Когда к полуночи тучи расступились, стало очевидно, что звёзд за ними нет. Редкие фонари да кое-где горящие мусорные баки – вот и всё, что в этот миг освещало двор, Артиллерийскую улицу, а, может быть, и весь город. За насыпью прогрохотал ночной поезд. Пошёл густой снег. Потом, как будто передумав, замер в абсолютной темноте, не долетая до земли, потом совсем исчез. Снег был на вкус солоновато-горьким и скрипел на зубах.

Оббитая железом дверь одного из подъездов вдруг отскочила в сторону, из темноты выпал мужчина, едва удержался на ногах и встал, как вкопанный. За ним, словно вытолкнутый наружу, показался другой. С разгону налетел на спину первого. Оба коротко выругались, взмахнули руками, повернули направо и, шатаясь, пошли к арке, соединяющей двор с улицей. По пути первый остановился у большого, до самых высоких крыш, дерева, и наспех обтёр руки о мокрый шершавый ствол. Второй нетерпеливо потянул его за рукав.

Около входа в арку они разом оглянулись, их передёрнуло и кулаки сжались сами собой. У двери того подъезда, из которого они только что выскочили, стояла странная перекособоченная фигура. На фигуре похоже не было ни шапки, ни пальто, а лицо казалось совсем чёрным.

Человек у подъезда несколько секунд ожесточённо тёр невидимые глаза, взвывая и трясся головой, как собака, сдирающая с морды ненавистный намордник. И вдруг бросился навстречу тем двоим у арки. Бежал он как-то боком, иногда почти на четвереньках, но удивительно быстро.

– Чёрт! – заметался один из них и нырнул в чёрный проём, но тут же выскочил оттуда: свод арки прочертили проблесковые огни, и сразу же, как гром после молнии, где-то на улице взвизгнула тревожная сирена.

Двое, круто развернувшись, побежали по двору, мимо заброшенной хоккейной площадки, туда, где в клубах оранжевого дыма догорали мусорные баки. Тот, кто гнался за ними, едва не настиг их у самых костров, но поскользнулся и, его вытянутая вперёд рука, схватила пустоту.

Грязный снег противно чавкал под ногами. Убегающие не знали двора, и он казался им бесконечным. От страха они забыли, что их двое, а у них за спиной всего один крошечный человечек, без пальто и шапки, в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами.

Но это… чёрное лицо! И то, что человек, неотступно преследующий их, никак не мог их преследовать, потому что… потому что пятнадцать минут назад был уже мёртв! И они знали это точно! И точнее них мог знать это только Господь или… он сам. Если бы, конечно, был жив! Но он был мёртв! Мёртв! Мёртв! Как этот чадящий мусорный бак, как скользкий обломок чьей-то кости, о который он только что споткнулся.

– Туда! – запалено выдохнул убегавший и махнул рукой в дальний конец двора. – Там арка…

Другой хотел сказать, что никакой арки там нет, но скулы свело, и он только в отчаяньи крутанул головой.

Теперь под ногами что-то страшно пищало и цеплялось за штаны, как будто бежали по крысам. Одичавшая кошка рванула в сторону, как из-под колеса. Воздух пропах могильником, хотя и этот двор, и Артиллерийская улица находились в самом центре большого города. В смутное время все города, улицы и дворы пахнут одинаково. В доме напротив вспыхнуло окно: там сейчас, наверняка, пытались вызвать «скорую помощь». «Скорая», вероятнее всего, приедет под утро и вконец заморенный фельдшер, на ходу засыпая, зло глянет на пациента, потом тихо ругаясь, позвонит с его же телефона на подстанцию: труп до приезда, мать вашу!

Они уже бежали из последних сил, но тот, кто гнался за ними, не отставал. Его прерывистое, похожее на стон, дыхание шумело у них в ушах, и от него несло не потом, а свежей кровью.

Не оглядываясь, двое добежали до самого конца двора. Им повезло: арка, действительно, была. И под её потолком даже горела красная лампочка. Они, не сговариваясь, рванули в подворотню и, буквально, налетели на закрытые наглухо чугунные ворота: литые, решётчатые, с острыми шипами наверху. От удара двух тяжёлых тел ворота даже не дрогнули. На стене в тусклом кровавом свете красовалось нацарапанное углем: «смерть предателям великой державы»! и «Горбачёв – иуда!»

