Надежда

Я выбросила тряпку в ведро и, взбудораженная, вышла на крыльцо. А там шум-гам! Пожилая пара атаковала молодую женщину за то, что она не вымыла лестничную площадку на своем этаже. Там всего-то четыре квадратных метра! Молодая стояла перед ними в проеме двери, устало опустив плечи. Потом подняла грустные глаза на верхний косяк и тихо ответила соседям:

– Мне бы ваши заботы: чистый подъезд, беседы на лавочке. А тут с работы придешь измочаленная: дети некормленные, маленькую из садика с температурой принесла, старший двойку по русскому получил. Не знаешь, за что в первую очередь взяться. Мечтаешь до воскресенья дотянуть, чтобы выспаться… Подмету я.

– Мыть надо, а не подметать, – возмутился высокий старик.

– Помою. Ночь велика, – вздохнула молодая и скрылась в подъезде.

Я ушла в сквер, что напротив дома, и села на скамейку, чтобы успокоиться. «Дров бы сейчас поколоть, враз псих сошел бы! – злилась я на неспособность взять себя в руки. – Зачем я из-за всякой мелочи переживаю? Женщина без мужа двоих детей растит. Видела папашу. Пьет, слабохарактерный, но не вредный. А эти, у подъезда? Нет, чтобы помочь!»

Пыль несется по асфальтной дорожке. За месяц ни одного дождя. Нежные культурные растения уже чахнут. Дикие пока держатся остатками глубинной влаги. На испепеленной траве газона играет пестрый узор света и тени. Его рисует ветер ветвями деревьев. Могучие дубы берут основной удар ветра на себя и, тяжело и скрипуче вздыхая, машут зелеными крыльями огромных сказочных птиц. Следующий за дубами ряд березок трепещет и низко кланяется своим защитникам.

Стайкам мальчишек нет дела до ветров и дубов. У них соревнование: кто быстрее скатится с откоса и больше подтянется на турнике. На лавочке сидит старик и задумчивым, затуманенным взором глядит перед собой. Вспоминает что-то? Дремлет ли? Слушает ли немолчный шум деревьев? Тревожит ли он его остывающее, натруженное сердце? Наверно, не безразлично ему июльское утро. И хоть устал от жизни, наверное, страшится он не увидеть его красоты. Что держит старого, больного, высохшего на этой земле? Боится умирать? Если да, то почему? Грехи? Долг перед внуками? Страх неизвестности?

Потекли воспоминания.

Прошлой зимой я целую неделю жила у троюродных брата и сестры. Когда отец пообещал отвезти меня к ним, я от радости ног под собой не чувствовала. Гостили они у нас как-то и очень мне понравились.

Помню: проехали поля, блестевшие алмазной пылью, лес, погруженный в студеную дрему. Потом прогалок и опять лесок. По ногам хлещут тяжелые щетки старого ельника, топорщатся и цепляются за попону мохнатые, густо перевитые лапы сосенок с непослушными растопыренными пальцами, по которым, осыпаясь, струится иней. Смолистый воздух щекочет ноздри. Милые сердцу картины! Душа распахивается красоте.

Показалось село. Кособокие хатенки беспорядочно расползлись вдоль извилистой, едва заметной речушки, обрамленной камышом. Между ними расплетались и сплетались протоптанные тропинки. Заиндевелая, блеклая, как тень прошлого, церковь возвышалась над грустным сонным царством Снежной Королевы. На кресте, колокольне и луковичном куполе по-хозяйски устроились вороны. Ни единой души кругом. И вдруг тоскливо зазвучал колокол. Я вздрогнула. Праздник сегодня какой-то? Беда ли чья-то звучит? Птицы вмиг шумно взмыли черной тучей. Долго в ушах стоял глубокий, скорбный звон. Долго стонало сердце, переживая неожиданно тоскливое прощание. Почему? Деревенька-то совсем чужая.

Говорят, неяркая, неспешная красота деревень учит радоваться простому. Но это летом. Зимняя деревня надрывает сердце печалью, растравляет в душе горечь.

Опять перед глазами опрятная белизна полей и лугов. А у самой дороги то тлеют, то ярко вспыхивают грозди рябины, внося определенное оживление в монотонность. Пофыркивает Чардаш, полозья саней тянут печальную песню и вычерчивают на снегу виляющий гладкий блестящий след.

