Четыре времени ветра

Гудит нетерпеливо перед началом живой литургии деревянный орган. Из земли, из белого скорния леса по стволам поднимаются первые звуки, выходят наружу сквозь мощные раструбы крон. Налет сна с них понемногу сходит – ты проснулся, но это еще не ты. Янтарных прутьев косые линейки плывут – уже наяву – по натянутым веткам, плавно изогнутым на концах, будто грифы со сломанными колкáми. И льется со всех сторон спеленутый в молитву тихий распев раскачивающихся деревьев, теряющих листья, впадающих в забытье. Молитву об ангеле леса, который к ним спустится с вестью благой.

И ты становишься лучше, когда слышишь его.

Стебли срывают с себя прилипшие листья, словно грязные бинты с кожи. Выгибаются костлявые руки веток, тянутся к небесному своду. Обступают тебя и начинают кружиться. И вся твоя жизнь, все дни, проведенные здесь, в лесу, вплетаются в древокружение, в летящее столпотворение скользких стволов и лохмотьев желтого света, свисающего между ними. Кружатся вокруг солнца, как крылья огромной стеклянной мельницы, шесть главных его лучей; кружится весь храм вместе с многоярусными ярко вычерненными облаками, сползающими медленно на край купола, на хвойную гряду горизонта.

Отворачиваешься, закрываешь плотнее глаза, открываешь их снова. И, застигнув себя врасплох, во внезапно ожившей яви, в самом центре ее, видишь новое небо и новую землю. Которых на самом деле, может, и нет. Но это неважно. Просто надо поверить, и сразу увидишь. Завораживающий блеск исходит теперь от светлоногих деревьев, возвратившихся уже на свои места. Контуры веток, словно прочерченные синими чернилами, легко подрагивают. Длинные линии сломанных скрюченных сучьев похожи на зеленеющие от солнца буквы иврита в прозрачном свитке, который натянут между стволами, чтобы все могли следить за молитвой во время службы.

Одна, как видно, совсем уж с ума сошедшая от безысходности, горбатая липа вдруг неслышно выходит из толпы и приближается почти вплотную. Всхлипывает, рвет на себе скукоженные, выгоревшие от солнца висюльки, растрепанные вороньи гнезда. Потом, выпростав из косматой трясущейся кроны корявую ветку, отчаянно и бесстыдно задирает подол темно-шафранового поредевшего рубища. Через голову, с хрустом выворачивает его наизнанку, обнажая все худосочное незагорелое тело, покрытое оспами, и застывает, словно сведенная судорогой. Смотри, мне терять уже нечего!

И сыплются, сыплются стаи аспидно-черных ворон из-под задранного подола. Разинув застывшие клювы, носятся над твоей головой. Будто сотней раскрытых ножниц беззвучно кроят из тугой синевы для ветра новое платье. Иногда, точно подстреленная твоим взглядом, одна из небесных закройщиц стремительно падает, но в последний момент, уже почти коснувшись тебя крылом, вдруг снова взмывает и продолжает свое слепое круженье.

В слоистых запахах леса проступает чуть-чуть прогорклый, царапающий запах засохшей хвои, свечей и гнилых мандаринов. Откуда, из-под какой новогодней елки твоего военного детства принес его сюда вездесущий ветер? Или у запахов, как у икон, тоже своя обратная перспектива, и чем ближе к детству – тем слышнее они? И память дольше у них?

Сон опять незаметно меняется с явью местами, но для тебя по-старому все остается, ведь ты безнадежно застрял между ними. Тускнеет так умело подобранная пестрота мохового ковра. Смыкаются листья над твоей головою. Верхушки деревьев теперь протыкают насквозь огромное низкое солнце, уже освободившееся от облаков. Бесформенные груды горящего золота громоздятся над ними. Лучистый купол нерукотворного храма пригнулся к земле, еще больше отделяя тех, кто внутри, от остального мира.

На самом краю окоёма видна год назад еще удочеренная веточка с нашим сдвоенным именем. Сейчас и узнать ее трудно. Исхудала, осунулась, совсем почернела. Серебристо-зеленое платье испачкано бурыми пятнами, следами ночных заморозков. Задубела тонкая кожа, коростой покрылась. Разбухшие суставы торчат во все стороны. Но в длинном сердце, в тугих молодых волокнах еще сохранился поющий остаток тепла. Только хватит ли на целую зиму? За близких особенно страшно. И, словно чтобы нас успокоить, она взлетает, легко и привычно водит танцующей тенью по лицу.