Через секунду в арку, шатаясь, вошёл он. С жутким любопытством разглядывали они приближающийся к ним призрак. Только теперь лицо его было не чёрным, а сплошь тёмно-красным. Левый глаз вытек и был размазан по давно небритым щекам. Клочья грязно-белой рубахи облепили дрожащее тело. Он что-то угрожающе мычал и тянул к ним руки. В правой был зажат острый кухонный нож. Он держал его как-то неуклюже, остриём к себе, как будто только что выдернул из своей окровавленной груди.

Двое у ворот переглянулись, и что-то в глазах друг у друга окончательно добило их. Один из ни стал одержимо колотить затылком в ворота.

– Отдай ему всё! Отдай ему всё! – как затравленный урка, истерично завопил он.

Но второй с ним не согласился.

– Сам отдай! – озлобился он, сорвал с головы шапку и насухо вытер ею мокрое лицо. – Ему всё, а нам – хер? Не пааа-родственному!

Бросил шапку на землю, сплюнул и по-медвежьи пошёл прямо навстречу ножу.

Часть 1

Глава 1

Директора базы отдыха «Родничок» послезавтра ждал трудный день: первый летний заезд, открытие сезона, можно сказать, премьера. И, конечно, самым заветным желанием товарища Мокрова на послезавтра была хорошая погода. А синоптики, как раз обещали плохую. С грозой и ливнем на весь день.

И это ещё ничего! Потому что в середине мая синоптики наобещали необыкновенно жаркие выходные, как в пустыне, впервые за последние сто лет. Клялись, что прогноз чуть ли не от Господа Бога! Ну все и рванули на самые далёкие леса и озёра, потому что вблизи уже давно ни купаться, ни ловить, ни охотиться категорически нельзя. Даже, если разрешено! В воду сбрасывают такое, что страшно подумать: говорят, даже радиоактивные фекалии!

Народ бросился отдыхать ещё в пятницу вечером, а в субботу утром температура резко упала ниже нуля, шибанул мокрый снег с градом, от шквального ледяного ветра у собак вставала дыбом шерсть.

Особенно повезло рыбакам. Арктический шторм сделал невидимыми берега озёр, переворачивал лодки, превращал людей в живые сосульки. Двум рыбакам потом пришлось что-то там ампутировать, а четыре моторки, вообще, пропали без вести.

Мокров давно понял, что прогноз погоды – всегда сюрприз. Как знакомство с детьми молодой жены-девственницы в первую брачную ночь. И какая в действительности будет погода известно разве что в режимном отделе родного предприятия. Ну и в партийных инстанциях, разумеется.

– Товарищ Мокров! – прикрикнул он, как обычно, на самого себя и даже притопнул ногой. – Какого чёрта! Матч состоится при любой погоде! Кто против? Воздержался? Принято единогласно!

С самим собой директор не церемонился. Говорил всегда жёстко, по-партийному. За это сам себя уважал и считал человеком дела. А как же иначе! Когда в стране – бардак, голодные крысы бегут из пекарен и мясокомбинатов, зэки боятся выходить на волю, министры из Москвы приезжают советоваться с народом, а народ с отчаянья уже не пьёт, а на последние гроши записывается на какие-то самоубийственные курсы Шичко, а это не иначе, как перед концом света!

Недавно надумали переизбрать, шутка сказать, самого генерального директора! А он лично назначен Москвой, номенклатура, а завод – оборонный, закрытый, без адреса и названия, просто почтовый ящик с десятизначным номером! Ни цехов, ни отделов – одни секретные объекты.

Его, Мокрова, база отдыха – тоже объект. И отдыхающие сюда приезжают строго по спискам, утверждённым отделом кадров и лично заместителем генерального по режиму.

Котлован под сауну недавно отгрохали, как могильник под атомную электростанцию! База строилась в легендарные тридцатые руками спецпоселенцев вместе с заводом. И кто его знает, что под ней! Не завод ли двойник на случай ядерной войны?

А что? – кругом лес, озеро Кисегач, рядом таинственный Ильменский заповедник – тоже, поди оборонного значения. Мокров там как-то был, случайно: целые поляны большущих белых грибов и ягод, егеря говорят, для зверей. А зверей-то и нет… Ни одного! Нигде!

Но это всё Мокрова не касается. И котлован под сауной тоже. А вот сауна – касается, и строилась она под его неусыпным присмотром по приказу самого генерального директора, а может, и министерства среднего машиностроения. Всё, так сказать, для трудящихся. Конечно, всех трудящихся там не перепаришь, их даже по открытой информации тридцать тысяч. Так что, только отдельных представителей, то есть, самых преданных и достойных.

