Неправильный треугольник, или Геометрия для взрослых

В те редкие минуты, когда она усаживалась в кресле с книгой или перед телевизором, её тело все равно оставалось напряженным. Поза всегда выражала готовность сорваться на внезапный зов мужа или дочери, а мозг прокручивал последовательность дел, которые ей еще предстоит сделать сегодня. Поэтому, как правило, ни один фильм ей не удавалось досмотреть до конца, а книги почти всегда возвращались владельцу недочитанными…

И сейчас, лежа в ванной, Лиза невероятным усилием воли пыталась остановить этот хоровод мыслей, возвращавших её в реальную жизнь, полную забот и обязанностей. Шум воды помогал рассеять внимание, а горячая ванна – расслабить тело и забыться.

Через час она неспешно вытерлась и, не одеваясь, направилась в комнату. Там все так же неторопливо она облачилась в свое неизменное красное белье, медленно натянула чулки, застегнула тугие защелки и скользнула упругими шелковыми ногами в кокетливые тапочки. Легким, игривым движением набросила на плечи коротенький полупрозрачный халатик и занялась волосами. Бережно высушила их феном, накручивая на круглую расческу небольшие пряди. И в завершение воткнула в уже сухие, собранные на затылке волосы, долгожданную заколку. Словно поставила точку. После которой мгновенно исчезла, растворившись во времени и пространстве. Вместо неё по комнате бесшумно двигалась, жила и дышала совсем другая женщина. С чужими жестами и желаниями, иным прошлым и будущим и другой, сложносочиненной, судьбой. Лиза подошла к магнитофону и коснулась кнопки «плей» тонкими, полупрозрачными пальцами, созданными для колец и поцелуев. Комната стала наполняться тихой музыкой, унося её всё дальше и дальше…

Она не слышала, как щелкнул замок и хлопнула входная дверь. Погруженная в свою виртуальную сказку, она не заметила появившегося на пороге комнаты Вадима. Какое-то время он стоял не шевелясь, парализованный увиденным, а потом одним рывком схватил магнитофон и швырнул его в стену. Разлетевшаяся на куски музыка смолкла.

Онемела и Лиза, обнаружившая в комнате, разъяренного мужа. В её глазах вспыхнул и завис такой неподдельный, почти животный ужас, что на какое-то время это Вадима притормозило. Но уже через секунду он носился по квартире, отшвыривая попадавшуюся ему на пути мебель, и сочно матерился, отчаянно пытаясь отыскать в квартире того, кому, как он предполагал, посвящался весь этот спектакль.

Безуспешно обшарив все углы и шкафы, Вадим подлетел к жене и, готовый её задушить, схватил за горло обеими руками. Его безумные глаза обесцветила ярость.

– Где он?!!

– Кто? – едва прошептала Лиза, чувствуя, как на неё наваливается тягучая, удушливая тьма.

К счастью, в дверь неожиданно позвонили.

– А-а-а! – издал Вадим победоносный вопль и, отшвырнув жену, кинулся к дверям.

На пороге стояла взволнованная соседка с нижнего этажа, переполненная любопытством и соучастием. Увидев дымящегося гневом Вадима, она стала отступать назад, испуганно бормоча:

– Извините… Я просто думала, у Лизочки что-то случилось… Сверху доносился такой грохот, у меня даже посуда в серванте зазвенела… Извините, я только хотела спросить, у вас все в порядке?

Лиза с трудом сглотнула слюну и мысленно поблагодарила милую старушку за спасение. Но в коридор выйти побоялась.

– У нас все в полном порядке! – рявкнул, приходя в себя, Вадим и захлопнул дверь перед сердобольной соседкой.

Неожиданный визит подуспокоил Вадима, но отступать он вряд ли собирался. Поэтому вернулся в комнату с твердым намерением продолжить допрос и узнать правду. Прекрасно изучив своего мужа, Лиза, забившись в дальний угол комнаты затравленным зверьком, ожидала продолжения.

Вадим подошел к ней совсем близко, завис над смертельно испуганной женой и спросил, растягивая каждое слово и смакуя её страх:

– Ну, и кого мы ожидали в столь ранний час, а?

– Никого, – еле слышно прошептала Лиза пересохшими губами.

– Не ври!

Он занес над ней сжатую в кулаке руку. Но не ударил. Удар, предназначавшийся жене, ушел в стену. Лиза зажмурилась.

