Урал – быстра река

За окном закричала Галя: «Папочка! Вы, наверное, ругаете меня?»

Как будто проснулся Мишка ото сна или очнулся от припадка. Фигура Гали, сидевшей у простенка, вмиг исчезла. Мишка ясно представил обман мыслей и мишуру иллюзий. Попятившись, он вышел в сени без звука.

Появившаяся с улицы в воротах Галя, увидела его, тихонько подбежала, обняла, поцеловала.

Мишка молчал, говорить он не мог.

– Что с тобой? Милый… Ты весь дрожишь… – спросила, всматриваясь в него, она.

– Это кто там сидит? Не хахаль ли? – еле выдавил казак.

– Да это же папочка! В гости ко мне приехал, – неудержимо целовала она Мишку. – Ну, успокойся, мой родной, – радовалась Галя, что у возлюбленного колыхнулась ревность. – Да ты почему же в чулках? Ну, успокойся, мой желанный, я понимаю тебя, – упрашивала Галя, не замечая брошенных у крыльца башмаков.

Мишка молчал, тяжело дышал. Состояние было такое, когда человека прерывают, не давая закончить необходимое дело.

– Ну, успокойся, – повторяла Галя, – вот тебе задание: сходи домой, обуйся и приоденься, немного успокойся и сейчас же, сейчас же приходи, а я этим временем приготовлю кое-что. Иди! Только скорее вернись, не заставляй меня плакать, ожидая тебя, – провожала до ворот Мишку Галя.

Мишка в каком-то полузабытьи почти не слышал её слов, не понимал их.

Проводив Мишку, Галя убежала в дом. За воротами Мишка увидел себя в одних чулках, вернулся к крыльцу, надел башмаки, побрёл, как пьяный, домой. Болела голова. О чём он думал в этот момент, он не знал, не мог припомнить и после.

Дома машинально надел сапоги, брюки, фуражку и наборный ремень. Он всё же сознавал, что идёт на смотрины. У зеркала расчесал всклокоченные волосы, поправил на бок фуражку.

4

Вернувшаяся Галя быстро зажгла в комнате свет, поцеловала отца, собрала на стол.

Борис Васильевич понял, что должен прийти кто-то из Галиных подруг. Те слова, сказанные при встрече, не выходили из головы. Он терялся в догадках. Галя, калужская красавица, приехала в деревню, и вдруг втюрилась, как «оглобля в кузов». «Не может быть, – думал отец, – вот сейчас придёт кто-нибудь, и я постараюсь расспросить».

Галя налила отцу чайный стакан ликёра. Борис Васильевич отказывался, но дочь упросила. Вслед за первым налила второй, а если, мол, скучно одному пить, то я позову хозяина или их взрослого сына, который только что приехал с поля.

Борис Васильевич согласился. Галя выскочила за дверь, чтобы подтвердить слова о хозяйском сыне. Минуты тянулись, Мишка задерживался.

Борис Васильевич спрашивал, скоро ли?

Наконец, Галя услышала, как ворота тихо открылись. Она вышла во двор.

– Миша, ты не стесняйся папочки, он очень хороший. Мы пока не будем говорить ему о нас. Я тебя пока рекомендовала хозяйским сыном.

Мишка в волнении не понял сказанного Галей: «Какой хозяйский сын? Что она говорит? Пока не будем говорить о нас… Ему и никогда-то не нужно говорить».

– Я сейчас войду, а ты – через минуту, – добавила, целуя Мишку, Галя. – Только не забудь, милый, мы не должны до времени выдавать себя.

Мишка махнул рукой вслед вошедшей в дверь Гале. Минуту обождал.

Борис Васильевич услышал шаги в сенях, взглянул на приоткрытую дверь. Смелым рывком, без предупреждения кто-то широко открыл её.

