НЕДавняя быль. Петербург – Севастополь – Бизерта – Рига. 1917—1923

Вот на площади обучается рота гайдамаков. Русский офицер, русские солдаты одеты в какие-то опереточные запорожские костюмы. Звучит странная команда, только при повторении могу ее разобрать:

«Железяки до пузяки – геть!» Это значит – «На караул!». С непривычки смешно, на каждом шагу встречаются курьезы. Русская речь строго преследуется, все русское тщательно замазано. Точно краской можно стереть следы тысячелетнего русского господства!

Совсем как дети. А на каждом углу, точно добрая нянька, стоит серый немецкий солдат и зорко за всем наблюдает.

Только через неделю, выздоровев после модной тогда испанки, достал билет в скором поезде до Севастополя. И тут чувствуется рука немцев – вагоны чисты, введены плацкарты и поезда не опаздывают. Хорошо так путешествовать, в чистоте и порядке, после Совдепии с ее свинским «раем».

Поезд бежит уже по крутым горам Крымского побережья, минуя мосты и виадуки, то прижимаясь к груди утеса, то углубляясь в туннели. Около двенадцати часов дня, вынырнув из туннеля, с высоты скал увидел темно-голубой прекрасный Севастопольский рейд. Не видно на нем серых громад дредноутов, не пенят воду быстрые миноносцы – омертвел он. Колыбель Черноморского флота стала его могилой. Грустно и тоскливо смотреть на когда-то оживленную Южную бухту – как запустела она теперь, не слышно стука молотов, корабельных гудков.

Зато город не изменился совсем. Все такой же чистенький, уютный и веселый. Улицы полны народом, тоже праздничным, приодетым – отдыхают от ужасов большевизма. Недавно еще каждого прилично одетого человека обезумевшие матросы выводили в расход.

Приятно вновь видеть любимый город, бродить по обсаженным деревьями улицам, площадям, но есть и заботы. Надо разыскать отца, от которого больше года не было известий, с тех пор, как он уехал на турецкий фронт. Кто знает, в Севастополе ли он; быть может, революция не пощадила его, кадрового офицера.

С замирающим сердцем приближаюсь к маленькому домику, такому милому и знакомому. Вот и дверь с медной дощечкой: «Военный инженер, генерал-майор А. Н. Смирнов». Дергаю нерешительно за звонок. Дверь открывается и отец, видимо не узнав, спрашивает:

– Вам кого угодно?

– Папочка, здравствуй!

– Какой я вам папочка? – звучит раздраженный ответ, потом всматривается и заключает в объятия.

Так после четырехлетней разлуки произошло свидание с отцом.

Замечания к рассказу «путь из рая» (1993 г.):

В 1913 г. наша семья распалась, и мама увезла меня и мою сестру в Питер Там она вышла замуж за адвоката Иосифа Людвиговича Балинского. Я тосковал по отцу и дважды, в 1913 и 1914 г. меня сажали на скорый поезд в Севастополь, и я целый месяц жил с отцом.

До границы в 1919 г. меня провожал не дядя, а отчим.

Каковы были украинские команды – не знал, «Железяки до пузяки» – это из анекдотов.

Отец был не генерал-майором, а полковником – начальником инженеров Севастопольской крепости.

Отец в 1918 г. был женат, его жена – Таиса Михайловна, урожденная Андреева, мой сводный брат Толя – ему было меньше года.

По-видимому, мама как-то узнала, что папа находится в Севастополе, иначе не могу себе объяснить, как могли меня отправить в неизвестность.

Мое грехопадение

Бедный Ника! Давно ли, кажется, таким дурачком был в «науке страсти нежной», а теперь? Развращенный, испорченный в знойной Африке от француженок и арабок «тайнам любви» … Как произошла эта перемена? Кто свихнул Нику с пути истинного? Из неиспорченного чистого мальчика сделал enfant terrible?