Но сауна у Мокрова – ого-го! Мировая сауна! Сахара! Может быть, лучшая в области, а может, и во всей Финляндии! Поэтому если, не дай бог, послезавтра дождь или снег, трудящихся – в недостроенный кинотеатр, а их представителей во главе с генеральным директором, само собой разумеется – в сауну. Парок там – чистейший, после него ничего не страшно: ни дождь, ни грязь, ни радиация, ни эта, прости Господи, Горбостройка!

Но это всё – прошлогодний снег. Мокров посмотрел в стоящее напротив стола большое зеркало и скорчил смешную рожу. Собственное отражение в зеркале не рассмешило, скорее, напугало. Таким он себя ещё, кажется, не видел. На голове определённо стало больше седых волос! Или нет, волос, вообще-то, стало меньше, и все они – седые! Куда же это годится: лысый и седой! Это же гораздо хуже, чем просто лысый!

– Тогда пускай выпадают все! – обиженно буркнул директор. – Все, как один! Седых не жалко!

А всё из-за этих кур! Вечером у него, понимаешь, званый ужин. Приглашена вся родня. А это без малого человек тридцать. Разумеется, без детей и совсем дряхлых стариков. Такая большая родня! Как в Средней Азии! Предстоит, можно сказать, генеральная репетиция послезавтрашней премьеры. А курей для «цыплят табака» нет! И где их взять, если каждую курицу на птицефабрике отпускают по именному указу самого председателя облисполкома. Теперь всё – только по именному указу! В стране – опять военный коммунизм, революция пожирает своих детей! Это как-то можно понять… но при чём тут куры!

Мокров вышел на каменное крыльцо дирекции. Тяжёлые, высоченные сосны подпирали территорию базы с трёх сторон, загораживая небо. С четвёртой стороны – тёмно-зелёное озеро Кисегач. Зимой его можно вдоль и поперек перейти на лыжах, а летом – вплавь не переплыть. Вода и в самый адский зной прогревается только у берега, а дальше – смертный холод до самого дна. Даже с борта лодки или катамарана смотреть на воду страшновато – притягивает, как омут.

Когда шёл к озеру, под ногами скрипели шишки и жёлтая прошлогодняя хвоя. Белка стремительно пробежала по сосне почти до самой верхушки, уронив на голову ядрёную шишку. Ему показалось, что специально. Шишка, как осколок снаряда, просвистела у самого виска. Мокров погрозил белке пальцем.

– Дура хвостатая! Чтоб тебя!

Белка обиделась, заносчиво вильнула хвостом и перепрыгнула на другое дерево.

На берегу озера товарищ директор разулся и пошёл по песку босиком. Песок был жёсткий и холодный, какой-то лунный.

Одно время Мокров считал себя верным учеником загадочного русского знахаря Порфирия Иванова. Для этого регулярно посещал клуб его имени и по ночам читал «Детку». Утром, как завещал учитель, выливал на голову ведро ледяной воды, и, приподнявшись на цыпочки и воздев руки к небу, пытался вдохнуть в себя космические потоки.

Наконец, тело и душа изнемогли в борьбе с самими собой. Как-то раз, набрав поутру полное ведро студёной воды, он долго мучительно исследовал его дно, испытывая нарастающий ужас и сердечную дрожь, потом с отвращением плюнул в ведро и вылил воду прямо на вытоптанную цветочную клумбу.

Но по-прежнему ходил босиком по мокрому песку лесного пляжа, изредка с надеждой поглядывая в небо. А знакомых убеждал, что, мол, Учитель сам запрещал чинить насилие над собой и советовал прекращать любое дело при первом же появлении внутренней дрожи.

У директора же базы отдыха внутренняя дрожь почему-то возникала всегда до начала всякого дела. При одном взгляде на ведро ледяной воды или февральскую прорубь. Дальше шло сплошное насилие.

Стоя у воды, Мокров долго разглядывал противоположный берег, но думал совсем не о нём. Ему пришла в голову поистине космическая мысль: а не накрыть ли сегодня столы прямо на пляже?! Тогда и без «цыплят табака» будет вполне романтично.

Но он тут же содрогнулся от другой, не менее грандиозной мысли, что подвыпившие гости, чего доброго, перетопят друг друга в озере! При плохой закуске и этого самого… полусухового закона люди не то, чтобы разучились культурно пить, но совсем озверели.

