было Балашенко в то время. Воевал. О военном прошлом, как говорили односельчане, не любил рассказывать. Мол, на фронте был недолго, ранили, а пока в госпитале лежал и войне конец. В церковь несколько раз заходил в будни, когда службы не было, батюшка по своему обыкновению что-нибудь ремонтировал. Фуражку снимет, постоит, посмотрит. Говорил скупо. На заданный отцом Андреем однажды вопрос – крещён или нет, ответил, что в детстве крестили.

– Бабка по отцу сильно верующая была, – добавил к ответу, не пояснив, каким образом она участвовала в его крещении.

В Васиссе до войны храм был в честь иконы Казанской Божьей Матери.

– Там, где сейчас магазин, – рассказал Балашенко, – поповский дом стоял. Это я помню.

В Бога не верил.

– Какой Бог? – возмущался. – Какая загробная жизнь? Брехня на постном масле. Помрём, и черви сожрут за милую душу! Вот вам и вся загробная жизнь с раем и адом вместе взятыми.

В тот вечер монахиня Евдокия с двумя клирошанками репетицию проводила, батюшка в алтаре полку делал. Вдруг раздались в сенях-веранде топающие шаги, вбежал внук Балашенко, он в школе физику и математику преподавал.

– Батюшка Андрей, дед зовёт, умирать собрался! – выпалил с порога. – Пойдёмте быстрее.

Монахиня на всякий случай тоже пошла, помочь батюшке, если вдруг умирающий пособороваться захочет. Идут по селу, навстречу фельдшер. Доложила, что Балашенко совсем плохой.

– Да и пора уже, – добавила бесстрастно.

Дом у Балашенко добротный. Крытый двор. Тут же стайка для коровы, свиней, в дальнем углу баня. Высокое крыльцо, бордовым цветом крашено, застеклённая веранда. Батюшка с монахиней зашли, Балашенко лежал в дальней комнате на кровати поверх одеяла. При виде батюшки начал садиться.

– Лежите-лежите! – попытался остановить батюшка.

– Нет, – с трудом сел на кровати. Посидел и сказал хриплым голосом: – Исповедоваться буду.

Домашних выгнал:

– Идите во двор, там подождите.

Внука спровадил, жену его.

Монахиня собралась за ними уходить.

– Ты сиди, – скомандовал.

И начал рассказывать, как расстрельные статьи подписывал. В синих кальсонах, лысый, седая щетина на впалых щеках, тонкая шея.

– Сволочь я, сволочь. Витька Самсонов, в школу вместе ходили, а я его… Умный был, мне так наука не давалась… Сгинул в лагерях. Если бы люди знали, что я творил… Никого не щадил. Наоборот, удовольствие доставляло. Разорвать меня на куски мало…

Заплакал:

– Надька соседка, двое детей, мужа лесиной придавило, и её не пожалел… Двоюродный дядька в ногах у меня валялся, просил за зятя Игната… Мог я отвести Игната от статьи… Не захотел, не любил меня Игнат, чувствовал мою гадскую сущность. Надсмехался: «Говнистый ты, Миша, мужик!» Раз я говнистый, пусть тебе говнисто будет. Ему в Таре следователи-костоломы почки отбили, на этапе умер. В Тарской тюряге звери подсобрались в те годы, потом и сами по 58-й статье пошли.

Хоть и говорил Балашенко «черви сожрут», а совесть была, мучила всю жизнь, кровенило сердце. Не только червей загробных боялся. Всю исповедь слёзы, сопли на кулак мотал.

– Я после той исповеди всю ночь заснуть не могла, – говорила монахиня. – Большую часть жизни он кровавую грязь в душе носил. Получается, саднило сердце.

Не умер Балашенко после исповеди. На предложение батюшки причаститься, подумал и согласился. Стакан с запивочкой дрожал в руке, но держал сам, всё выпил. И обессиленно лёг, вытянувшись во всю длину.

И прожил ещё два года. Всё также ходил по селу с прямой спиной, в неизменной фуражке. В церковь больше ни разу не заходил и батюшку с монахиней сторонился. Молча кивнёт при встрече. Но попросил перед смертью внука, чтобы «поп отпел».

Однажды пришла в церковь женщина, Светлана Петровна. До пенсии была воспитательницей в детском саду, заведующей. Из сельской интеллигенции. Жила, то в Васиссе, то в Таре, где у неё дочь была замужем. На службы заходила изредка, не исповедовалась, не причащалась. Миловидная женщина, из тех, кто и в шестьдесят стройны и симпатичны.

Батюшка достраивал дровяник в церковном дворе, зашёл в храм за гвоздями, она следом. Перекрестилась, поздоровалась. Потом говорит:

– Батюшка, мне в последнее время один и тот же сон снится. Мальчишка лет двенадцати. Хорошенький такой.

Сказала, посмотрела испытывающим взглядом на батюшку. Тот ждал продолжения. Явно не сном поделиться пришла Светлана Петровна.

– А вы знаете, отец Андрей, – сменила тему прихожанка, – в этом здании роддом был?

Батюшка знал.

Здание относилось к больничному городку. В нём размещался роддом, потом стационар.

– А вот там, – Светлана Петровна показала на дверь в ризницу, – абортарий находился. Знаете?

Этого он не знал.

– Подруга у меня в этом роддоме работала, – сказала Светлана Петровна и показала на печь. – Стою на службе, и вдруг придёт в голову – сколько после абортов детей сожгли в этой печке.