– Повторяю еще раз: кого ты ждала? Для кого готовилось все это б…о? Уж не для соседки ли с нижнего этажа? Будем продолжать врать или все-таки скажем правду? Ну, говори! Кто он?! Как давно это у вас началось? И как часто продолжается?! Я хочу знать все! Слышишь – всё! Полный отчет, со всеми подробностями!

Он схватил ее за волосы и выволок на середину комнаты. Заколка выскользнула на пол прямо Вадиму под ноги, блеснув двумя крошечными искорками. С яростным наслаждением он раздавил её, втаптывая в пол.

– Значит так, или ты сейчас же, сию минуту говоришь мне правду, или я убью тебя! Слышишь ты, похотливая тварь!

Глядя на него снизу полными ужаса глазами, отчетливо сознавая, что он не шутит, Лиза молчала. Её молчание еще больше заводило его. Вадим был уверен, что жена что-то упрямо скрывает от него, а ей просто нечего было ему сказать. Лиза знала: правды он не поймет, а значит – не поверит.

Он снова схватил её за волосы и, сатанея, швырнул на кровать. Лиза лежала перед ним вся в красном, перепуганная и раздавленная, словно окровавленная. На её лице застыли отчаянье и страх. Но ничего не больше. Ни вины, ни раскаянья… Ничего такого, что было сейчас нужно ему.

Господи! Как же ему хотелось, чтобы Лиза, умоляя, валялась у него в ногах, выпрашивая снисхождения и пощады, тем самым признавая его превосходство и власть.

Вадим смотрел на распластанную перед ним жену и чувствовал, как в нем зреет и крепнет предательское желание, накрывая влажной, горячей волной. Распаленная плоть повелевала оскорбленным и униженным сознанием.

Тогда, в отчаянии, он стал сдирать с неё чулки и кружевной наряд, ломая крючки, разрывая руками и зубами неподдающуюся синтетическую ткань. В эти минуты Вадим напоминал зверя, рвущего на части своего врага. Он уничтожил все, разбрасывая вокруг себя кровавые лоскутки, не пощадив даже тапочки, оставляя их без подошвы и помпонов.

На эту бессмысленную расправу у него ушли почти все силы. И почти вся злость. Поэтому сейчас, глядя на растерзанную Лизу, он чувствовал себя совершенно беспомощным и опустошенным, готовый заплакать от бессилья и обиды. Жена мгновенно уловила произошедшую в нем перемену и, поднявшись, сделала шаг навстречу, готовая накрыть собой его боль.

– Не смей! Не смей приближаться ко мне, слышишь!

Вадим оттолкнул её с такой силой, что, пролетев несколько метров, она ударилась лицом о шкаф. Из носа тонкой горячей струйкой потекла кровь.

В это самое время громко хлопнула входная дверь и звонкий дочкин голос призывно зазвучал с порога:

– Мам, ты же забыла мне пуговицу пришить на платье! На, пришей быстренько, а то уже начинается!

– На, сука, прикройся! – мгновенно сориентировался Вадим и, сдернув с кресла плед, швырнул его лежащей на полу жене. Лиза, не в силах унять дрожь, торопливо завернулась в него.

– Ой, папка, ты уже дома! – радостно подпрыгнула вошедшая в комнату Катя, готовая кинуться ему на шею. Но, заметив Лизу, затормозила:

– Ой… мама… Что это с тобой? У тебя кровь…

– Ничего страшного, милая, это я оступилась… – ответила Лиза глухо, стараясь добавить голосу как можно больше спокойствия. А договорив, даже изобразила на перепачканном кровью лице отдаленное подобие улыбки. Получилось плохо.

– Да?… – лишь на минуту Катя остановилась, пытаясь осмыслить происходящее. И сразу вернулась к проблеме пуговицы, которая, по всей видимости, волновала её больше. – На, пришей! Только быстрее!

Катя извлекла из кулька платье и протянула его матери. Лиза с трудом поднялась:

– Сейчас, Катюша, только умоюсь! – сказала она, направляясь в ванну.

Там Лиза смыла с лица кровь, надела халат и, запрокинув голову, пыталась остановить текущую из носа струйку, когда в дверь влетел бледный от ярости Вадим:

– Это что?! Что это такое, я тебя спрашиваю?! – орал он, тыча ей в лицо свежесшитый наряд. – Как ты могла извести на тряпки такую дорогую вещь! Ты что забыла, откуда я её привез?!