По собственным голым следам Мокров вернулся назад, обулся и потопал завтракать к своему домику, стоявшему на самом краю базы, буквально рядом с новой сауной. На пороге его уже поджидала жена с его, Мокрова, дорогой тёщей, и такой же старой, здоровенной бельгийской овчаркой Соней. Соня когда-то была очень злой и даже время от времени покусывала хозяев. Но это было так давно!

Мокров издалека привычно помахал всем им рукой. Жена что-то крикнула собаке, показывая в сторону хозяина, но Соня только безразлично перевела мутные глаза с жены на мужа и безлобно оскалила стёртые клыки.

Подойдя к родным, Мокров кисло оглядел с ног до головы тёщу, но тут же чересчур радушно развёл руками и произнёс свою любимую, на все случаи жизни, фразу:

– Они жили долго и счастливо, и умерли в один день!

Глава 2

Надежда Викторовна Коробейникова с раннего утра была недовольна и жизнью, и собой. Едва открыв глаза, она с ужасом тут же закрыла их. Господи, что это такое – проспать выгул собаки, опаздать на работу и никак не вспомнить, какой сегодня день! А вдруг это – климакс? В сорок-то три года! И она уже – не женщина! И не человек! А что же?

Чтобы хоть как-то прийти в себя, Надежда Викторовна натянула на руку шерстяную перчатку и стала безжалостно растирать согнутые в коленях ноги. Ноги за ночь оттекли безбожно! Надежда Викторовна тёрла изо всех сил, не обращая внимания на боль, но когда кровь, наконец, прилила к ногам и устремилась в голову, ей стало совсем плохо.

Она внезапно вспомнила, что собака сдохла ещё три месяца назад, на работу идти не нужно, потому что нужно – в суд: выбивать зарплату за последние полгода. С некоторых пор все предприятия города выдавали зарплату только по решению суда. Но самое печальное – оказалось, что сегодня – суббота, а в субботу, как известно, суд закрыт.

– Ну вот и всё! – злорадно подытожила Надежда Викторовна, щелчком сбив с груди присосавшегося к ней комара. – Скажите пожалуйста! И куда же прикажете идти, когда идти абсолютно некуда!

Со злости Коробейникова снова плотно сомкнула веки, и ещё не прожитый день тут же промелькнул перед глазами, как вся прожитая жизнь за секунду до смерти.

– Скажите пожалуйста! – изумлённо прошептала Надежда Викторовна, как будто видела всё это в первый раз. – Всегда – одно и то же! Не жизнь, а какая-то каша-размазня!

Она с детства любила манную кашу с селёдкой и помидоры с сахаром, а кофе и горькую клюкву, наоборот, без сахара. Чтоб было всё не как у людей! Как у людей было скучно и противно.

Но в последние годы пришлось жить, как все, потому что не стало ни манки, ни селёдки, ни помидоров, ни сахара. А кофе и клюква и раньше-то приобретались только по великому случаю где-нибудь в Москве или Ленинграде, в длиннющих очередях, медленных и торжественных, как очередь в Мавзолей. А ещё в закрытых номерных городах, «номерах». Там – всё без очередей, но только для избранных.

Кое-что, правда, ещё и сейчас можно было купить на Центральном колхозом рынке, прямо под окнами её дома. Но это если суд прикажет директору ЧТЗ выдать ей зарплату за последние полгода и не товарами собственного производства, унитазами или там гробами, а в рублях.

Но только ей одной! Потому что если зарплату выдадут сразу всем, через минуту рынок станет стерильно чист, как пустые прилавки никому не нужных теперь магазинов! А магазины пусты – хоть не запирай на ночь!

Надежда Викторовна попыталась представить себе, что было бы, если бы по решению суда вся страна вдруг получила зарплату за полгода. И не смогла!

От обиды за народ она той же шерстяной перчаткой докрасна растёрла лицо и шею, но вынуждена была признать, что экономика её несчастной родины всех никак не выдержит, и ради её спасения она даже готова не пойти в суд и получить зарплату строго в порядке очерёдности и по мере возможности!

Встав с кровати, Коробейникова первым делом выглянула в окно. Колхозный рынок был не по-субботнему тих и немноголюден. Лишь два фургона стояло у раскрытых настежь ворот и редкие покупатели робко бродили вдоль полупустых торговых рядов. В крытый павильон почти никто не заходил.