Разница между вошедшим и теми, кого Борис Васильевич когда-то встречал в Вышнем Волочке, была лишь в отсутствии у этого голубых лампасов на брюках, да в его молодости. Бросалась в глаза фуражка с ладным лакированным козырьком, плотно прилёгшим ко лбу. Фуражка с голубым околышем придавала Мишкиному лицу особую прелесть. Левый висок прятался под чубом, покосившим фуражку на правый бок.

Мишка сказал одно слово: «Здравствуйте» – и, смотря исподлобья, встал у порога чуть ли не боком к Борису Васильевичу.

Галя замерла, счастливая, улыбающаяся.

Борис Васильевич пошёл навстречу. Мишка пожал его протянутую руку и снял фуражку.

Борис Васильевич, не выпуская гостя, повёл его к столу, приобняв за плечо.

Неравнодушие Гали было очевидно, она бегала вокруг отца и Мишки. Хотелось сесть рядом с женихом, как она его сейчас воображала, обнять его, поцеловать… Села подальше от обоих. Сейчас же Мишке налила ликёра. Мишка выпил, не ожидая Галю, и подмигнул ей. Он скользил взглядом по отцу своей любимой. Борис Васильевич был дородный, элегантно одетый красавец. Мишке он очень понравился.

Угощая его, Борис Васильевич спросил:

– Вы только сейчас приехали с поля?

– Нет, я с поля давно, – сказал, закусывая, Мишка и подумал: «Хватился, – только приехал, – я все дела уж переделал и тебя чуть к праотцам не отправил, ладно ещё Галя…»

– А мы вас ждали-ждали. Галечка сказала, что вот-вот приедете, а вас всё нет и нет. Отец ваш тоже дома? – спросил Борис Васильевич.

– Нет, отец приедет утром, остался ток караулить.

Галя подавала ему какие-то знаки, но Мишка думал: «Э-э-э, не моргай, это она просит, чтобы я пил больше. Вот ещё тоже баба, всегда ей хочется, чтобы я больше пил, как будто я не знаю, сколько нужно пить».

Борис Васильевич спрашивал Мишку о военной службе, скоро ли он будет мобилизован, о хозяйстве.

Мишка рассказывал об отце и братьях, о казачестве и его традициях. Здесь же проговорился о том, что в течение предстоящей зимы должен закончить подготовку на курс вольноопределяющегося по общеобразовательному цензу, с этим старший брат его припирает к стенке.

После этих слов Галя хотела подойти к нему, расцеловать и тут же объясниться отцу, не скрывая даже своих материнских перспектив, уж очень весело и отрадно было на душе от выпитого, но Галя побоялась Мишки. «А вдруг он встанет, – подумала она, – скажет: „Да с чего ты это взяла? Так твою перетак…“ Ведь от этого медведя всего можно ожидать. Как только он уйдёт, всё расскажу папе».

– Да, при вашей комплекции, наружности и воспитании я вижу вас через некоторое время незаурядным кавалеристом, прекрасно владеющим шашкой и пикой. Желательно увидеть вас настоящим, служившим службу казаком. Когда будете возвращаться с фронта, куда вы, пожалуй, через годок попадёте, то я и Галя просим заехать к нам в Калугу, – рассмеявшись на последних словах, сказал Борис Васильевич.

– Постараюсь, если дыр мало в голове будет, – весело сказал Мишка, – но при условии, если Галина Борисовна до того времени не выйдет замуж.

Борис Васильевич подозрительно посмотрел на дочь и рассмеялся.

– Нет, нет, – сказал он, – не выйдет.

Огнём жёг этот разговор захмелевшую Галю. А последние слова окончательно выбили её из колеи, она подошла к отцу, поцеловала его и заплакала.

Мишка покраснел, как будто попался с поличным. Борису Васильевичу всё стало понятно, но он старался не подать виду и не стал спрашивать её о причине слёз, боялся, что дочь скажет такое, что ему станет стыдно перед этим молодым человеком. Он сказал ласково и тихо:

– Дочка, иди ляг, отдохни, а мы ещё немного посидим.