Темный солнечный зайчик щекочет набухшие веки. Облетает листва. Облепляет лицо листопад. Ты слушаешь – почтительно и отрешенно, – как осеннее время твоей жизни сливается с голосом ветра, вставленным в раму из трепетных шорохов и воздыханий; как по секунде, по маленькой капле прозрачной зелени стекает оно сквозь мох в кромешную тьму. И бережно складываешь услышанные слова. Одно к одному. Чтоб помогали, поддерживали друг друга, когда с первой звездой придется звучать им. Ни единою буквою не сфальшивить, ни одной запятою неверной не нарушить их прерывистый пульс, их уже истончившийся ритм. Свидетельство о заброшенном соборе деревьев, пронизанном заходящим солнцем, о кружащихся внутри его листьях, соединенных, как слово и слово, в огромную молитву леса, о дряхлеющей плоти, источенной короедами, и о наполненном бормотанием одиночестве. Может, кто-нибудь после нас…

Высокое беспокойство теперь наполняет тебя. Почти истекло уже время. Надо спешить. Не вставая с земли, начинаешь шарить вокруг. Среди ржавых сосновых иголок и разбухших струпьев коры нащупываешь наконец-то косые лучи, торчащие рядом в дремотой пропитанном мху. Осторожно на прочность их пробуешь. Потом выдергиваешь, наматываешь на кулак. Минуту смотришь – уже не глазами, но через глаза – в нависшие ветки. Узнаешь по движению извивающихся листьев, что ветер совсем рядом. И тогда рывком себя поднимаешь к небу. Ошеломленную душу, как воздушный змей, привязанный к телу прочными нитями, подхватывает ветер – Божий ветер, веющий уже не только в пространстве, но и во времени, – и носится, носится душа перед началом службы Судного дня, не находя себе места под куполом леса. Леса, из которого мы никогда не выйдем.

Ты успеваешь еще разглядеть сквозь приоткрытую щель между явью и сном нас обоих внизу. Последнее, что удается запомнить.

Конечно, сейчас всего этого не существует. Да, наверно, и раньше не существовало. Но я записал свои воспоминания о четырех временах ветра в надежде, что будет дано мне их увидеть когда-нибудь снова. И можно будет сравнить.

Март – август, 2012

Краткий путеводитель по Глаголандии

1. ОБЩИЕ СВЕДЕНИЯ

Государство Глаголандия расположено на обширной плоской равнине между Родной Речкой и окружающими страну скалистыми синими горами. Горы эти на старинных глаголандских картах обозначались как Горы Непроизносимого.

Сложная система каналов расходится от Речки. Всё, что прорастает в стране, питается её живительною влагой.

По-над Речкою кружатся алчно в клубах густого, горячего пара иссиня-серые сирины и алые алконосты. Их хищные тени со свистом тяжёлыми крыльями разрезают белую мякоть.

Никогда не смолкающий шум глубинной просодии и эвфонии, мощные потоки льющихся гласных, где, наталкиваясь на ударения и рассыпаясь тысячами цветных брызг, мечутся беспомощные фонемы и скользкие тоны, слышны отсюда по всей стране.

На другом берегу до самого горизонта тянутся Праязыковые Болота, в которых всё время рождается новая и безъязыкая жизнь. Влажные, бессмысленные звуки засасывают тех, кто туда попадают.

Вдоль набережной каменный парапет, поросший плесенью, пунктирная линия луж, скамеек и скульптур тридцати трёх детей кириллицы.

Малоодушевлённые глаголы (совсем неодушевлённых в стране нет) втуне, всуе и вотще накапливают здесь духовный опыт, рассматривают блестящих речных гадов и электрических рыб в потоке. Задумчиво помешивают остриями зонтов свои отражения в морщинистых зеркальцах луж, буриданствуя о природе Глаголандии и о свободе выбора.

Вечером, когда они расходятся по домам, лужи прячутся в асфальт, но утром, как только восходит солнце, снова проступают на тех же местах, терпеливо поджидая своих малоодушевлённых буриданцев.

На парапете, свесив длинные ноги в Речку, сидят кайфоловы и целыми днями терпеливо пытаются выудить на рифму из потока просодии новые созвучия.