– Мерзость запустения! – не без удовольствия изрекла Надежда Викторовна, с отвращением уставясь в дальний угол рынка, где какой-то торговец кавказской национальности ожесточенно размахивал руками.

Правой рукой за уши была прихвачена ободраная тушка то ли кролика, то ли зайца, которой он тыкал прямо в лицо ошарашеного клиента. Тот испугано отбивался, но торговец не отставал, и даже под конец выскочил к нему из-за прилавка.

При взгляде на всё это безобразие Надежде Викторовне припомнилась вычитанная где-то картина средневекового рынка. С первыми же лучами солнца, и даже ещё затемно, к рынку начинали стягиваться веренницы арб, телег, дровень, ослов, верблюдов и просто ручных тележек, гружёных кто оскаленными свиными или говяжими тушами, кто бочками различных солений, браги, подсолнечного и оливкового масла, кто целыми штабелями переложеной грязным льдом свежей рыбы, кто просто вязанками хвороста, связками сушёных грибов и фруктов.

Всё это, конечно, слегка припахивало, проще говоря, страшно воняло и выглядело порой совсем неаппетитно, зато к своему открытию во мраке средневековья рынок был до отказа забит всякой съедобной и несъедобной всячиной, где на рубь было, что выпить и закусить, а за головами не видно пустого места.

От всех этих грез Коробейникова сперва по-кошачьи прижмурилась и облизнулась, а затем вконец расстроилась. Как однако странно: даже во мраке средневековья были, оказывается свои маленькие прелести! По-крайней мере, голод был голодом, вонь – вонью, и все знали, что вооон в той кузнице куют мечи, в этой – орала, а в эту позорную бочку собирают со всего города, уж простите, говно!

А что теперь? Вот она работает в лаборатории на всемирно известном танковом заводе, который здесь почему-то искренне называют тракторным, хотя уже пару лет все сто тысяч его трудящихся не делают ни того, ни другого, а вовсю занимаются бартером китайских пуховиков и югославских обоев, она же каждый божий день торчит в своей лаборатории в ожидании какого-то Страшного суда, который заставит дирекцию продать последний станок, чтобы расплатиться с нею теперь уже неизвестно за что, хотя все сто тысяч трудящихся ЧТЗ знают, что теми рублями, что ей дадут можно смело набить подушки и толкнуть китайцам в обмен на их дерьмовые пуховики.

Надежда Викторовна поставила на газовую конфорку чайник со свистком. В инструкции к чайнику говорилось, что свисток должен высвистывать любимые мелодии советских композиторов. На самом деле он ревел, как ревун портового буксира в тумане. Да и то, только один раз, когда она забыла чайник на плите. Целый час пока вода медленно испарялась, а чайник потихоньку плавился, свисток молчал, а потом взревел и замолк навсегда.

В Советском Союзе ведь что главное? Главное – не быть самим собой. Поэтому чайники ревут, попугаи матерятся, армия убирает урожай, а гражданка Коробейникова…

Оставив чайник докипать, Надежда Викторовна прошла в залу и включила телевизор. И сразу же во весь экран, выползая из какого-то чудесного ларца, торжественно завздымались – все выше и выше – три огромные буквы М. МММ! В зловещей тищине, без всяких лишних слов – этакий гигантский частокол из трех остроконечных букв, как будто у одного входа сразу к трем станциям метро!

– Скккажжжите пожжалуйста! – от неожиданности икнула Коробейникова.

И в это время на кухне, как от ожога, взревел только что поставленный на огонь чайник.

Глава 3

А в час ночи с пятницы на субботу в железную дверь квартиры на третьем этаже дома по улице Сталеваров позвонили. Первым вскочил со своей подстилки почти невидимый в темноте черный ротвейлер. До хруста прогнувшись и утробно рыча, сверкнул глазами в сторону дивана, где спали хозяева.

Хозяйка, крупная, молодая, приятной полноты, с круглым, по-детски наивным, лицом, испуганно приподнялась на локте в постели, но мужа будить не стала, а прямо в измятой ночной сорочке подошла к двери и заглянула в глазок. Ротвейлер был уже у нее под рукой и, дрожа от еле сдерживаемой ярости, ждал команду к атаке. Но рука хозяйки, сперва напряжённая, быстро расслабилась и безмятежно похлопала его по налитой шее. То, что увиделось в глазке не вызвало тревоги: за дверью были свои.

