Бабушка и «Варшавянка»

– Извините, Татьяна Николаевна, меня машина внизу ждет, – попытался было улизнуть командир, но соседка вроде как слегка, но на самом деле цепко попридержала его за рукав кителя. «Варшавянка» поняла, что ей, по-видимому, скучно одной дома, и она не прочь еще поболтать.

– Машина? А-а, машина! Да, да, понимаю, мой тоже где-то в море болтается. Вадик, всего один вопрос, можно? – Глаза соседки были полны жгучего любопытства. – Твоя Вика вернется?

«Варшавянка» видела, что командиру, ой как не хочется отвечать на бестактно-глупый вопрос, однако в то же время он боится обидеть эту назойливую женщину. Она же, приняв его молчание за отказ говорить, всплеснула полными руками.

– Ой, да что ж это я, бестолочь такая, о Вике спрашиваю! Вадим, ты уж прости меня глупую, баба, она и есть баба. У нас что в голове, то и на языке, мы все по жизни такие болтушки! Иди спокойно в море, а за квартиру не беспокойся, я пригляжу. И за Вику не переживай, покрутит хвостом, побегает-побегает, а когда перебесится, то на ту же задницу и сядет! Сядет, сядет, куда она денется, как говорится, вместе тошно, а порознь еще хуже. Уж не сомневайся, по себе знаю, сама несколько раз от своего уходила…

– Татьяна Николаевна, еще раз извините, слышите, шофер сигналит? – должно быть, соврал командир, потому как «Варшавянка» кроме болтовни этой женщины-трещотки, других звуков не слышала. И командир, деликатно освободив руку из цепкого захвата соседки, запрыгал через две ступеньки вниз.

«Фу-у! Вот липучка мухоловчатая! – осудила лодка говорливую соседку. – Вцепилась в командира, будто самонаводящаяся торпеда в корабль, едва он от нее оторвался. Ну и народец, эти женщины!»

Сама же соседка, закрыв дверь и возясь с запорами, громко рассуждала: «Кажется, обиделся на меня Вадик. А зря, зря, я же хотела, как лучше, поддержать его хотела, успокоить, ведь сам не свой он, даже похудел из-за этой, прости господи, вертихвостки. Мужики против нас, баб, морально слабоваты, за ними глаз да глаз нужен, того и гляди – не в ту сторону уйдут. Вадим хоть и мужик что надо, а вдруг… горькую запьет, сопьется вдруг. Мало ли как в жизни бывает. И Вика хороша, дура! Такого мужика бросила! Да она ему в подметки не годится, а видишь ли… гордая! Сбежала, бросила! Ну и скатертью дорожка! Дура! За таких мужиков надо двумя руками держаться и ни на минуту их не выпускать. Симпатичный, стройный, а вежливый какой, обходительный. К тому же, не пьет, не курит. Вон мой смолит на кухне, как кочегарка зимой, не продохнуть. А расходы какие от этих сигарет! Бывало, замечание сделаешь – того и гляди в лоб получишь… Сбежала она, тоже мне – фифа столичная! Красавица писаная! Тьфу! Тощая, как эта дверная ручка! Скучно ей здесь, видите ли, театры ей подавай, рестораны с фонтаном! И почему такие спицы мужикам нравятся? И-их! Сбросить бы мне годков десять, я бы с Вадиком закрутила романчик, ей-богу бы его охомутала! Хочется, чего-то такого… романтического хочется, необычного, возвышенного! Ох, и дура же я, ну и дура! Зачем за военного выскочила, сиди теперь в четырех стенах, как в клетке, хоть кукуй, хоть пой, хоть вой…» – И, недовольно бурча под нос, разговорчивая соседка удалилась куда-то в свои покои, а «Варшавянка» закрутила перископом в поисках командира. Ага, вот он где!

Запыленный уазик стоял у подъезда. Старшина с матросом-водителем о чем-то оживленно болтали. Командир выскочил из подъезда.