Киса! И я благодарен ей за это. Это она открыла мне всю прелесть жизни. Милая Киса! Трудно же тебе было обработать меня.

Теперь я смеюсь над этим, но тогда… Сколько бессонных ночей провел я, мучимый угрызениями совести, как я жалел бедную Кису. Тогда я не подозревал, что не она моя, а я ее жертва. И все-таки воспоминание о Кисе будет одним из самых светлых в моей, пока еще коротенькой жизни.

Киса… Кто же эта Киса? Красивая двадцатичетырехлетняя брюнетка, дивная фигура, божественные ноги, обаятельное личико, обрамленное пышными космами иссиня-черных волос. Томные глаза, вечно окруженные синевой, алый маленький ротик – вся она дышит страстью.

Теперь только могу дать ей подобную характеристику, тогда же она была ангел, неземное чистое создание и я серьезно поссорился бы с человеком, не разделяющим моей уверенности в ее невинности. Она ведь была моей первой чистой любовью.

Как же я осмелился целовать и ласкать мою милую, славную Кису, упиваться ее ласками и телом? Как все это произошло?

Мне было шестнадцать лет, я только что приехал из Петербурга, из-под строгого маминого ока, в веселый, сияющий Севастополь и пользовался полной свободой. И впервые в жизни мне пришлось быть в обществе барышень.

Сами знаете или вспоминаете свои юношеские годы – сидеть рядом с прелестной девушкой, твоим идеалом, украдкой любоваться, мучительно краснеть и смущаться, если она это заметит. Милые, глупые годы…

Киса, мой ангел нежный, видимо заинтересовалась мною, маленьким наивным гимназистом, таким глупым и смешным. Сначала нежное пожатие рук, сидение часами у ног любимой, потом робкие поцелуи и угрызения совести – разве можно осквернить поцелуем такое святое и чистое создание, как Киса? И я считал себя преступником.

Так изо дня в день продолжалась моя обработка. И я стал мечтать обладать Кисой… Картины, одна соблазнительнее другой, носились в моем воспаленном мозгу. Но то были лишь мечты, об осуществлении их я не смел и думать.

Развязка приближалась быстрыми шагами – такое положение не может дольше продолжаться. Я потерял сон, аппетит, перестал учиться, в моих мыслях жила только Киса и она не могла не заметить этого. И вот настал день, когда неизбежное должно было случиться. Однажды вечером я пошел к Кисе…

Уютная комната, такую может создать только женщина. Красный полусвет. Беспорядок. На широкой оттоманке, окруженная подушками, полулежит, что-то читая, Киса. Ей так скучно. Она так рада, что Ника пришел. Она надеется, что Ника ее развлечет.

Робко сажусь у ее ног. «Ника, ты меня любишь?» – и ласково гладит мои волосы. Дрожь пронизывает меня. Горячо целую ее руки, ноги и тотчас же прошу прощения, подавленный моей виной – ведь она невинна. Но Киса не сердится, она наклоняется и целует меня в губы. «Подожди немножко» – шепчет тихо и уходит за ширмы. С горячей головой, точно в лихорадке, остаюсь сидеть на оттоманке, смутно слышен из-за ширм шорох белья. Неужели она отдастся мне? Нет, нет – какая вздорная мысль!

Неслышными, мягкими шагами подходит Киса. В пушистом халатике, она садится рядом со мной. «Расскажи что-нибудь, Ника» – просит она. Сама откидывается на подушки, глубоко дышит. «Киса… Киса…». Нет ответа. В беспокойстве нагибаюсь к ней.

«Киса, моя дорогая, любимая, отзовись же…» Страшная мысль проносится в мозгу – а вдруг она заболела, в обмороке. Дотрагиваюсь рукой – теплая. Но Киса шелохнулась – приподнявшись, она целует меня. Помутилось в глазах, кровь стучит в виски.