Потом ехали по деревеньке, где жили наши родственники. Ну и глухомань! Ну и захолустье! Убогий вид старых серых хат с облезлыми трухлявыми соломенными крышами, придавленными пластами уплотнившегося снега, и проемы улиц от разрушенных, наполовину истлевших жилищ вымерших стариков навевали щемящую грусть. И небо здесь было какое-то странное: светло-зеленое, точнее туманно-салатное. И сама деревня словно застыла в невыразимой тоске. Вот она, какая «невинная покорность маленьких деревушек!»

Колыхались и шуршали на ветру редкие деревья. Шептались верхушки сухого бурьяна. Притулились к сараям низкие копенки сена и соломы. Снег украсил парчовыми покрывалами ветхие крыши, застелил накрахмаленными простынями огороды, припудрил яркие бусы калины у запорошенных плетней. Всюду горы перин, подушек и шапок нетронутого снега, под которыми уже не угадывались предметы быта, бугры, кусты. Деревня тихо отдыхала от летних забот. Теперь здесь полноправно и единовластно царила зимушка-зима.

Печально мне запустение брошенных хат с заколоченными окошками и дверями, прозябание одиноких стариков, у которых завтра будет то же, что и вчера: скотина, печка, скромная еда. Понятие о городских яствах у них в голове отродясь не ночевало. И чудилась мне та деревенька дряхлой, пригорюнившейся, подслеповатой старушкой в белом платочке, тревожно сидящей у окошка в ожидании редких гостей и теплых весенних дней.

День начал меркнуть. Стали неразличимы силуэты строений. Добрались к старикам совсем впотьмах. В хате уютно пахло черным хлебом. Горшки, чугунки на припечке. Выцветшие фотографии на стене. Закопченная икона в углу. Под ней теплится свеча в маленьком граненом стакане. На окнах кисейные занавески, обшитые самодельным кружевом, допотопный стол, старинные с резными спинками тяжелые стулья, лавка, застеленная домотканой дерюжкой, на которой беспокойно кряхтел седой как лунь дедушка. Движения его были неуверенными, неточными. Он суетился, дергался, дыхание его дрожало.

Маленькая сухонькая бабушка была преспокойна. Я обратила внимание на бережность и размеренность ее движений. Усадила нас вечерять. Говорила, будто верила, что непременно встретимся. В первый момент она показалась мне усталой и робкой. Потом пригляделась: нет, видно, от бедности обстановки такое впечатление сложилось. От всего скарба веяло старостью и печалью.

Отец рано утром уехал. Проснувшись, к своей радости, я обнаружила за шторкой на печке двоих ребятишек. Хорошо, скучать не придется!

Дни пролетали в мелких хлопотах. А вечерами у теплой печки я слушала разговоры внуков со стариками и поняла, что бабушка Мара и дедушка Дмитрий не боятся уходить в иной мир, потому что чисты перед своей совестью. «Слабого не обижали, голодному и убогому подавали, не гневили Господа жалобами, терпели беды, детей растили. Рожденье первенца – целая эпоха. Семья – целая вселенная… Родину-матушку защищали, родителей почитали… Любила, ждала… Что может быть прекраснее на свете краюхи хлеба, которая всегда пополам. Попусту жизнь не растрачивали, дело делали свое честно…» – говорила бабушка, положив крупные темные руки на колени. Дед в такт ее словам кивал утвердительно.

И веяло от них спокойной рассудительностью, разумностью, уверенностью в своей правоте. А еще легкой иронией. Вроде чуть подтрунивала бабушка над собой, не на сто процентов серьезно рассуждала. Будто считала, что нельзя так уж прямо и очень серьезно оценивать свою жизнь, нельзя самому себя хвалить или оправдывать. Такие слова будто замораживались. Еще кто-то другой должен сказать о них. Люди? Бог? Уверенность в бессмертии души? Может, в этом заключается безупречная мудрость старых людей?

Понравилась мне их привычка даже в гадком событии выискивать крупинки доброго, стремление честно объяснять причины людских бед не только глобальными мировыми явлениями, но и личной бездеятельностью. Зорко замечали всякое, но больше любили видеть и помнить светлые моменты. Жили великодушно, неизменно прощая. Ни к кому не испытывали ненависти, созерцали жизнь с великодушным сочувствием. Мужественно, смиренно, безропотно противостояли всем бедам, испытаниям. Вспоминали прошлое, скупое на радости, по-доброму, не коря грустное и горькое.

О моей жизни расспрашивали настойчиво, но невыразимо тактично и ласково, заботливо щадя детское, чувствительное, легко уязвимое самолюбие. Проблемы обсуждали доброжелательно, подсказывали простые и верные решения. Вместе судили-рядили. Мне подумалось вдруг: «Здесь не обидят, не оскорбят. Сам воздух пропитан нежностью, спокойствием».