– Товарищ капитан второго ранга, садитесь вперед, – спохватился старшина, на что командир, махнув рукой, ответил:

– Сиди, старшина. Мне без разницы, где сидеть. Ну что, поехали…

Вскоре, зеленого цвета уазик, пьяно завилял в сторону города осторожно объезжая многочисленные колдобины на разбитой дороге. И уже ей – лодке с красивым женским именем «Варшавянка», пришлось потрудиться, чтобы не потерять зрительно своего командира, который сидя на заднем сиденье, о чем-то напряженно думал. О чем? Да хоть, о чем он мог думать, но в первую очередь понятно, что о ней – о своей лодке, которая была для него вторым домом, а в последнее время – и, кажется, единственным. Впрочем, чего гадать, подумала лодка, лучше проследить за мыслями командира. И вот то она услышала.

«Все-таки, зачем я понадобился адмиралу? А действительно, зачем? Думаю – и не могу взять в толк: ну, зачем? На лодке все нормально, моя семейная жизнь никого не должна касаться, остается лишь одно – предстоит выход в море. Вопрос: когда? Да какая разница, когда? Главное, бы здорово выйти в море! Уйти в океан, чтобы полной грудью вдохнуть свежий морской воздух, чтобы увидеть, как резвятся дельфины, как над твоей головой плачут чайки, эти вечные спутники моряков… Господи, какие дельфины, какие чайки – меня бросила жена, я остался один-одинешенек, сирота я, сирота!»

Машину сильно тряхнуло. Командир открыл глаза – перед ним покачивались два стриженных матросских затылка. Он потряс головой, будто вспоминая, о чем размышлял.

«Забыть все как страшный сон и, побыстрее бы уйти в море! Уйти от пыльной, душной, ставшей такой неприветливой земли! Уйти, чтобы не видеть творящегося в стране бардака, не видеть всей грязи, подлости земной жизни, не наблюдать самодовольных рож зажравшихся дельцов на шикарных японских джипах, не сталкиваться каждый день на улицах, в подъездах с опухшими физиономиями местных бомжей, пьяниц, не видеть голодные глаза ребятишек, выпрашивающих на хлебушек возле булочной, а главное – наконец уйти от своей несостоявшейся семейной жизни и последующей за ней тоски, хандры, отчаяния. Уйти далеко-далеко-далеко! Уйти… чтобы вернуться! Ведь корабли должны возвращаться к родным берегам, к своему пирсу, а моряки – к семейному очагу. Только вот где он сейчас, мой семейный очаг? Разрушен, нет его… Эх, Вика, Вика, что же ты наделала? Я же тебя так любил! Люблю! И буду любить! Слышишь – буду-у-у!»

«Варшавянка», чтобы не видеть горестное лицо командира, на пару секунд отвела взгляд от перископа. Старшина с матросом-водителем недоуменно переглянулись – в громком возгласе офицера, оба услышали обнаженную боль, отчаяние и еще что-то такое, чего они, по своей молодости, не могли понять.

Переживающее вздохнув, лодка опять заглянула в перископ. Кажется, командир, как говорят люди, ударился в молодость. Вот он, будто наяву, видит себя совсем молоденьким курсантом военно-морского училища подводного плавания, а бросившую его Вику – юной студенткой консерватории, и самой-самой красивой девушкой на свете. Все у них было: и прогулки по Невскому, и белые ночи, и развод мостов, и первый робкий поцелуй, и жаркие объятия. Им тогда казалось, что нет на всем-всем белом свете никого, кроме их двоих: только он, и она! И еще была огромная, светлая, ничем не замутненная любовь! И, даже неземная. Он и сейчас будто откуда-то издалека слышит ее трепетно робкий вопрос: «Вадик, ты меня любишь?» И его немыслимо громкий, на весь город ответ: «Да-а! Я люблю тебя, слышишь, люблю-ю-ю!!!» Разве думали они тогда, что от той далекой, казалось бы, такой неразлучной, монолитной любви, даже можно сказать – счастливой любви! – останется одна записка на столе с коротеньким, но таким выразительно неизбежным словом: «Прости». Одно единственное слово, вроде такое простенькое, но как с ним жить? Жить – и кого винить в случившемся? Себя? Вику? Или обоих? И куда девать эти ежедневные навязчивые мысли, словно поселившиеся в голове? Куда? Их не выбросишь, как накопившийся мусор, и не забудешь, как незначительный, мимолетный эпизод, они всегда с тобой. Так что, самое лучшее сейчас – это уйти в океан, спрятаться на глубине, затаиться, забыть, выбросить из головы. Спрятаться, забыть… Глупо все это, как-то по-детски, ни в какой толще воды не спрятаться от тягостных воспоминаний… нет, не спрятаться…»