– Осторожно, ты перепачкаешь все кровью, – ответила Лиза, отводя его руку от своего лица.

Что-то случилось с ней, переменилось в одночасье. Казалось, Вадим своим ударом выбил из неё весь страх. Весь, до капельки. Лиза была оледенело спокойна и, глядя мужу прямо в глаза непроницаемым взглядом, продолжила:

– Это не тряпки. Это платье для принцессы.

– Ты что, совсем ненормальная! – заорал он, тушуясь под её взглядом. – Какая принцесса?!

– У твоей дочери завтра спектакль. И она будет играть в нем главную роль. В этом платье.

Лиза произносила слова отчетливо и выверенно, словно разговаривала с маленьким и глупым мальчиком. Для Вадима это было невыносимо.

– Ну, ты и сука! – только и смог прошипеть он.

На пороге ванной появилась недовольная дочь:

– Вы еще долго будете ругаться?! Я же опаздываю!

Лиза спокойно отодвинула стоящего на пути Вадима, прошла в комнату и достала из шкафа коробку с пуговицами и нитками:

– Катюша, возьми у папы платье и принеси мне.

Через минуту довольная дочь умчалась на репетицию, а Лиза спокойно убрала коробку с нитками на место и, включив телевизор, удобно устроилась в кресле. Транслировали какой-то фильм, о морских пиратах, смелом папуасском мальчике и его друге – дельфине. Впервые Лиза досмотрела его до конца.

Герман

Герман рос необычным ребенком. В его детском хозяйстве не было ни одной сломанной игрушки, а в гардеробе – ни одной порванной вещи. Все, к чему он прикасался, имело свойство складываться в ровные стопочки и пачки. Одежда на нем выглядела безупречно, а в шкафу царил идеальный порядок. Руки маленького Германа даже в песочнице всегда оставались чистыми, а носки ослепительно белыми. Заговорил мальчик поздно, но сразу целыми предложениями, безукоризненными с точки зрения стилистики.

Несмотря на музыкальную школу, которую Герман посещал с пяти лет, к нему не прилипла обидная слава пай-мальчика. С ранних лет в нем угадывались «порода», природная элитность и свой собственный стиль. Во всем: в одежде, в манере говорить и даже принимать решения. И все эти черты были надиктованы ему не слабостью, а врожденным эстетством. Так, быть может, выглядит в детстве современный метро-сексуал, который благодаря всемирно известному Бэкхему стремительно входит в моду.

Повторяю, Герман был эстетичен во всем. Болезненно реагировал на безвкусицу и отчаянный кич, потрясая маминых подруг недетскими комплиментами и конструктивной критикой по поводу их внешности. Мог часами возиться с какими-то коробочками, бантиками и обрезками фольги, придумывая маме очередной подарок. И всегда дарил ей цветы. Всевозможные: с клумбы, с куста, с дерева. Позже просто покупал на сэкономленные от завтраков деньги. А на свое пятнадцатилетие он преподнес матери невероятной красоты букет из пятнадцати роз, над которым она долго растроганно плакала.

Женщины обожали его, и он отвечал им взаимностью.

Самой первой и самой главной его женщиной стала тридцатилетняя учительница биологии Юлия Альбертовна, стильная разведенка, с потрясающей фигурой и фантастическими глазами. Дважды в неделю её уроки были последними по расписанию. В эти дни Герман всегда находил предлог «зависнуть» в классе после уроков. Подменял дежурных, рисовал стенгазету, которую никто рисовать не хотел или просто кропотливо и самозабвенно поливал многочисленные цветы на просторных подоконниках. Цветы захлебывались от изобилия влаги, Герман – от удовольствия наблюдать ЕЁ. Любоваться пружинистой прядью золотистых волос, падавшей ей на лицо, когда молодая учительница наклонялась над тетрадями немыслимым изгибом шеи с родинкой на туманной коже. Он прислушивался к её дыханию, тихому и спокойному, плавно сползая взглядом туда, где это дыхание рождалось. К пуговице, стягивающей две половинки ткани, отделявшей видимое от невидимого. В его теле томилась и бродила молодая кровь, пульсируя в висках, шумела в голове.