Галя уходить не хотела.

«Надо скорее сматываться, – подумал Мишка, – а то ещё ляпнет что-нибудь, тогда, не знай, передом выходить, не знай, задом. Вот ведь какая, немного выпьет – и повело».

Мишка стал вставать, Галя не пускала. Мишка стал прощаться с отцом Гали, она не позволяла прощаться. Наконец Борис Васильевич попросил отпустить Михаила Степановича, так как хочет поговорить с ней. Он простился с Мишкой, крепко и долго жал ему руку.

Борису Васильевичу не хотелось расставаться с Мишкой, этот казак захватил, приковал к себе, но нужно было разрядить атмосферу, помешать неуместным откровениям дочери. Он хотел объясниться с ней по горячим следам. Мишку он просил прийти на следующий день, напомнив, что завтра праздник.

Галя хотела проводить Мишку, но простилась у сенной двери и быстро вернулась.

Мишка вышел к воротам, постоял и пошёл искать Паньку, думая: «Вот ведь какая, шут её взял, меня просила не говорить, а сама расписала почти всё».

В квартале он встретил Надёжку с подругой и ушёл с ними на вечёрку.

Вернувшись из сеней, Галя попыталась лечь, но отец позвал её, Галя села к столу.

– Дочка, объясни, не скрывай ничего, – сказал он ласково, несколько сбоку взглянув ей в глаза и погладив руку.

Разгорячённая Галя без смущения стала рассказывать всё, что знала о родственниках и самом Мишке. С особым нажимом остановилась на старшем брате, уверяла отца, что если бы он увидел старшего сына Веренцовых, то невольно пошёл бы за ним, ища дружбы, а Михаил, по её мнению, превзойдёт брата, за это она ручалась. В конце концов Галя сказала, что, если бы даже и раньше пытались ей доказать несостоятельность партии с Веренцовым, всё равно это было бы уже поздно.

Теперь одна её цель и просьба к отцу, чтобы он помог ей увезти Веренцова с собой в Калугу или позволил бы остаться здесь, другого выхода уже нет. Кроме того, Галя подчеркнула, что не сомневается в том, что отец никак бы не возражал против её решения, если бы знал более подробно Михаила и его семью.

Отец молчал. Галя думала: «Ах, какое это скучное занятие – объяснение ясного! Ну зачем я не пошла проводить Мишу? Он теперь дома так скучает. Я готова ходить с ним всю ночь. Если бы он позволил бывать на их вечерках или посиделках».

Борис Васильевич внимательно выслушал дочь. Веренцов ему нравился. Но как изменить слову, давно уже данному двум-трём калужским женихам, которые просят подействовать на дочь? К тому же все, как на подбор: и знатные, и богатые, и молодые. «У этого когда-то будет положение, а у тех уже есть. Правда, дети… любо будет посмотреть, но ведь они люди-то какие – не удержишь его в Калуге: сбежит и дочь увезёт, а мы опять останемся одни. Он в своём-то Оренбурге и то не будет жить, так и будет тянуть в свою станицу. Ему хоть генерала пожалуй, всё равно предпочтёт плуг в руках, да скакать по полям, чем гулять с дамой по городу. Город-то для них, чтобы лишь попьянствовать, нахулиганить и попасть в полицейский участок, или ускакать домой без шапки и без колёс. Ах боже мой, как бы отговорить её хотя на время».