«Варшавянка» услышала, как, стукнув кулаком о колено, командир обругал себя: «Мальчишка! Слабак! Расклеился, точно истеричка! Кончай, слышишь! В конце концов, ты командир подводной лодки, а не «Ромео» с гитарой! Вот уйду в море, и все у меня наладится, потому как рядом будут знакомые лица сослуживцев, крепкий запах мужского пота, а главное – со мной будет моя любимая «Варшавянка»!

Будь у лодки слезы, она бы, наверное, заплакала от жалости к командиру, но так как «Варшавянка» была из высококачественной стали, то всего лишь поблагодарила командира за добрые слова о себе. «Спасибо, командир», – тихо прошептала лодка и, увидев, что машина с командиром исчезла за углом пятиэтажного дома, решила на время вернуться к пирсу, где и услышала знакомое…

4

«Упала шляпа, пропала шляпа… ля-ля-ля…» – Все так же, как и раньше, громко орал и топал по бетонке пирса тот же часовой-шляпник, должно быть, с нетерпением ожидая смену караула. «Ну, артист! Когда ж его сменят? – с неприязнью глядя на своего охранника с автоматом, раздраженно подумала лодка. – Достал он меня этой шляпой! Упала и пропала – ну и хрен с ней, как говорит, боцман Петрович. Пропала – купи новую, делов-то. Ну, люди! Из рядовой пропажи целую трагедию сочинят. Сочинители! Сходили бы разок со мной в океан – вот где простор для сочинений. На север пошли бы, к острову Врангеля – смотри, сочиняй про белых медведей, про полярное сияние, про коварные льдины; спустились бы к югу – пиши, выдумывай про коралловые острова, обжигающее солнце, пальмы-кокосы. А он все: шляпа, шляпа! Какие-то глупые у людей песни, неужели нельзя ничего умнее придумать? Кто-то где-то насочинял всякую белиберду, а этот балбес с автоматом почти два часа меня мучает пропавшей шляпой». – «Варшавянка» накинулась было на часового, однако затем сменила гнев на милость. – Чего это я, дура старая, к парню прицепилась, он, что ли, эту дурацкую песню придумал, ну, конечно же, нет, он всего лишь исполнитель. Просто скучно ему, домой, наверное, хочется, к маме, к папе. А что, нормальное желание, мне же тоже в море хочется, ой как хочется. Так бы и закричала на всю бухту: «Я в море хочу! Хочу, хочу, хочу!»

И «Варшавянка», оставив в покое горластого часового, ударилась в воспоминания. А почему бы и нет, время на это у нее есть.

«Да, было время, и я когда-то молодой, красивой, шустрой была! Ну прямо спасу нет, какой шустрой! – таким емким выражением, иногда брюзжит старпом. А как я ныряла, как ныряла! Куда там до меня дельфинам и прочим кашалотообразным! Бывало, нырнешь на запредельную глубину – аж дух захватывает! – и ты каждым швом ощущаешь, как нервно потрескивает корпус, как он прогибается от свирепого давления многотонной массы воды и, кажется, что все живое вокруг замирает от ужаса, и лишь одной мне не было страшно, скорее – весело. Глупая была, все мне было нипочем, и ничего меня особо не тревожило: ни страх морских глубин, ни жуткий арктический холод, ни обжигающая корпус тропическая жара, ни бессонные дни и ночи – абсолютно ничего, жизнь казалась легкой, безоблачной, вечной. Слово-то какое звучное: вечность!