Вышла на крыльцо без фуфайки. Как песня сложены дрова у стены пристройки. Сиреневые сумерки рисовали тенями таинственные образы. Неспешный лунный лик блекло прорисовывался сквозь узоры облаков. Роился легкий снег. Зябко.

Шумно вскочила в хату вместе с клубами белого кудрявого пара. Прислонилась к коменю печи. Греюсь. Жалобно стонет за окном ветка старого тополя, надломленная бурей. В трубе ветер поет унылую песню и через форточку едва дышит на язычок пламени керосиновой лампы. Тот вздрагивает, выхватывая из тьмы различные части комнаты. Тени трепещут, как живые над живыми.

И это слабо освещенное место, в котором сгрудились старые и малые, было заколдованным, сказочным, скреплявшим их невидимыми тайными нитями любви, обожания и грусти. Ваня прижался к бабушкиному плечу, и в его широко раскрытых глазах виделись сказка его собственного детства и затаенный интерес к рассказам стариков. Приятное тепло разливалось по его худенькому телу. Тепло любви, тепло семьи.

– Деда, ты меня в армию проводи, Мусю замуж отдай, тогда и помирай, – попросил Ваня.

– Муся в первый день своей жизни омочила мое платье. Знать, дождусь ее свадьбы, – улыбнулась бабушка.

– Почему так говорят? – удивился Ваня.

– Если мои руки могли долго держать ребенка, значит жизненный запас был еще велик.

– А я подмочил тебя? – смущенно спросил Ваня.

– Дед тебя тетехали подкидывал. Ты, видать, со страху сообразил ему прямо в руки. Так что, правнучки, не будем Бога гневить, а воздадим ему хвалу, чтобы сниспослал нам свою благодать. А уж об остальном – сами позаботимся…

Я вдруг подумала: «Недаром о них говорят: два сапога – пара». А по мне старики стали похожи на сообщающиеся сосуды. Чувства их перераспределяются, понимают все сказанное вслух и между слов, скуку и хандру друг на друга не наводят. Наверное, без бабушки их дом был бы пустой и печальный. Она заряжает всех положительно».

Эти мысли воскресили в памяти уютную стеганку бабушки Ани. Пахнуло на меня ее теплой печкой. Лавочку у нашей хаты вспомнила, брата на ней с корзинкой подсолнуха, только что срезанного на огороде. И разлилась в душе тихая теплая радость. Домой захотелось, в Любимовку…

Громкий разговор вернул меня к городской действительности.

Воспоминания размягчили сердце. Я по-доброму оглядела дремлющего на солнце старичка и пошла дальше. Мысли все крутились в голове. Все-таки есть во многих старых людях что-то притягательное! Недаром маленькие дети липнут к ним. То ли доброта нерастраченная в них привлекает, то ли мудрое, несуетное понимание жизни? Прожитые годы научили их ценить жизнь и любить все то, на что в молодости не хватало времени – природу, детей и просто свет каждого нового дня. Может, не стал бы Кирюха пакостным, будь у него такая бабушка, как моя?

Иду по аллее. Солнце палит нещадно. Облака – громады снежных гор – бегут сегодня удивительно быстро. Сверчок свиристит прямо на дороге. Громко ссорятся четыре сороки. Окаймление головки, шеи и крыльев поползня, как отделка модного платья, делает силуэт птички изящным стройным. Черный галстучек синички, продолжающийся темной линией до самого кончика хвоста, похож на веточку, а желтые бока на листья. Серая спинка незнакомой птички – в цвет коры дерева, на котором она пристроилась.

Сосны шумят, машут мохнатыми лапами, приветы шлют. Какая странная осина! На ней мох разных цветов: зеленый, серый, красно-коричневый и ярко-желтый, который обрисовывает островки трещин на коре. Кажется, будто дети из детского сада разукрасили ствол на свой вкус. Две липы склонились друг к другу, ветвями обнялись. Белой кашкой осыпаны ветви рябин. По обе стороны от дороги, – аккуратно постриженные темно-зеленые кусты. Замечаю один светло-зеленый. Разглядываю, ощупываю его. Форма листьев та же, а окраска странная.

– Альбинос, – заметив мое удивление, сказал высокий старик с дорогой узорной тростью, массивный набалдашник которой сверкал до рези в глазах.