Мимо них торжественно проплывают разукрашенные цветными флажками экскурсионные визгоходы – маленькие троетрубые пароходики, увешанные со всех сторон восхищённым детским визгом.

Выше по течению за высокими заборами пляжи-нагишатники для голословных дзен-нудистов, которые пытаются достичь просветления, трансцедентально медитируя в голом виде. Целыми днями угрюмо наблюдают они, как поток просодии смывает грязь с глаголандского берега. Всё глубже и глубже погружаются в себя, в свои блестящие голые тела. С появлением первой звезды они умывают дух свой чистой водой Родной Речки и расходятся по домам.

Визгоходы проплывают в потоке просодии мимо нагишатников, лихо заломив дым над трубами, издают приветственное гудение. Детишки высыпают на борт, замолкают, с испугом и любопытством рассматривают голословных медитаторов.

Иногда туши безымянных, живущих в Болотах, с отчаянным рёвом бросаются с обрыва в бурлящий поток просодии. Тем из них, кому удаётся прижизниться, переплыть Речку, дают имя для новой жизни, ибо в Глаголандии не должно быть неназванных, и они становятся глаголандцами, или глагами, как называют себя коренные жители страны. (Хотя у всех глагов есть имена, отчеств нет ни у кого. Живут они долго и родства не помнят. Почти все знают друг друга. Новые рождаются редко, но старые слова часто можно увидеть в новом свете.)

У подножия Гор, сразу за чёрным частоколом кириллицы начинается дремучий Лес Тёмных Метафор. В глубине его мерцают, как огромные лилии, клочья белого света.

Здесь по ночам, обдирая кожу, бродят между корней и коряг набухшие лунным сиянием стада одичавших терминов вместе со своими готовыми на всё прилагательными и личными вместоимениями. Сквозь липкий туман испарений носятся со свистом летучие мыши, упыри, нетопыри и прочая глаголандская нечисть. Шевелятся кишащие флексиями поэтические тропы и тропинки. Тени хищных растений миллионами волосатых рук хватают, тянут к себе. Термины вырываются, продолжают идти, оставляя за собой красную россыпь следов, тихими беззащитными сапами крадутся, посапывая, к мерцающим лилиям далёкого света.

По воскресеньям на них устраивают облавы и тех, кого удаётся поймать, помещают в спецпсихбольницу.

За Горами Непроизносимого, там где тот свет сливается с этим, расположен Дальний Сутистан – мёртвая страна вещей в себе и чистых сущностей, о которых достоверно известно только то, что они есть. Многие глаголандские учёные считают, что их предки пришли из этой страны. Из Сутистана ведут также свою родословную и числительные глаголы (числословы).

Описания философов-сутистов, утверждающих, что они (в духе своём) побывали в Сутистане, понять невозможно, несмотря на их огромный объём и внушительную окантовку длинными цитатами из Канта в начале и в конце текстов.

Одна-единственная, усыпанная солью дорога (Путь Слов, или Виа Вербоза, как её зовут иностранцы), соединяющая Глаголандию с остальным миром, вьётся в полях между Речкой и Горами.

Вдоль дороги неподвижно плывут по зелёному морю мачты высоковольтных передач, словно парусники со спущенными парусами.

Если смотреть с неба (в Глаголандии любят смотреть на себя свысока), выгоревшие от солнца кириличные буквы домиков на Пути Слов выстраиваются в главную фразу – «В начале было Слово».

2. НАСЕЛЕНИЕ

Население Глаголандии по одной из последних переписей (2003 год) примерно 130 000. Численность населения быстро падает. Родная Речка мелеет на глазах.

В. Даль, которому принадлежит первое систематическое описание страны, в 1880 г. оценивал население в 200 000. Сегодня, по подсчётам М. Эпштейна, всего около 10 000 существенных слов, и только одна треть собственно глаголов являются переходными, активно участвующими в жизни. Генница страны, генетический фонд её лексем, всё беднеет и беднеет.

Хотя местные силлабы и вокабулы имеют нравы очень свободные, но при этом беременеют они редко и рождение слова всегда большой праздник в стране. Праздник этот (свадьбищенское обозначение) отмечается в Соборе Св. Грамматики специальною службой, когда венчаются на Имя новый глаг и ему наречённая вещь. (Слова в Глаголандии обычно вступают в брак сразу после рождения, и в брачно-гордиевских узлах, которые при этом завязываются, не всегда сходятся концы с концами.)