В тот день он подошел к ней совсем близко, теряя контроль над собой и ситуацией. Юлия Альбертовна подняла голову и вопросительно посмотрела на Германа. В её глазах не было ни строгого осуждения, ни простого недовольства. Только вопрос. Время зависло над ними, становясь вязким и тягучим. Казалось, эта пауза длится целую вечность. Герман так и не смог оторвать взгляда от её губ, полураскрывшихся так близко, и, влекомый какой-то неведомой потусторонней силой, всецело и безрассудно подчиняясь ей, наклонился и осторожно поцеловал её. Горячая волна всколыхнуло тело, и он зажмурился, готовый к любому, самому страшному наказанию. Но губы учительницы еще больше раскрылись в ответ, останавливая время и его сердце, переполненное желанием и рвущимся ввысь счастьем.

С тех пор они стали тайно встречаться. Вернее, Герман стал приходить к Юле поздно ночью в крохотную уютную квартирку и уходить рано утром, бесшумно сбегая по лестнице, прячась от соседей, общих знакомых и просто любопытных глаз. Юля щедро одаривала его собой, прекрасно понимая и предугадывая, когда и чем закончится их скороспелый нелегальный роман. Она даже не спорила с этим ошалевшим от любви мальчишкой, когда он, переполненный страстью и счастьем обладания, посвящал её в свои отчаянные мечты. Герман все чаще говорил о том, что проживут они с Юлей одну жизнь на двоих, нарожают кучу детей и умрут в один день в маленьком тихом домике на берегу моря. И тридцатилетняя учительница, уже не раз «обожженная» предательством, просто слушала и улыбалась, лежа на его плече, и мысленно благодарила этого семнадцатилетнего мальчика за свое внезапное, неподдельное счастье.

Очень скоро по школе поползли слухи. Грязные, завистливые, злые. Юля просила Германа быть осторожнее, уговаривала затаиться и не приходить к ней какое-то время. Но вспыхнувшая внезапно любовь только подогревалась запретом, требовала продолжения и уже не могла остановиться. Герман был готов сражаться за неё с любым и каждым, воевать со всем миром, который, к сожалению, оказался сильнее. Кульминацией драматической истории стал доверительный «разговор по душам» в кабинете директора, где молодую порочную учительницу буквально распяли, втоптали в грязь всем учительским советом. А вернее, сворой одиноких, обезлюбленных женщин, давно и навсегда забывших о своем главном предназначении. Поэтому злобы и нечистот было много. Очень много – не отмыться.

Вечером того же дня Юлия Альбертовна, наскоро собравшись, уехала, оставив Герману скупое прощальное письмо и ключи от своей маленькой уютной квартирки. Юный Ромео провел там три мрачных, безысходных, отчаянно запойных дня, а на четвертый отимел в ней свою одноклассницу Веру, пришедшую утешить его по наводке друзей.

Вера задержалась в его жизни ненадолго. Она утомляла и раздражала Германа своей глупостью и непротивлением. Иногда ему казалось, что он занимается любовью с мягкой гуттаперчевой куклой, податливой и безучастной.

К тому времени Герман уже закончил школу и готовился поступать в консерваторию. Поэтому причину разрыва с бывшей одноклассницей мотивировал своей чрезмерной занятостью. Утер обильные девичьи слезы тончайшим носовым платком и действительно стал много и с удовольствием заниматься, стремительно наверстывая упущенное. Целеустремленный молодой музыкант не увлекался и не заводил бурных продолжительных романов. Своей холодной отстраненностью Герман еще больше интриговал и притягивал к себе женщин, оставаясь неприступным и невозмутимым. Лишь саксофон в его руках безумствовал и ненавидел, лишь в музыке его жила и обнажалась страсть, обновляя душу и понемногу врачуя сердце. Каждый вечер, закрывшись в маленькой квартирке на краю города, он играл и оплакивал свою первую любовь и женщину, подарившую ему это чудо.

Герман действительно был гениальным саксофонистом. А пережитые страдания сделали его музыку просто магической.

Поэтому всегда последней каплей в бокале соблазна, который он наливал по жизни всем последующим женщинам, был саксофон. Искренние, завораживающие своей чистотой и обнаженностью чувств, звуки, рождаемые необычным инструментом в руках стильного музыканта, умеющего говорить и уговаривать, отличающего все оттенки и полутона жизни, наделенного великолепным чувством юмора, неистощимой сексуальной энергией и умением, делали его полубогом.