Смешно сказать, чтобы хозяйка очень уж обрадовалась столь поздним гостям, но раз пришли, значит, случилось то, что не может ждать до утра. Тем более, что утром они мужем снова уезжают в Турцию за товаром, и доллары, занятые у друзей и в банке ещё с вечера упрятаны в потаёные места.

Конечно, кое-что найдут на таможне. Так положено. Бедные русские таможенники только тем и живут, что понемножку грабят бедных русских же челноков. Лучше бы грабили депутатов Верховного Совета! Но те за своё добро держатся крепко! И за своё и за чужое, «народное», как за свое! Недавно смотрела по телевизору: депутат Сумин, между прочим председатель её облсовета, так вцепился в казёный микрофон, что спикер Хасбулатов вынужден был лично его одёрнуть:

– Товарищ Сумин! Да оставьте вы микрофон в покое! Что вы в него так вцепились, как… во что-то! Ну что вы хотите такого сказать, чего мы ещё здесь не слышали? Да отключите ему, наконец, микрофон! Отключили? Прекрасно! Теперь пусть говорит!

Однако, какая хватка! Прямо ротвейлер, сука!

А эти, что за дверью, родственнички, тоже с нею в доле. Может решили добавить? Или, упаси Бог, отнять! За пять-то минут до отъезда! Но это же все равно, что спрыгнув с пятого этажа, вдруг передумать!

«Может притвориться спящей, – подумала хозяйка, – или как будто нас уже нет?» А что: позвонят-позвонят и смоются! Но вместо того, чтобы уйти в комнату, по привычке окликнула:

– Эй, кто там? Че надо?

– Да свои, Олька! Ты че, ослепла! Протри окуляр! Есть дело!

– А че так поздно? Я уже сплю!

А с кем? – пошутили за дверью. – Ну ладно, открой! А то уйдём, хуже будет!

– Дураки! – забеспокоилась Ольга. – Че орете! Соседей разбудите! Я счас!

И слегка пнув ротвейлера ногой в бок, скомандовала:

– Рекс, на место! Отбой воздушной тревоги!

Потом, уже в спальне, накинула на плечи импортный велюровый халат и наклонившись к мужу, нежно прикусила ему мочку уха:

– Подъем! Да вставай же! – горячо зашептала она.

– Отстань! – спросонья отмахнулся супруг. – Чё там? Менты, что ли?

– Да родственнички! Приперлись, как татары! Может, за своими деньгами! Так ты, слышь, не отдавай! Скажи, что уже всё далеко упаковано! Всё – в деле!

Через минуту хозяева уже встречали незваных гостей: двоюродного брата с женой и общего друга всех Астаховых Ивана. Как всегда в таких случаях неизвестно каким чертом на столе тут же возникла бутылка «Московской», а хозяйка, не долго думая, притащила с кухни всё, что приготовила на утро: две жестяные банки «Завтрак туриста», тарелку с квашеными огурцами, полбуханки черного хлеба и с десяток сваренных вкрутую яиц.

Иван, кажется, обрадовался огурцам больше, чем водке:

– Ого, огурчики! – и схватил с тарелки сразу два мятых-перемятых. – И какой русский не любит… солёненького! А рассольчик? Вылили? Как вылили?! А чем же мы утром опохмеляться будем?

– Мы че, алкаши? – гневно пожала плечами хозяйка. – Нам с Вовкой в десять – на самолёт! – и уже по-деловому объяснила: – Рассол скис. Еле огурцы отходила! Счас всё мгновенно скисает и тухнет. Химия!

– Ну да! – воздвигся над столом двоюродный брат, детина лет тридцати с загривком циркового борца. – Коммунизьм, бля, есть советская власть плюс… эта, бля…электри…фикция, коллектявизация и химизация усей страны! Ура товарищи!

– Поэтому страна и киснет со страшной силой, – охотно добавил муж Ольги и чокнулся с двоюродным братом, – как эти, бля, огурцы!

– Боже мой! – искренне вздохнула жена двоюродного брата, немножко похожая на обеспеченную девушку времен нэпа. – Как, однако, терпелив русский народ! Просто жуть берет! С таким народом советская власть – бессмертна! С четырех часов занимают очередь за молоком, пишут на руках химическим карандашом номера, как в концлагере. Через два часа им говорят, мол, молока не будет, приходите, мол, завтра! И знаете, че они, идиоты, спрашивают у продавца? Будут ли завтра действительны сегодняшние номера!

1 2 >

На страницу:

Перейти

1 из 2