А как меня люди любили, как любили! И я их любила, и по сей день продолжаю любить. Все, что делала, я делала ради людей, ради их жизней! Я беспрекословно подчинялась воле человека, подчинялась его разуму, его твердой руке, его амбициям, прихотям, наконец. А если уж быть до конца честной, то именно человек нещадно эксплуатировал меня, часто заставляя работать на пределе сил и возможностей, а то и вовсе на износ. Это его безжалостная рука швыряла меня на такие глубины, где меня могло разорвать, как перегоревшую лампочку, бросить на скалистое дно бесформенной грудой железа; это, беспощадный приказ человека заставлял меня смело, а временами – и авантюрно бросаться в самые, казалось бы, безумные, но такие стремительные подводные атаки на врага и, горе было тому, кто вставал у меня на пути – мои смертоносные торпеды всегда достигали намеченной цели… ну, почти всегда. Так что, не зря меня называли, и по сей день называют грозой морей и океанов. И это не хвастовство постаревшей лодки – это реальность, закономерный результат моих стараний, усилий, наконец – моего таланта. Ну и, соответственно, ежедневные бесчисленные тренировки всего экипажа. Вот видите, я не жадная, честно делюсь славой своих побед с человеком.

А если кто-то думает, что мой боевой путь – сплошь увлекательные прогулки в Арктику или жаркие тропики, то он глубоко ошибается. В моей жизни случалось разное, и не все было так ровно и не так гладко, как хотелось бы. Иногда мне приходилось удирать, прятаться и даже молиться людскому богу, во спасение свое. Всякое было… По молодости, ох и шкодливая я была! Бывало, спрячешься в самой толще воды и потихоньку, потихоньку прокрадешься к чужим, враждебно-молчаливым берегам, осторожненько поднимешь перископ – и вот, уже совсем-совсем близко видишь другую чем у нас, жизнь: упирающиеся в небо высоченные дома, ярко горящие надписи на непонятном языке, стрелой проносящиеся скоростные поезда, там даже автомобильные фары светят по-другому – ярче, зазывающее, маняще. Одним словом – заграница… будь она неладна! Насмотришься на эту слащавую иностранщину, вспомнишь родной пирс – и, так домой захочется, прямо спасу нет. Домой, домой рвешься! Конечно, не в прямом смысле, а осторожненько, осторожненько поворачиваешь назад, в океан, чтобы раствориться в его толще. Легко сказать – раствориться, бывало, не так-то просто это было сделать: невесть откуда, прямо-таки голодной акульей стаей на тебя вдруг наваливались противолодочные корабли, поддерживаемые сверху вертолетами и самолетами. И для меня наступал, как говорят люди, чистой воды ад! Тебя обкладывают со всех сторон противолодочными буями, точь-в-точь как судовой кок-повар окружает капканами появившуюся на камбузе мышь; любое твое движение стерегут, ловят каждый твой вдох-выдох, требуя лишь одного: всплыть! А всплыть – это значит сдаться на милость победителя. Для меня это позор, потому как победитель был всегда один, и это – я! Вот потому-то мой ответ врагам всегда был краток, как кончик у судового колокола: да пошли вы!.. Этому трехбуквенному ругательству меня научил боцман: он, и только он!

Я вот часто думаю: до чего же бывает подл человек, естественно, не наш – чужак. Иногда даже, казалось бы, в самом безобидном положении, когда вокруг тихо-мирно, а ты находишься в нейтральных водах, всегда найдется иностранная сволочь, которая постарается тебя, то есть – меня подловить, чтобы подло протаранить, якобы нечаянно утопить, швырнуть на дно. И это нейтральных водах!