После свадьбищенского обозначения устраивают народное гуляние. Захмелевшие глаги всю ночь шатаются по улицам, нанизывают на дыхание новообра\ечённое слово и обкатывают на разные лады его уимянившееся звучание.

Браки в Глаголандии очень прочные, и нередко глаги растворяются полностью в своих наречённых. Так, например, в первый день Глаголандского Карнавала, когда слова надевают маски с новыми именами, в полночь происходит световоплощение и слово «свет» превращается в свет. Через несколько секунд оживший свет отличинивается, откладывет первые личинки, прорастает сиянием и начинает новую жизнь в зрачках собравшихся вокруг глагов.

Кроме традиционных браков между обозначающими словами и обозначаемыми вещами, встречаются также синонимические словосочетания, когда несколько глаголов заименяют одну и ту же наречённую им вещь, и групповые браки между двумя и даже тремя фемиандрами-женомужами, живущими вместе, как, например, грамматический андрогин Тыя или широко известная в поэтических кругах семья Одинночьюстих.

Процессы андрогинизации и гермафройдизации для достижения обоеполой цельности в последнее время захватывают большую часть глаголандской молодёжи.

Большинство населения работает вне страны на мелких должностях, где их собирают во фразы для обслуживания пользователей (писателей, журналистов, читателей, слушателей и пр.).

Пользователи записывают их мёртвыми значками на бумаге или произносят мёртвыми звуками, не подозревая об истинной глаголандской жизни слов, не подозревая, что несущие, безбытийные словоформы, которые они произносят, читают, слова, которым они так часто подражают, – это только тени живых глаголов. Тени эти становятся видны или слышны, когда на слово направлены глаз смотрящего или ухо слушающего, и по тени о самом глаголе мало что узнать можно.

Миф о бесплотности, бестельности глагов до сих пор широко распространен среди пользователей. Миф этот возник из-за того, что истинной плотью слов являются их души.

Только те из ословотворившихся, кто (как лирический герой этого Путеводителя) сами переселились в Глаголандию, только те, кому со словами и без людей хорошо, те, кто полюбил слова не за то, что они означают, и даже не за их звучание, а за них самих – только они узнают подлинную природу глагов.

Когда ословотворившиеся умирают, их хоронят в Соборе Св. Грамматики. Пол Собора выложен истёртыми каменными плитами с их именами.

Надо сказать, что связи между глагами и их видимыми и слышимыми тенями всё больше ослабляются. Раньше каждое прикосновение к тени было важным событием в жизни глага. Теперь слова почти не обращают внимания, когда и как их употребляют и как их коверкают. Учёные из Глаголандского Университета считают, что это ослабление связей, их безбытийность являются признаками зрелости глаголандской цивилизации или даже указывают на начало её упадка.

Некоторые глаги ещё недавно занимали высокие посты на идеологическом фронте – жгли сердца, призывая к беспощадной борьбе. Сейчас эти обезбоженные хаммо-советикус, под серыми шляпами которых до сих пор тлеет их возмущенный ещё в коммунистическом детстве разум, доживают свой век в непрошедшем времени на пенсии в специальных новоязовских имяречниках – домах престарелых для бывшего начальства.

Имяречники эти расположены в Новой Глаголандии, выстроенной после Великой Октябрьской Социалистической Поллюции 1917 года в характерном для той эпохи стиле баракко.

Вдоль широких и грязных проспектов над крышами полуразвалившихся имяречников кроны дыма торчат из красных кирпичных стволов, и между ними застыли в смертельных объятиях огнедышащие драконы производительных сил и поедающие пламя драконы производственных отношений.

Здесь верные тленинцы, совсем недавно страшные Генсеки, Цкисты, Наркомы, Чекисты, Досаафы, Осовиахимы целыми днями, как дети, ползают на коленях, пытаясь нащупать новую общую почву у себя под ногами, или, вспятив в так и не прошедшее для них время, вспоминают, как ходили на Логоса с одним партбилетом. Маленькие мозговички в кагэбэшной форме, вживлённые в них ещё в пионерском атеистовом детстве, приплясывая, ворошат красными кочергами раскалённые уголья пролетарских идей в черепных коробках.