Старик был прямой, строгий, изысканный, одновременно вдохновенный, возвышенный и какой-то неземной. Длинные волосы отливали серебром. Высокий выпуклый лоб делал лицо значительным. И, тем не менее, он излучал флюиды доверия и располагал к разговору.

– Скажите, пожалуйста, можно Вас побеспокоить? Вас не затруднит ответить на мой вопрос? – обратилась я с максимальной вежливостью к старику с благородной внешностью.

– Пожалуйста! Только я не уверен, что способен отвечать на «детские» вопросы. Обычно это было прерогативой моей дрожайшей супруги.

– И среди растений бывают альбиносы? – спросила я.

– В природе все едино, – ответил он словами моей бабушки.

Это обрадовало меня и еще больше расположило к незнакомцу.

– Вот увидела странный куст, – и потеплело под сердцем. Почему? – спросила я старика, не сомневаясь в том, что он ответит мне.

– Радость приносит приятное удивление. Сердце сразу определило, что это чудо, и обрадовалось, – сочным звучным голосом ответил старик. На его щеках улыбнулись ямочки.

«Наверное, он был артистом или ученым?» – подумала я, но не решилась спросить. Обошла все кусты этой породы, но такого особенного больше не нашла. Смотрю на аллею, а этот куст словно седая прядь на темных волнах волос великана. Попросила разрешения у нового знакомого сесть рядом. Он сам заговорил:

– Обедняют себя люди, не замечающие прелестей природы. Моя душа всю жизнь к ней тянется. Красота омолаживает, сил прибавляет. Хочется дольше жить и радоваться. Утром я немощен. А выйду в парк, вдохну запах зеленой травы, взгляну в яркое небо, – и кровь будто быстрее начинает течь по венам. Улыбаюсь сам себе и думаю: «Поживу еще!» Я как тот дуб. Видишь в нем огромное, черное дупло? Стенки тонкие. Но ведь живет дерево и цветет который год!

Молодым я не любил на прошлое оглядываться, да и незачем было. А в моем возрасте приходит время вспоминать жизнь. Нет уж моей Валечки. Потерял ее. Многие завидовали нашему счастью. Гадости мне про нее говорили, развести нас пытались. Но я-то лучше всех знал, какая она. Наша любовь все выдержала. Трудно было, особенно первые годы. Мать моя тоже была против нее. Мне было двадцать, ей – восемнадцать. Ушел я из дому. Вернулся только через двадцать лет с двумя взрослыми сыновьями. Валечка моя умная и добрая. Моей матери письма писала. Простила ей козни, несправедливые упреки. Помню: перед операцией так ласково со мною говорила, будто добрую энергию излучала. Я физически ощущал тепло ее слов. Доброта и сочувствие в ней всегда были искренние.

Я каждый день растирал ей руки и ноги. Пытался продлить ее жизнь… Теперь вот как в воду опущенный. Тоскую, места не нахожу. Сросся с ней. Пусть бы ничего не делала, только бы рядом была. Не хватает мне ее, никем не заменишь… Иногда кажется, что жизнь моя закончилась, я умер и просто наблюдаю серые скрипучие дни. Особенно зимой тяжко.

Старик замолчал, прикрыв веки. Мое внимание привлекло наполовину засохшее дерево, растущее как раз напротив лавочки, над которой металась в грустных думах моя душа. Глубокая серая рана, рассекающая ствол до корней, иссушила дерево. На нем живой оставалась только одна нижняя, мощная кривая ветвь. Она была похожа на руку, с мольбой протянутую к небу. «И впрямь в этом мире все едино», – подумала я.

Попрощалась с приветливым стариком. Иду дальше. Глаза отметили девушек, сидящих с ногами на спинке скамейки. Старикам теперь не присесть на нее. Грязная. Студентки сидят сонные, разморенные. Парень к ним подсел. Сразу возникло оживление: шум, шутки, возбужденный смех. Бредут старик со старухой. Оба с батиками (костылями). Мужчине он идет, а женщина с ним выглядит убого – калекой. Опять старики на лавочке, как весенние мухи, выползли погреться на солнышке.

Мальчик лет семи катается на велосипеде и радостно машет рукой бабушке, но когда она не соглашается еще раз заплатить за прокат, грубо ссорится с ней. Мне неловко за его поведение, я раздражаюсь и не задерживаюсь около них.

Рядом с лавочкой – песочница. Я с интересом разглядываю детей. Вот девочка Дина. Ей полтора-два года. Малышка не торопится к детям, а внимательно изучает их, смотрит, как они играют, как ведут себя. Один мальчик отбирает игрушки у маленьких, другой пристает ко всем со своими.