Ну, а уж если я попалась в чужих территориальных водах – случайно конечно, не намеренно – то уж тут пощады не жди, щедро, от души завалят глубинными бомбами. В такой оборот тебя возьмут – мама не горюй! Вы знаете, что такое глубинные бомбы? О-о! Это такая гадкая штуковина, от которой лучше держаться подальше! Это говорю вам я – лодка, неоднократно испытавшая на своей шкуре дурную мощь глубинной бомбы. Просто страшно, когда каждой клеточкой, каждой молекулой своего нежного тела ощущаешь, как с тебя срываются листы внешнего легкого корпуса, как живые, шевелятся, готовые слететь с фундамента такие жизненно необходимые мне судовые двигатели, когда чутко слышишь, как оглушительно лопаются внутри тебя плафоны освещения, а экипаж, глядя на дергающийся от взрывов подволок, поголовно крестится и не стесняясь просит, умоляет меня: «Милая! Родненькая! Голубушка ты наша! Не подведи, выдержи, спаси и сохрани нас…» И чего только не сделаешь ради спасения близких, обожающих тебя людей? Сейчас, я могу с гордостью сказать, что это именно я выдерживала те безумно яростные атаки коварного врага, я спасала в первую очередь людей, а уже только потом – себя! Все: я! Спасала, и не один раз. Положа руку на сердце, признаюсь, что иногда мне было страшно, ой, как страшно, до жути страшно! Иногда хотелось превратиться в обыкновенную камбалу и зарыться, затаиться в донном иле или, выскочив из воды, обратиться в белокрылую чайку, чтобы взлететь в спасительные небеса, а то и глупым пингвином удрать, куда глаза глядят. Казалось, я пошла бы на все что угодно, лишь бы спастись, и жить, жи-и-ить!! Мне об этом не стыдно вспоминать, потому как я давно поняла, что страх свойственен не только людям, но и нам – лодкам. Главное – научиться преодолевать его. Скажу без хвастовства: я этому научилась. И здорово научилась! Бывало, отбросив липкий страх, под лопающимися со страшной силой подводными взрывами, я, извиваясь морской змеей, ползая по дну королевским крабом, пронзая подводную толщу подобно рыбе-стреле, стремительно уходила от разъяренного, не знающего пощады противника. Уходила избитая, израненная, истерзанная, но никогда не подводившая своих повелителей – мой экипаж. А когда люди, нежно гладя пальцами мое израненное тело, благодарили, меня прямо-таки распирало от гордости и так сильно хотелось, чтобы такие вот дивные минуты человеческой благодарности повторялись бы чаще, а лучше – постоянно. А для тех, кто думает, что я обманываю, заливаю, мыльные пузыри пускаю, скажу одно: все здесь сказанное мной – истинная правда!

Конечно, я простая дизель-электрическая лодка типа «Варшавянка», еще первого проекта, ныне – увы! – устаревшая. Куда мне до громил авианосцев, грозных крейсеров, красавцев эсминцев, фрегатов и прочих корветов; я против них – маленькая неприметная козявка, букашка, червяк! Пусть, даже червяк! Однако мне глубоко начхать на всех этих надводных верзил, я собственными глазами видела, с каким нескрываемым страхом дергались они, едва почуяв мое присутствие под своим днищем, а потом – как говорил боцман Петрович – навалив полные штаны, удирали во все лопатки даже не оглядываясь. Те еще, вояки! Знали, подлые, что парочка моих грозных торпед – и, самый крутой их авианосец, навеки заснет на дне морском грудой искореженного металла. То-то! Я хоть и маленькая, да удаленькая, однако создана не для морских туристических прогулок…»

Прервав воспоминания, «Варшавянка» сначала посмотрела на желтый шар солнца, обещающий приятное дневное тепло, затем – в сторону города, живущего своей, во многом не понятной ей жизнью. Нет, скорее, не до конца понятны живущие в городе люди, сам же город прост, как линия горизонта: прямые стреловидные улицы, карабкающиеся параллельно друг дружку на Лысую сопку, да по-хулигански разбросанный там-сям частный сектор – вот и весь город. Но какое лодке дело и до горожан, и до прочего частного сектора – ей бы разобраться в своем экипаже. Если честно, то он ей не до конца понятен. Вот именно, не до конца.