– Так вот, дочка, – начал он, – я полностью разделяю твоё решение, не возражаю против твоего выбора, но вот дело в чём, ты подумай: время сейчас военное, Михаил Степанович может быть взят на фронт во всякую минуту. И если будешь здесь, то рискуешь оказаться в такой скуке, что с ума сойдёшь, а к нам выехать и родители Веренцова не позволят, и ты не захочешь их обидеть. Я могу согласиться на твою жизнь здесь лишь в том случае, если ты сейчас же, при мне, войдёшь в дом Веренцовых. И второй вариант: если даже и согласится он сейчас поехать к нам в Калугу, то он раньше, чем доедет до Самары, уже начнёт оглядываться назад, а туда, в Калугу, приедет, то заскучает с первого же дня. Обожди, обожди, дай договорить, – остановил он рукой Галю, начавшую было возражать. – Ты его, дочка, ничем не забавишь. Ты думаешь его какой-нибудь оперой заинтересовать? У-у-у… Ему конь нужен для поля. Они согласны обливаться потом и дышать знойной пылью на сенокосе, пашне, молотьбе, чем сидеть, ничего не делая, в городе. Если почему-либо приходится задержаться в городе больше, чем на сутки, то они там начинают пьянствовать, хулиганить или скучать до слёз. Такие они люди, дочка. Они совсем другого устройства. Ну а самое главное то, что у нас его захватит мобилизация, тогда поминай, как звали. Ведь он в кавалерийскую-то часть ни за что не пойдёт, если она не казачья, а уж если в пехоту, то он тут же застрелится, но не пойдёт или нас всех перестреляет… Да ты не смейся, Галя, честное слово, были уже такие случаи. Я их ведь хорошо знаю. Они насколько забавные, настолько и опасные. Один выход, самый верный: договориться, что он приедет к нам прямо с военной службы, если будет скоро взят, а если война скоро кончится, а он взят не будет, кроме как на действительную службу, как у них говорят, а их берут в двадцать один год, то я весной сам поеду за ним и привезу, если на это будет его согласие. После нашего отъезда он скорее даст согласие поехать к нам, так как заскучает, если верить твоим доводам. Как ты на это смотришь? – говори теперь.

Галя думала. Слёзы ей застилали глаза, а в воображении сменялись картины, нарисованные отцом. Мысли путались. Самым страшным было представить горькую скуку в стенах своего дома, в Калуге, когда Миша где-то далеко, гуляет с девушками, отвыкает от неё, и она по своей же вине, по своей нерешительности теряет его навсегда.

«Самое надёжное – это увезти его с собой, но как это сделать? Ведь нет ещё его согласия, ещё нет ничего определённого, как говорить с отцом», – маялась она.

– Папа, – сказала она, – я знаю, вы только помочь мне хотите, сделайте так, чтобы я с ним не расставалась, я просто не могу, иначе не могу. – Галя поцеловала отца в лоб, прежде чем уйти к себе.

Полагаясь во всём на отца, Галя и не заметила, что внутренне сдалась. Первую позицию оставляешь шагом, с последующих бежишь бегом. Если бы Галя могла слышать, каким погребальным звоном для её планов прозвучали её последние слова. Отец знал теперь, что увезёт дочь домой, без сомнения.

5

Гале не спалось. От всего недавнего было невыносимо тяжело, она не могла собраться, чтобы обдумать всё по порядку. Теперь она думала о том, что Мишенька один, скучает дома и вряд ли заснёт до утра.

Она едва уснула к свету и как будто тут же проснулась. Было уже утро. Звонили к обедне. Хозяйка объявила, что завтрак будет готов через полчаса. Галя решила пока сходить на берег Урала, может быть, увидит Мишу, может, сумеет бросить ему записку, в которой писала: «Ещё лучше, если днём, а вечером-то обязательно приходи как можно раньше. Беспокоюсь о твоём здоровье после выпитого вечером, и не покидают меня мысли о том, что ты скучал всю ночь. Целую. Г.».

Мишка и Панька высоко сидели на куче брёвен у Веренцова двора, наперегонки позёвывали и терли глаза. Они вместе не спали до утра.

Панька первый увидел Галю, когда она во второй раз проходила по яру, вскользь поглядывая в их сторону.

– Чья это госточка ходит? Столько время не уезжает, почти все господа уехали, а её чёрт клещщами прижал. У ково она квартирует, ты не знаешь, Мишка? – спросил Панька. – Это никак та самая, которая тогда у двора сидела, помнишь?