Вначале легкие победы поднимали его нестойкую, юношескую самооценку. Потом забавляли, наполняя жизнь интригой и чувственной игрой. А потом смертельно надоели. Какое-то время Герман еще крутил романы, встречаясь с женщинами, которых не любил, но старался не обижать и расставаться всегда красиво. Хотя с каждым новым сюжетом делать это становилось все сложнее. С возрастом женщины становились все привязчивей и претенциозней. Поэтому с каждым последующим романом всё труднее получалось, как в юности, бросить на ходу, поднимаясь со взмокшей постели: «Милая, ты была великолепна! Я тебе непременно позвоню!» И исчезнуть надолго. А лучше – навсегда.

И, если этот прием безотказно срабатывал с молоденькими неопытными девочками, то, взрослея, они уже не верили в беглое: «Позвоню!» и торопились уточнить, когда именно прозвучит этот самый звонок, в какой день и час. Самые смелые и предприимчивые выспрашивали, а то и требовали, номер телефона, по которому доставали Германа с невероятным упорством. После очередного разрыва ему приходилось какое-то время жить у родителей, потому что в подъезде Юлиного дома устраивались бесконечные засады, подсовывались под двери письма, обильно омытые слезами и перепачканные губной помадой. Со временем он и вовсе перестал там бывать.

Герман не был ни зол, ни циничен. Ему действительно было смертельно жаль всех этих безнадежно влюбленных в него женщин. Но он шел по жизни, превращая её в праздник, который понимал и ощущал по-своему. Ему необходимы были новые лица, смена декораций и чувств. Вихреподобная светская суета, приемы, фуршеты и рауты, на которые его приглашали и зазывали, чтобы потом преподнести как главное событие в программе вечера. Потому что он был красив, умен и талантлив, а главное – искренен, что в богемных кругах, насквозь пропитанных фальшью и завистью, случалось крайне редко, отчего и ценилось дорого. Герман с удовольствием нырял в эти богемные водовороты: посещал, улыбался, флиртовал и играл музыку, сводившую женщин с ума. Потому что больше всего на свете он боялся одиночества и скуки, которые пожирали его изнутри, словно ржавчина, оставляя после себя пустоты, которые уже ничем заполнить было нельзя.

Даже тоску, которая накатывала на него вечерами, заставляя браться за саксофон и играть, он благословлял с благодарностью. Потому что, рождая музыку, от которой стыло сердце, Герман заполнял ею пустынность своего осиротевшего сердца.

Никто из его друзей и близких не догадывался о том, чем жила и спасалась его душа. Молодой, красивый как бог, музыкант всегда был внешне благополучен, легок в общении и обожаем.

Уже с последнего курса консерватории его стали приглашать в самые известные коллективы города, на самые престижные сцены. С благословения ректора и при его же поддержке вскоре состоялся сольный концерт, после которого к Герману пришел настоящий успех.

А после двухгодичных гастролей по Европе, вернувшись домой, Герман совершенно неожиданно объявил всем о своем решении жениться. Его избранницей стала странная рыжеволосая девушка, похожая на подростка, с которой он случайно познакомился в аэропорту.

Неожиданность и стремительность выбора поразила не только окружение Германа, но и его самого, так и не сумевшего объяснить, почему тогда в забитом людьми аэропорту он выделил из толпы её, тихую и неприметную.

Несколько часов группа артистов томилась в ожидании задержанного рейса. Отобедав в ресторане и наскучавшись в VIP-апартаментах, Герман нервно прохаживался по залу ожидания, поражая и раздражая скопившихся в нем уставших пассажиров своим длинным стильным пальто и галстуком-бабочкой.

В дальнем углу освоила территорию и шумно прижилась беззаботная стайка туристов с рюкзаками, палатками и гитарами. Приближаясь к ним, Герман жадно ловил лихой бродяжий дух, витающий над загорелыми небритыми лицами парней, угловатыми девичьими силуэтами, и понял, что завидует. Чему? Ответ не находился. Тогда Герман остановился поодаль, слушая незатейливые гитарные переборы и наблюдая за маленькой смуглой девчонкой, сидевшей на огромном рюкзаке в нелепой выцветшей панаме. Она что-то оживленно говорила своим спутникам, забавно хлопая рыжеватыми ресницами, никогда не знавшими косметики, и заливисто смеялась, разбрызгивая вокруг себя светлую нечаянную радость.

Герман долго рассматривал сидящих в кругу туристов, каждый раз цепляясь взглядом за эту незрелую девичью некрасивость. Жадно ловил её голос и смех, окуная пустую душу в её источник, ликующий и чистый. Что-то стало меняться глубоко внутри, заполняя все смыслом и содержанием, давно и безнадежно утерянным.