Новенькая осторожно перешагнула деревянный бортик песочницы, подошла к маленькому мальчику и потянула за совок. Мальчик удивился, выпустил игрушку из рук и разразился плачем. Мама Дины отобрала совок и вернула мальчику. Постояв некоторое время в нерешительности, девочка подошла к большому мальчику и бросила в него песком. Трехлетка оттолкнул обидчицу и занялся самосвалом. Теперь заревела Дина. Ее мама строго сказала: «Сама виновата. А если бы ты ему в глазки попала?» Девочка поплакала немного и отвлеклась на кубики. Но они быстро надоели ей, и она подошла к мальчику, который катался на трехколесном велосипеде. Тот свысока оглядел Дину и сказал: «Я большой. Мне три года. У тебя ножки короткие». И отъехал, очень довольный собой. Малышка вцепилась в сиденье. Мальчик быстрее закрутил педалями, а Дина, шлепнувшись на асфальт, заревела во все горло. Мама подхватила ее на руки. Дочка сопротивлялась. Старая бабушка, которая сидела на лавочке с двумя внучками-школьницами, сказала любезно:

– Замечаете, мамочка, как ваша дочь выясняет границы дозволенного?

– Не понимаю, – удивленно подняла брови молодая женщина.

– Вы обратили внимание, как дочь вела себя после того, как ударила вас по лицу?

– Не заметила.

– Она очень внимательно смотрела на вас! Девочка только входит в мир и не знает, как себя вести в той или иной ситуации. Вот и проверяет реакцию взрослых на разные поступки. Дочка видела, что вы очень недовольны ее поведением. Другой раз она не станет вас шлепать. А если бы вы заулыбались и тем самым одобрили ее, то гарантирую: следующий раз, играя, она обязательно использовала бы свои маленькие кулачки. Ни одно ваше слово, ни одно движение не проходит мимо внимательного взгляда ребенка. Все откладывается в его буквально фотографической памяти. Не забывайте этого.

Я с интересом смотрела на старушку и радовалась за ее внучек.

А ветер все шуршали шуршал кронами деревьев, сбрасывая пожелтевшие от жары листья.

ДЛИННАЯ ДОРОГА

Мы всей семьей – в городе. У матери сегодня доклад на конференции. Она встала рано. Я тоже проснулась и выглянула в окно. Сизая дымка поглотила город. Настроение располагало к мечтам, и я отправилась в парк.

Трава, испепеленная жарой, ломалась и шуршала под ногами. Поникли листья сирени. В буром обрамлении ветви каштанов. Позолота берез удивительна для начала августа. Я в вельветовой куртке, но утренняя свежесть все равно мурашит кожу. Знакомой аллеей прошла к краю обрыва. Вчера внизу ровно расстилался лес, а сейчас туман рисует свою картину. Река и деревеньки исчезли. Кажется, что волны сказочного, седого леса поднимаются из низины все выше и выше. Передо мной причудливые горы! Они то остроконечные, то плавные. Вижу темные ущелья, склоны, перекаты.

Села на пенек. У моего лица едва колеблется резной лист рябины. Здесь все деревья наклонены в сторону обрыва. Они цепляются мощными оголенными корнями за склон. Рядом с огромным старым дубом все той же тропинкой, что и в прошлом году, бегут муравьи. В парке – величественная тишина. Не звенящая, а наполненная, осязаемая, глубокая, не чуткая к мелочам. Вот прошел человек с собакой и не нарушил, не спугнул ее. Вздрогнула ветка липы, но я не почувствовала дуновения. Наверное, высоко надо мной ласково вздохнул ветер.

Душа моя расправляется. В тишине она возрождается, наполняется желаниями…

Вернулась на квартиру. Позавтракала с отцом и Колей. Потом мы обошли все близлежащие магазины. После конференции мать вернулась радостная, довольная. Отец остался отдыхать на квартире, а мы втроем отправились к школьной подруге матери на окраину города. По дороге купили гостинцев. Мать объяснила:

– Не ждет меня Рая. Нельзя с пустыми руками являться. Она нам последний кусок отдаст, а сама скажет, что только поужинала. Да и детей надо конфетками побаловать.

Стоим на остановке уже сорок минут. Народ ропщет. Мужчины курят. Женщины нервно отворачиваются от дыма. Одна сердито бормочет:

– Когда же мы, наконец, научимся проявлять уважение друг к другу?!