«Нет-нет, народ в экипаже хороший, он любит меня, очень любит! А, в тоже время, будто и не очень, – с легкой обидой подумала „Варшавянка“. – Смущают некоторые моменты. Например, такие… Пока находимся в „автономке“, пока плещемся в океане на остатках кислорода (наверху враги стерегут), или сидим без пресной воды, без свежих овощей, фруктов (закончились или пропали), проще говоря – в неблагоприятной или даже кризисной ситуации; люди, экипаж – меня прямо-таки лелеет, нежит, молится на меня, как на свои, появившиеся в последнее время иконы, а как только я к пирсу пришвартуюсь, прижмусь – любовь людская, словно туман морской исчезает, экипаж как бы подменили, в глазах у него появляется что-то другое, постороннее, ко мне совершенно не относящееся. От любви и следа не остается. Такие вот мои претензии к экипажу. Хотя, что ему до моих обид, он – хозяин, повелитель мой. Конечно, я не маленькая, все понимаю, моряки-подводники устали, по семьям соскучились, к ним торопятся – все это правильно, все это так, но… но мне все равно до слез обидно: неужели семья для экипажа дороже меня, лодки? А ведь как ни круть-верть, получается так и, никак иначе. Как в толщу воды, в огонь пожара, в торпедную атаку – так сразу: „дорогая-любимая! голубушка! спасительница!“ Как только ни называют, и даже молятся на меня. А, как ступят одной ногой на причал, так сразу становятся будто чужими: и бегут, бегут от меня, как корабли от неисправной торпеды, только пятки сверкают. Им, видите ли, семья дороже… Эй, подлый старикашка, ты чего тут разбегался?!» – Лодка сердитым взглядом проводила закопченный морской буксир, нагнавший на нее косматую волну. Этот вечный грязнуля ей не нравился, и на то у лодки были свои причины.

«Чего это я разнылась, как тот старый ботинок, – слегка укорила себя лодка. – Все-таки, не совсем права я, ведь любят меня люди, еще как любят. Несправедлива я к ним, зря наговариваю, надо это безобразие прекращать сию минуту, или, как говорят люди, не отходя от кассы. И только так! – Убедив себя в том, что она была несправедлива к людям, «Варшавянка» повеселела. – Бог ты мой, ну какой еще может быть разговор? Конечно же, они меня любят. Ну, покинут по приходу борт – и что с того? Через неделю-другую смотрю: спешат, торопятся назад, даже спотыкаются. Я же не слепая, не тупой кнехт на пирсе торчащий – я по глазам вижу, что не мило им на пыльной суше среди, разом навалившихся забот, проблем и прочих, прочих земных житейских неурядиц и дрязг, таких обыденных для любого гражданского типа, но никак не для настоящего моряка. Им, впрочем, как и мне, в океан хочется, душа простора требует, шороха морской волны, прохлады глубин. Только и всего-то.

Одно плохо и непонятно – в последнее время флот почему-то крайне редко выходит в море. Атомные подводные лодки еще туда-сюда, бывает, мотаются в океан (дежурят у чужих берегов), а вот надводные корабли будто к берегу цепями прикованы: то, говорят, у них топлива нет, то экипажи не могут укомплектовать из-за отсутствия призывной молодежи, то офицеры, месяцами не получая зарплату, пачками на берег списываются, то вообще, где-то на верхах заявят, будто бы у нас врагов не осталось. Последнее заявление или чье-то предположение, по-моему, вообще чушь собачья – кажись так, говорят люди, когда сердятся. Надо же, чушь, да еще собачья. А что, они по-своему правы: покажите мне того, у кого в этом мире нет врагов. Я уверена, таковых нет и не существует. Да что там много говорить, даже у меня – железной души лодки – враги имеются. Например, гадкая: брр-р! ржавчина! Или вот, проскочивший мимо зловредный морской буксир… Кто еще? А бог морей и океанов Нептун, он мне что – друг? Не друг, и даже не враг – вражина!