Мишка на мгновение взглянул и с напускным равнодушием ответил, искусственно позёвывая:

– А откуда я знаю, у кого квартирует, а у двора-то сидела, говоришь, то где помнить, все они сидят у двора.

Галя была замечена Панькой, Мишка уже не мог подойти к яру, оставив друга. Галя поняла это и, пройдя два раза, ушла домой. Записка осталась непереданной.

На крыльце она застала отца, ожидающего её к завтраку. Смотря на жизнь трезво и просто, он решил уговорить Галю уехать через два-три дня. Весь сегодняшний был болезненно натянут. Отец искал более убедительные аргументы для скорейшего отъезда, а Галя весь день ждала и ждала Мишку, но он не шёл.

Борис Васильевич знал, что, если Михаилу предложить поехать с ними вместе, он откажется сразу же, поэтому можно заводить этот разговор без боязни. При отказе поездку Веренцова в Калугу отложить на более дальний срок, а там Галя забудет, окружённая подругами и весельем. На этом и кончится всё.

Пришёл Мишка. Встретив его радушно, Борис Васильевич мало-помалу заговорил о своём и Галином отъезде, прозрачно намекнул, что хотел бы видеть Михаила Степановича у себя в Калуге, сейчас же, на положении зятя.

Мишка хотя и учтиво, но наотрез отказался: у него уже всё готово для военной службы, конь откормлен и обучен, даже на бегу ложиться умеет, седло со всем с прибором с иголочки, шашка новая, блестит, как зеркало, он и уже со своим другом Павлом выезжают чуть не каждое воскресенье в поле рубить татарник, изображающий лозу, там же они учатся джигитовке. Не успев закончить, Мишка увидел Галю бледной, как воск. Он взял Бориса Васильевича за руку и стал упрашивать не увозить Галю домой:

– Через неделю, по моим расчётам, я получу ответ от старшего брата, в котором он должен просить отца и мать взять Галю снохой в дом. Я об этом просил брата, он для меня это сделает. Родители во всём его слушают, даже как-то его побаиваются. Я ему всё описал о себе и о Гале, ответ от него будет обязательно хороший.

Галя повеселела, но Борис Васильевич знал, как вести дело. Он стал упрашивать Михаила не возражать против отъезда Гали, даже дал слово, что когда согласие родителей будет получено, то Михаил приедет в Калугу, где Мазорцовы ликвидируют своё предприятие, продадут два своих дома и переедут всей семьёй в Оренбург. План его понравился юной паре. Ни Мишка, ни Галя не смотрели далеко.

Борис Васильевич торжествовал.

Отъезжать решено было через два дня. В Оренбурге нужно было сфотографироваться по одному и вместе.

Недосыпала, пылила, жарилась на солнце страда. Степан Андреевич, не зная Мишкиной нужды быть в Оренбурге, послал его на дальнее поле обмолачивать хлеб нанятому человеку.

Мишка еле успел прискакать на коне в станицу в день отъезда Мазорцевых.

От слёз Галя не могла говорить, она выплакала всё и потому уже рыдала, судорожно вздрагивала всем телом до самого момента отъезда.

На прощанье она могла лишь сказать, глядя в покрасневшие глаза Мишки:

– Буду ждать тебя… до смерти. Или искать…

– Галя… – вдруг прозревая, тихо сказал Мишка, – если и женят меня, ты одна у меня жена. Никого у меня больше не будет.

Оба говорили правду. Мишка надеялся на письмо брата, которое, по его мнению, должно было решить его судьбу. Но не знал Мишка пути своего письма, которое передал «надёжному» человеку, другу, чтобы тот опустил его в почтовый ящик в Оренбурге. Друг письма не опустил, а прочитал и спрятал, чтобы в нужный момент показать Надёжке, на которую заглядывался и мечтал на ней жениться. Не знал и друг Васька, что роет могилу своим мечтам, что письмо, дошедшее до адресата, могло бы устранить самого опасного противника на Васькином пути к Надёжке. Мишка бы освободил путь, уходя к Гале.