В огороженных зелёным штакетником сквериках возле имяречников до сих пор торчат, как застаревшие нарывы земли глаголандской, вездебюсты с бронзовым ВождеЛениным.

На выгнутых имперских скамейках вокруг вездебюстов пожилые, вельмизадастые учительницы истории партии и литературы, позабытые всеми внебрачные дочери кириллицы и диамата с гладко зачёсанными назад седыми волосами, поджав толстые губы, лениво чехвостят проходящих мимо новорюссок.

На жаргонных окраинах Новой Глаголандии раньше жило много блатных, отличавшихся друг от друга приставками, суффиксами и татуировками. Основных корней у их существительных слов было два – мужской и женский, и всего один инцестуозный собственно глагол между ними. Остальное составляли междуматия, вставляемые ахульно. Склонения и спряжения в этих вечно наплеветнических фаллицизмах были очень приблизительные, и законы лингвистики (так же как и все остальные законы) почти не соблюдались.

Вследствие недавней смены парадигмы во время Великого Хапка часть братвы сделала головокружительную карьеру, и вместе со своими наблатыканными малявами и кентами-коммутантами из мутировавших мгновенно коммунистов превратилась в уважаемых всеми новорюссов и перебралось в престижные районы. Их пересыпанная инцестуозными маткоговорками и ахульными междуматиями феня становится всё более популярной в элитных кругах.

В поле, сразу за Новой Глаголандией, ещё можно увидеть проржавевшую платформу, пакгауз за нею и густо заросшую травой железную дорогу, похожую на закопанную лестницу из обугленных шпал. Конец этой мёртвой шпальницы уходит глубоко в землю, в последнюю точку, где сходятся рельсы.

Когда-то тут круглые сутки, расталкивая воздух красными звёздами на носах своих паровозов, летели в лагеря Гулага поезда, до отказа набитые зэками-глагами. Бросали огромными лопатами в огненные топки сверкающий уголь бородатые, полуголые кочегары. Под лязганье буферов пила в тамбурах тёплую водку простодушная вохра. Вдоль насыпи, залитой электрическим светом, носились с лаем немецкие овчарки. Заунывные зэчьи песни бились в задраенные наглухо окна теплушек, и тени веток хлестали вагоны…

Начиная с 90-х годов прошлого века в Глаголандию хлынуло огромное количество иностранцев, которые хотя и сильно потеснили коренное население, но вынуждены были принять здешние законы.

Надо сказать, что к иностранцам в стране всегда относились с большим почтением. (Например, у входа в Глаголандский Университет стоят два величественных памятника – Владимиру Далю и Бодуэну де Куртене). Исключением был только период истеричной борьбы с космополитами в конце 40-х – начале 50-х годов прошлого века, когда Гееннералиссимус неожиданно ворвался в Глаголандию и начал наводить порядок в языкознании. В то приснопамятное время по всей стране с недооббыдленных инородцев публично срывали псевдонимы под охлиное улюлюканье глаголандских толпарей. Иностранные слова насильно заменяли словами исконно русскими, кондовыми, потом отправляли их в места, отдалённые очень, и глаголандский охлос, воинственная чернь её охломонов-толпарей, улюлюкала, над кем скажут, ещё до первого слова начальства.

Тенденция к костноязычию, окостенению языка, начавшаяся в это время, продолжалась вплоть до начала 90-х годов.

Несмотря на всю борьбу с космополитами и эмиграцию, несмотря на всю некошерную духовную пищу, которой им приходилось питаться с детства, в стране до сих пор сохранилась небольшая община иудейных ревнителей старого и живого, которые пытаются проТорить, проложить по Торе, свой жизненный путь, пытаются по искре собирать рассеянный в Глаголандии свет их Слова.

Древняя талмудрость их раввинства, их всеюдность – убеждённость, что в глубине души, в самом начале религии, все глаги имеют иудейские корни – убеждённость эта до сих пор живёт среди ревнителей.

Но проТоренные их иудействия вызывают раздражение часто у коренных глаголов.

Простые глаги живут в жуткой тесноте в одинаковых, похожих на соты, коммунальных квартирах, но при этом очень ценят свою экзистенциональную одинность.

Вечно мычащее, (горе)мыкающее вместоимение «мы» – один из самых презираемых обитателей страны. Вместо того чтобы мыбыть – быть между собою на «мы», – в разговорах глаги обычно яячат своим «Я».