А ведь, помнится, раньше таких проблем не существовало: и топлива вдоволь имелось, и людей хватало, и ежемесячная зарплата своевременно выплачивалась, и врагов вокруг было немерено – живи да радуйся! Видно, в стране что-то серьезное произошло, для военно-морского флота не особо хорошее. А ведь точно произошло, даже люди на лодке изменились, стали раздражительными, мрачными, озабоченными. Интересно, почему вдруг?»

«Варшавянка» огляделась по сторонам, словно где-то там был ответ на ее весьма и весьма непростой вопрос. Но вокруг было спокойно: по-прежнему лениво кричали чайки, соседние лодки-атомоходы так же мирно дремали, часового-певца с его дурацкой шляпой сменили, а заступивший на вахту матрос, презрев устав караульной службы, читал потрепанную книгу, беспечно свесив ноги с пирса. Ну и наглец! Лодка хотела сделать ему хотя бы замечание, однако передумала: салажонок – он и есть салажонок, что с него взять.

«Да, изменились люди, – лодка опять принялась размышлять, – крепенько изменились, я это давно заметила. Каюсь, водится за мной грешок, люблю подсматривать да подслушивать, о чем люди в отсеках говорят, это мое, выражаясь человеческим языком, хобби, то есть – занятие. Опять же, по человеческим понятиям, это мое хобби – порочно и осуждаемо, однако я с собой ничего поделать не могу, видно, родилась я такой любопытной, ох, и любопытной! Ну и пусть! Пусть я порочна, однако ж все подслушанные мной разговоры во мне и остаются, я не болтлива, умею хранить человеческие тайны, уж насчет этого будьте спокойны.

Нет, что бы сейчас о прошедшем времени не говорили плохого, раньше все было гораздо проще и понятливее. И это я не голословно утверждаю, могу и словесно доказать. Помню, висел на пирсе огромный такой плакат, издалека можно было прочитать выражение «Коммунистическая партия – наш рулевой!» Ни больше, ни меньше. А что, все четко и понятно: рулевой рулит в правильно направлении, то есть, в заданном ему курсе; нет рулевого – судно неуправляемо, из стороны в сторону рыскает, на рифы напарывается, ко дну идет. Или вот другой пример. Вывесили «боевой листок». Читаю: «Берем соцобязательство отстреляться только на хорошо и отлично!» Что тут непонятного? Четко и понятно: пли! – торпеда вышла – и нет мишени, в щепки разлетелась. А что сейчас? Сейчас слышу от моряков столько непонятных для себя слов, что голова кругом идет – выражаясь опять же человеческим языком – от всех этих тарифов, индексаций и прочих приватизаций… Нептун их всех задери! Да что я, люди не могут разобраться в этих заумных словечках, которые сами же и выдумали. Впрочем, я скромничаю, не совсем же дура, смысл некоторых до меня дошел, скажу без хвастовства. Опять же, к примеру, возьмем хитрое такое словечко, как приватизация. Я в нем в два счета разобралась и выяснила, что это простой отъем у большинства и передача отнятого – меньшинству. Подобная схема наблюдается, когда один «годок», то есть – старослужащий, забирает у новоприбывших салажат их новенькие ремни, бескозырки, ботинки. Возьмем для примера, другое слово – тарифы. Оно очень похоже на белокрылую чайку, взлетающую все выше, и выше, и выше! Может, кто и не поверит, однако я самостоятельно разобралась, что такое альтернативная служба. Впрочем, что тут особенно разбираться, тут даже глупому морскому крабу понятно, что не всякий призывник пожелает служить на лодке, то есть – на мне, большинство пойдет туда, где полегче, а иные и вовсе готовы откосить от службы, даже в тюрьме попасть, срок отсидеть, лишь бы не идти в армию. Что и говорить, помельчал народ и физически, и духовно. Хочу – не хочу, желаю – не желаю, а ведь есть такое простое и короткое слово «надо»: надо – и все тут!