Сказала и вдруг разревелась:

– Можно прямо сейчас исповедоваться? Иначе не решусь. Забеременела я в девушках, – начала Светлана Петровна, – дотянула, что никакой аборт делать нельзя. Подруга-акушер вызвала искусственные роды, ну и в этой печке мы его… И вот снится постоянно мальчик, почему-то думаю тот ребёнок. Простит мне Бог?

Батюшка задал несколько вопросов, прочитал разрешительную молитву, наказал вычитать каноны, прийти в воскресенье к причастию.

Не пришла.

В то будничное утро батюшка красил окно внутри церкви, стукнула входная дверь, зашёл мужчина. Постарше батюшки, за шестьдесят. В чёрных резиновых сапогах до колен, брезентовой куртке. Подвыпивши. Подал руку, здороваясь, одновременно представился:

– Борис.

Батюшка видел его в селе, у Бориса был самодельный трактор, без кабины, с кузовом. Жил на дальнем от церкви краю в хорошем доме. Мужчина постоял, потом попросил у батюшки кисть, скупыми уверенными движениями докрасил раму, подоконник. Получалось хорошо.

– В стройбате служил, – прокомментировал профессиональное наличие навыков маляра. – До тошноты помахал кистью. Да и лопатой пришлось.

После чего сказал:

– Прости меня, отец, болит душа. Иногда до того плохо. Сестра моя ходит к вам, Татьяна. Ну да я не о том. По молодости охоч был до баб. Зверски охоч. Первая жена Лида… Потом ещё два раза женился, всё не то. Лучше её не было. Поначалу хорошо с Лидой жили, да мне всё мало. Куролесил. Особо не прятался. Ей стыдно, обидно! Хозяйка была настоящая, у неё и мать такая, с Украины они, из переселенцев. Скотину мы держали, а в доме ни соринки. Чистота везде. Ничего не замечал, одно было на уме… В тот раз закрутил с медсестрой, а работал взрывником у геологов… Лида обмотала себя взрывчаткой и… Я же ей и рассказывал, дурак, что и как делается… Дескать, вот какая у меня ответственная и опасная работа. Не могу её забыть. Хочу, а не могу. В последнее время тянет к ней на могилку. Что мне делать?

Эту историю батюшка рассказал, когда мы проехали поворот на Большеречье.

– У отца Андрея в Большеречье двенадцать детей, – сказала монахиня Евдокия, – одиннадцать своих, один приёмный. Сейчас строит храм в честь Успения Пресвятой Богородицы.

– У настоятеля нашего храма отца Дионисия, – не смог я лишний раз не выразить восхищения, – десять детей!

– Какой у вас храм? – спросила матушка.

– Ефрема Сирина.

– Детки – самое светлое в васисской эпопее, – произнёс батюшка, глядя на дорогу. – Приехал в Васисс, из автобуса вышел, стою. В подряснике, с крестом, всё как полагается. Куда идти не представляю. Ко мне мальчик подходит. Апрель. Развезло. Пять сумок. Одежда, облачение, кое-какая церковная утварь. Священники помогли. Один кадило дал, другой требник. Владыка распорядился выдать с епархиального склада евхаристический набор. Ехал ничего не знал, как и где буду устраиваться. Зато было благословение владыки. С ним ничего не боялся. Ни в тайге, нигде.

Подходит мальчишка, лет двенадцати. Поздоровался.

– А вы кто? – спрашивает.

– Священник.

– Вы меня покрестить можете?

– Церковь, – говорю, – откроем, принесёшь разрешение от родителей, окрещу обязательно.

Что вы думаете, крест на фронтоне прибиваю, залез на сени-веранду, прибиваю, он снизу кричит:

– Батюшка я разрешение принёс.

– Двести двенадцать человек за шесть лет окрестил, – приводит отец Андрей церковную статистику. – В храм единицы пришли… Был случай, по сей день жалею… С год прошло, как приехал в Васисс, слышу, в калитку кто-то стучится, открываю – девочка. Славная, шапочка помпоном, розовая курточка, глазёнки большие, ясные. Потом узнал, в первом классе училась. Бойко заявляет:

– Меня Алисой зовут! Хочу креститься!

Правило – крестить исключительно с письменного согласия родителей неукоснительно соблюдал. Сказал, чтобы несла разрешение. И получаса не прошло, снова стук в калитку. Снова Алиса.

– Вот, – говорит и протягивает листок бумаги. Из блокнота вырван, край один неровный

На нём деткой рукой, большими буквами написано: «Разрешение».

Мне бы взять да и окрестить. Пусть несовершеннолетняя, пусть взгрели бы меня. Могли и в епархию нажаловаться. Ну и что? Дальше Васисса владыка не отправил бы. Да и понялтбы всё. Мог отругать при свидетелях, потом наедине сказать: «Должен был я отреагировать, а ты правильно сделал». Я снова отправил Алису за разрешением:

– Мама или папа должны написать.

Мама, как потом узнал, беспутная. В школе русский и литературу преподавала. По натуре из блудливых. С мужем на этой почве разошлись, после этого понеслось – с одним сойдётся, поживёт, разбегутся, следом другой появится. В деревне всё на виду. Одно время едва не шведской семьёй жила с двумя мужиками. Обращалась к ней Алиса за разрешением креститься или нет – не знаю, но больше ко мне не приходила. По сей день корю себя – не окрестил ребёнка.