Некоторые из яяченников отрастили огромное эго, которое уже не умещается полностью у них в душе. Среди этих альтруэгоистов, бескорыстно (и безнадёжно) любящих себя, популярен так называемый изменяемый мнемонизм – монистическая точка зрения, согласно которой всё существенное исходит из меня и принадлежит мне.

Но даже те, для кого этот изменяемый мнемонизм и есть весь ответ, очень часто мучаются, пытаясь понять, какой на него был вопрос. (Поиски вопросов под найденные ответы – любимое занятие в Глаголандии). С годами это подответное вопросоискательство становится непосильной ношей для альтруэгоистов, которые вынуждены всё время таскать на себе своё раздувшееся эго.

Ибо иго глагу эго его.

По вечерам, когда уставшие глаги лениво и страстно разглагольствуют на кухнях и альтруэгоисты задают свои вечные ответы, квартиры гудят, словно разбуженные ульи, и специально назначенные силлабы собирают словесный мёд их разговоров. На следующее утро они продают его на базаре, а иногда даже (и по более дорогой цене) в Отделе Дознания Грамматической Службы.

Глаголандская аристократия – однословия, каждое из которых уже особое литературное произведение – живёт в особняках недалеко от Университета. (В настоящем Путеводителе авторские однословия, например «Глаголандия», выделены курсивом. Сам Путеводитель задуман как введение в филологическую географию Глаголандии. Особая природа страны требует и особого языка для её описания. Лексика этого языка построена на однословиях.)

Последние пару лет в районе однословий идёт большое филологическое строительство.

У каждого из однословий (как, впрочем, и у всего Путеводителя, и у его Составителя) свой лирический герой, связываться с которым не рекомендуется.

Остальные глаги относятся к однословиям со смешанными чувствами восхищения их самозавершённостью и неприязни из-за того, что никогда не знаешь, с кем общаешься – то ли с лирическим героем, то ли с самим однословием.

Из-за нехватки и дороговизны жилья часть глагов переместилась глубоко в виртуальное пространство. Тут они молятся, виртуально осемиотившись, означив себя именами несуществующих пользователей, перед увитыми розами иконостасами на экранах. Под густое жужжание твёрдых дисков они копошатся белыми пальцами в клавиатурах, изгоняя компьютерных бесов из своих лоптопов. Обмениваются секретными интернеторождёнными симулякрами. Ловят новые слова в свою интернетную Сеть. Подсматривают сквозь приоткрытые гугольные окошки за цветными интернюшками на порносайтах,

Дорога к ним проходит по длинным, извилистым цепочкам линков, которые, кроме обитателей Сети, знают лишь немногие посвящённые адресоблюстители.

Кладбищ в Глаголандии не существует. Когда слово умирает, его просто перестают произносить и гроб с его телом спускают ночью, тайно ото всех вниз по Родной Речке.

Лишь краткое жизнеописание смертвеца остаётся в Универсальном Орфоэпическом Тезаурусе, который хранится в скрипте Собора Святой Грамматики.

Страха смерти у глагов нет – для них жизнь и смерть такие же слова, как и остальные обитатели страны.

Часть смертвецов живёт и после смерти, так, будто их новая жизнь действительно происходит с ними.

В последний день Глаголандского Карнавала их часто можно увидеть в смеющейся толпе. Они стоят молча с землистыми лицами у всех на виду, как свидетели со стороны обвинения, среди отелеснившегося срамословия скрывающих, обманывающих масок, и никто не знает ни их имён, ни что они означают, ни чего они хотят.

Считается, что встретить такого психокадавра – живую невидимую душу, которая тащит на себе мёртвое тело, – утром, когда идёшь на работу, – очень плохая примета.

В ночь на Вербное Воскресенье на краю небосвода появляются цепочки огней. Это недореинкарнировавшиеся, застрявшие между реинкарнациями души недавно умерших возвращаются, нагруженные подарками, к родным из Ближнего Тогосветья на летающих душеблюдцах с голубою светящейся каймой.

На следующий день на улицах столицы можно увидеть горы дрожащих ещё иночерепков, обломков душеблюдец, разбитых спозапьянку во время праздника. Так что за недореинкарнировавшимися приходится посылать новые душеблюдца из Тогосветья.