Глава четвёртая

1

В первый же вечер одиночества Мишка почувствовал, как тяжела разлука. День ото дня он всё больше не владел собой. Он теперь понял, как могут зажать в клещи речь, ласки, обращение – всё, чем так отличалась Галя от станичных девушек, особенно от Надёжки.

Он пытался завязнуть в учебниках, которые привёз брат и требовал отчёта об учёбе. Но тоска глодала сердце, он не находил себе места. Ночами метался в постели, вставал и украдкой шёл к дому, где квартировала Галя, садился около ворот против Галиной квартиры, и смотрел на то окно, через которое в первый раз попал к ней. Смотрел на ворота, в которые она входила и выходила, на ту скамейку у ворот, на которой Галя часто сидела, таясь, подходил к этой скамейке, подолгу сидел на ней. Кружил за станицей по тем местам, где они были с Галей, ходили под ручку, где сажал он Галю на коня и водил его в поводу, а она весело хохотала. А когда принимал её с коня, она долго висела у него на плече, не хотела опускаться на землю, а он её нёс и нёс без устали; выходил на берег Урала, смотрел на то место, где она купалась, где он поднимал брошенные ею записки. Ему казалось: а может быть, каким-нибудь чудом одна из записок осталась незамеченной тогда и до сих пор лежит на земле. Но на земле ничего не было. Он вспоминал каждую подробность встреч с ней.

Бывало, сидя ночами напротив Галиной квартиры, Мишка прятался от проходивших мимо, ничего не подозревавших людей. Иногда вздрагивал от какого-то женского голоса, издалека похожего на Галин: звонкий, серебристый, необыкновенный. Он часто слышался ему среди разговоров хозяев во дворе Галиной квартиры. Он подбегал к воротам, смотрел с улицы в щёлку, но на дворе никого не было, хозяева давно спали.

Возвращался домой разбитый, истерзанный горем и тоской, шатаясь, как пьяный; ложился спать и слышал стук в ворота, в окна, в дверь, слышал шаги под окном. Вскакивал, выбегал на улицу, но там никого не было, лишь могильная тишина и пустота. Тогда он раздражался безутешным плачем и засыпал в слезах.

Если бы ему сказали, что однажды в детстве он тосковал так же, он, скорей всего, удивился бы. Но ни для радости, ни для горя возраста нет…

И в свою рощу несколько раз ходил Мишка. С глазами, полными слёз, стоял около куста, где впервые встретил барскую дочь, где убирал листочек с её груди, где впервые увидел её руки, белоснежное, не мятое, как сама девственность, платье.

Тоска, галлюцинации лишили его сна, аппетита. Как когда-то в детстве, он заболел, и опять у него была горячка. Он пролежал около месяца.

2

После выздоровления прошёл ещё месяц, и Мишка полностью пришёл в себя. На полях уже пахали, готовили зябь. Наступала осень.

Однажды, катаясь верхом по своим степям, Мишка въехал на высокую гору, с которой далеко открывались киргизские степи, усеянные пасущимся скотом. Группами и в одиночку виднелись разбросанные юрты. Мишка знал, где расположена юрта знакомого киргиза Кулумгарея, до неё было вёрст пять.

Не раздумывая долго, Мишка в карьер поскакал под гору, направляясь к Бердянке, чтобы переехать на киргизскую сторону.

Через полчаса он подъезжал к юрте Кулумгарея. Две огромные собаки выскочили откуда-то и с диким лаем понеслись Мишке навстречу. Около юрты, встревоженные шумом, соскочили два телёнка, привязанные за верёвочки и в недоумении потягивались. Собаки стали прыгать на коня, хватать за губы.