Мужчины скептически указывают на заводские трубы.

Вдруг какой-то мальчик восторженно воскликнул:

– Глядите – кошки!

Люди вскинули головы. На дереве расположилось пять пушистых темно-серых кошек. Они вальяжно разлеглись на ветвях в одинаковых позах: вытянувшись во всю длину, положив головы на передние лапы. Кошки не обращали внимания на людей. А мне показалось, что они с каким-то превосходством смотрели на людскую суету и умильно жмурились, греясь в лучах вечернего солнца. Настроение у людей сменилось. Все заулыбались и не заметили, как подошел автобус.

Едем. Меня поразили деревья вдоль дороги. Обрубки. У нас, если обрезают ветви, то сразу крону формируют, а здесь спилили полностью макушки и ждут, когда природа сама о форме позаботится. Половина деревьев засохла, не выдержав «отсечения головы». Неприятно смотреть на такую картину.

– Руки обрубить бы таким работничкам, – сердито замечаю я.

– Головы, – со смехом поправляет меня брат.

Мой взгляд скользит по салону автобуса и останавливается на странном объявлении, помещенном на заднем стекле кабины шофера. Читаю: «Не учите меня, как ехать, а я не скажу, куда вам идти». Смысл этих слов мы поняли только после того, как заметили, что маршрут автобуса напоминал экскурсию по городу.

Слышу, как разговаривают двое. Один спрашивает:

– Как отпуск провел?

Второй отвечает:

– Здорово! С новой бабой познакомился.

Первый поморщился:

– Все баба да баба. Что же ты так ни одной женщины и не встретил?

Девчонки шушукаются:

– Смотри, какой симпатичный парень! И очки ему к лицу.

– Будто родился в них!

– А вон тот какой серьезный!

– Он такой от избытка чувства собственного достоинства.

– Занудный, наверное.

Молодой мужчина делает комплимент женщине средних лет:

– Великолепно выглядите, Анна Иосифовна!

Женщине приятно. Она немного смущается и отшучивается:

– Так ведь у нас как: сотрешь помаду с губ, – краше в гроб кладут, а нарисуешь лицо – так хоть на танцы…

На остановке вошла молодая усталая женщина с пьяным мужем. Он обзывал жену грубыми словами, кидался драться. Мужчины безучастно уставились в окна, женщины попытались угомонить разбушевавшегося человека. Жена не выдержала позора и хотела выйти из автобуса. Муж кинулся на нее с кулаками. Женщины опять вскочили с мест, вытолкнули хулигана из автобуса и потребовали от водителя не пускать драчуна. Тот поупрямился, но подчинился. Автобус продолжал путь. Мать обратилась к шоферу:

– Скажите, пожалуйста, как мне разыскать переулок Пархоменко?

– Выйдете на Кирова, пройдете три светофора и направо, – объяснил он.

– А вы не знаете, далеко ли двадцать первый дом? – опять спросила мать.

– Рядом с милицией, – отозвался шофер.

– Да нет же, там детсад и продуктовый магазин, – возразила словоохотливая старушка.

– Все правы: у каждого свои ориентиры, – улыбнулся гражданин с седой бородкой.

Вот и наша остановка. Нашлись попутчики, которые повели нас по узкой тропинке через лесок. Впереди шли старые рыбаки с удочками. Шествие замыкала семья с тремя детьми. Неожиданно дорогу нам перегородила поваленная береза, видно, ветром вывернутая из земли с корнем. Мужчины перелезли через преграду, перетащили рюкзаки и продолжили путь. Мы с Колей, не сговариваясь, взялись за комель дерева и стали перемещать его вправо, влево, вверх. Он не поддавался. Подошла мать, взялась за вершину дерева, и втроем нам удалось освободить тропинку. Когда закончили и довольные возвратились к сумкам, то увидели троих детей, лица которых выражали удивление. Старшая девочка крутила пальцем у виска и повторяла:

– Вот, чудики! Кто вас заставлял?

Она не понимала нас, мы не понимали ее.

– Кто-то должен был это сделать, – объяснил брат.

– Вы дураки?! – не то утверждая, не то, спрашивая, сказала девочка, пожимая плечами.

Ее слова удивили меня, но настроение не испортили. Вскоре мы нашли подругу матери. Взрослые долго и весело вспоминали студенческие годы, а мы играли с детьми хозяйки этого маленького уютного домика. Потом все вместе попили чаю, и они проводили нас на поезд. Когда проходили мимо березы, мы с Колей переглянулись и расхохотались.