Диспетчер объявила посадку на его рейс. К Герману уже неслась сопровождающая группы, призывно и нервно махая рукой, когда он рванулся в угол зала, роняя по дороге чьи-то сумки и чемоданы, перешагивая через баулы и хныкающих детей. Стремительно подошел к рыжеволосой девчонке, завис над ней и, протягивая визитку, сказал почему-то срывающимся от волнения голосом: «Меня зовут Герман. Позвоните мне, пожалуйста, вот по этому номеру после 25 числа. Непременно позвоните!» Вся женская половина компании с завистью и восторгом следила за неловкими движениями подруги, прячущей визитку в карманчик выгоревшей клетчатой рубашки.

Самолет Германа давно летел в небе, а немая сцена недоумения все еще висела в душном зале ожидания…

– Зачем тебе эта туристка? Мальчик мой, это же мезальянс! – в отчаянии вскидывала к небу тонкие, ухоженные руки мама после того, как он привел в дом перепуганную смуглую девчонку в шортах и стоптанных босоножках, объявив родителям, что женится.

– Я бесконечно дорожу твоим мнением, мама… Но прости, это не обсуждается.

Впервые в жизни мать уловила в голосе сына незнакомые нотки, от которых ей стало не по себе. С горечью сожалея о том, что сын вырос, Генриетта Михайловна достойно приняла потерю своего права влиять на его решения, вздохнула и пошла на кухню за корвалолом.

Почти три месяца Герман с завидным упорством отбивался от друзей и знакомых, пытающихся отговорить его от «скоропостижной» женитьбы. Никто не мог понять, что нашел этот элитный музыкант, влюблявший в себя лучших женщин, крутивший романы с фееричными итальянками и утонченными француженками, в этой бессловесной и бестелесной серой мышке. Потом сдались и успокоились, а после свадьбы полюбили и его молодую жену, и дом, невероятно гостеприимный и уютный благодаря стараниям его милой и умелой хозяйки.

Молодожены поселились в просторной двухкомнатной квартире, щедро предоставленной начинающему, но уже известному музыканту мэрией в качестве свадебного подарка. О том, что глава городской администрации в далеком прошлом был страстным поклонником Генриетты Михайловны, история вежливо умолчала.

С неожиданным для себя удовольствием Герман принялся вместе с женой обживать квартирное пространство, в котором удивительно переплеталось, сочетая несочетаемое, его эстетство и её незатейливая простота. От всего, к чему прикасалась её рука, веяло таким умиротворением и смыслом, превращая неглавное в главное, что, казалось, без этого в жизни Герману уже никак не обойтись.

Дом обрастал мелочами, наполняя все значимостью и традициями, к которым молодые супруги относились с вдохновением и трепетом. Стали привычными воскресные обеды с затяжным застольем, пирожками и разносолами в кругу друзей, диаметр которого постоянно увеличивался. Поэтому очень скоро в гости к Ростоцким стали ходить со своими «посадочными местами». Со временем весь балкон был завален всевозможными табуретками, раскладными стульями, шезлонгами и даже плетеным креслом-качалкой. Последнее приобретение было безоговорочно облюбовано Генриеттой Михайловной, обожавшей эти воскресные посиделки и свою невестку Алинку, чьему появлению она когда-то так категорически сопротивлялась.

Молодая провинциальная девочка с бесхитростными глазами навсегда покорила сердце претенциозной столичной свекрови своей самозабвенной любовью к её единственному сыну, самыми банальными пирожками, а еще – сказочным вишневым вареньем, которых сама Генриетта Михайловна никогда ни печь, ни варить не умела.

И сейчас, сидя на уютной кухне, она старательно переписывала в изящный блокнотик очередной рецепт Алинкиного пирога, гоняя во рту вишневую косточку. И невестка, и свекровь прекрасно знали, что никакой пирог Генриетта Михайловна печь, конечно, не станет, но, видимо, в этом обязательном воскресном конспектировании тоже заключался своеобразный семейный ритуал.

Гости давно разошлись, лишь изрядно перепивший друг детства Игорь битый час прощался в коридоре, терзая Германа доверительными разговорами.

– Скажи честно, ведь ты же её не любишь? – после бесконечных хождений вокруг да около, наконец, задал он в лоб мучивший его вопрос.