Из юрты вышла жена Кулумгарея, молодая, полнолицая, черноглазая киргизка. На ней было широкое с массой оборок белое с цветами платье и разноцветные башмачки, на голове громадный белый платок, покрывавший голову не углом вдвое, а квадратом в одну рядь, край платка зашпилен под подбородком. И платок, и платье засинены настолько густо синькой-ультрамарином, что их цвет из белого превратился в цвет неба. Весь наряд был безукоризненно чистый.

Поверх платья надет расшитый позументами цветной бархатный, очень короткий жилет с массой серебряных монет на груди. Ниже платья, до ступней, ноги закрывали широкие ситцевые шальвары.

Выбежавшая женщина, которую Мишка хорошо знал, закричала на собак: «Кэт, кэт», – и грубо выругалась по-русски.

Мишка рассмеялся, расхохоталась и киргизка, показав красивые зубы. Собаки виновато склонили головы, облизываясь и ворча, разошлись в разные стороны.

– Ай, Мишка, здрастуй! А Кулумгарейка дома нет, – закричала она. – Зачем гармонь не тащил? Так-перетак, – ругалась красавица.

– А где же он? – спросил Мишка.

– На гостя пошёл. Шорт, собака, совсем далеко пошёл. Неделя, два, тогда придот. Шорт с ним, айда кибитка…

Мишка не сходил с коня, думал: «Куда же мне теперь поехать? Кулумгарейки нет, поговорить не с кем».

Тем временем хозяйка кибитки уже вырвала повод коня и тащила Мишку с седла за брюки, захватив их с телом.

– Ай, пожалуйста, Мишка, айда кибитка. Кулумгарейка узнает: ты не пошёл кибитка, бить меня будет, скажит, звать не умела, – пересыпая слова матерщиной, старалась блеснуть знанием русских слов Балкуныс.

Ветер рванул на голове туземки платок и перекинул через голову, обнажив шею. Будто из чёрного шёлка, эластичные кольца волос украшали смуглую шею Балкуныс. Две огромные косы, как две тройки переплётшихся чёрных змей, зигзагами извивались по спине, заканчиваясь ниже пояса. А там рисовались полные ноги, обтянутые тонким ситцем, прижатым к телу ветром. Балкуныс забросила платок через голову, подняла лицо, пожирала Мишку глазами.

Чёрные, тонкие, высоко поднятые брови огибали угли глаз с синеватыми белками. Пухлые губы обнажали два ряда белых, как сахар, ровных и мелких зубов. Лицо Балкуныс не было скуластым. Ни чертами, ни бледно-розовым цветом кожи Балкуныс не походила на своих соотечественниц.

Глаза женщины умоляли казака сойти с коня и побыть в юрте, где Балкуныс, юную, цветущую, гложет непонятная истома одиночества, где она сгорает прежде, чем заснёт от какой-то непонятной страсти, приходящей к ней вслед за скрывшимся солнцем.

Балкуныс снова выругалась и продолжала тащить Мишку за ногу с коня. Мишка смотрел на неё сверху вниз, обмерял глазами с ног до головы. А невидимая иголочка покалывала где-то под ложечкой… Мишка вспомнил Галю. На сердце стало тяжело и стыдно, как будто Галя была где-то здесь и смотрела укоряюще на него. Он тронул поводья, чтобы ехать.

– Нет, Балкуныс, я поеду, мне надо ещё заехать в одно место, я опоздаю, отец ругать будет.

Балкуныс чуть не со слезами просила:

– Кулумгарейка совсем меня ругайт будет, бить будет, если не пойдошь на гостя. Скажит: «Мишка приезжал, а ты ничего не давал, шай не давал, махан-мясо не давал, што потом будет?»

Мишка знал обычай киргизов. Действительно, если не зайти в юрту, то Кулумгарей изобьёт свою жену, а с ним год не будет разговаривать.

Он спрыгнул с коня. Собаки, как окаменелые, лежали, не шевелились, наблюдая исподлобья. Балкуныс опрометью побежала в юрту. Мишка вошёл вслед за Балкуныс. Его обдало непривычным запахом копоти с перепрелым чёрным чаем.