Долгое молчание. Вдруг Киса распахивает халатик, обнажая свое прекрасное, стройное тело. «Да ну же, дурачок, иди ко мне!». И в то же мгновение ее руки обвились вокруг моей шеи, и я забыл все на свете…

…

Несколько минут спустя я убит раскаянием, я плачу, целую Кисины руки. «Киса, простишь ли ты меня… Киса, я негодяй, я…». «Полно, мой миленький, маленький дурачок, не плачь, все уладится, поцелуй же меня».

И снова я упиваюсь ее телом, бесконечно целую всю, всю. В Кисиных объятиях и смерть сладка. Часы проносятся мгновениями, на востоке уже заалела заря. Привычка, выработавшаяся годами, ложиться в десять часов, обязательный восьмичасовой сон – все забыто, и я почти не спал ни в эту ночь, ни в следующую.

Я жил Кисой, ее дыханием, ее движением. Был ненасытен, как только может быть юнец, впервые познавший любовь… Неловкий, смешной.

Два дня я не показывался домой.

…

События идут своим чередом, Большевики взяли Севастополь, пришлось бежать, расстаться с Кисой. Знойная Греция не способствует усмирению темперамента, и я изменил ей… Мучимый совестью, но все-таки изменил.

Постепенно, шаг за шагом менялись мои воззрения, и я из мальчика превращаюсь в мужчину, но все же самым светлым воспоминанием была и останется Киса…

Милая, славная Киса.

Замечания к рассказу «Мое грехопадение» (1993 г.):

Моя «развращенность» – сильное преувеличение. В Тунисе у меня были близкие отношения с одной француженкой.

«Киса» была старшей сестрой моей мачехи и к ней на ночь меня послал папа. Дело в том, что в Севастополе английские корабли начали бить из тяжелых орудий по какой-то красной воинской части и сестра мачехи, под предлогом, что ей страшно, попросила отца послать меня к ней. Остальное верно.

Бунт на «Mirabeau»

Много раз собирался я писать о бунте на «Mirabeau» – маленьком эпизоде русской смуты, потонувшем в потоке более важных событий.

Скверный эпизод. Много русских трупов валялось тогда на улицах Севастополя, убитых чужой рукой. И не двигалось перо его описывать. Как во сне, вспоминаются мне иногда черные неподвижные фигуры, распростертые на асфальте, забрызганные алыми пятнами крови и мозгов. Много их валяется вокруг, на ставшей вдруг безлюдной улице…

А между тем. Еще утром пасхальный звон весело разносился над залитым солнцем городом и толпа, черная, оживленная сновала вокруг. Помню, ходил я тем утром на бульвар любоваться волшебной синевой рейда, смотреть на старые силуэты полуразрушенных батарей, всего полвека назад так славно оборонявших Севастополь от натиска союзного флота.

И снова теперь стоит союзный флот перед городом с гордо развевающимися флагами, овеянными победой. И гордо, как победители, разгуливают моряки по улицам. Как горько я завидовал им! Разве Россия недостойна победы? Или мало было жертв? Почему же нам не суждено испытать того дивно волнующего чувства, чувства победы?

Тяжелая болезнь поразила Россию, обессилив ее, повергнув в прах. Напрасно ходите вы, союзники с таким гордым видом, напрасно вы считаете себя высшей расой! Подлыми, невидимыми путями проникнет яд пораженчества и в вашу кровь и вырвет из рук плоды победы.

Севастополь. Южная бухта

Помню, стоял я пасхальным утром на бульваре и взор мой скользил по стройным серым очертаниям французских дредноутов. «Gloir. Honneur. Patrie» – крупными буквами сверкают на заветы великих полководцев, заповеди моряка. Черная тучка покрыла славу трехцветного знамени, покрыла в пасхальное утро на Севастопольском рейде… Яд заразы проник и на гордые громады боевых кораблей. Первым заболел «Mirabeau».

Неделю тому назад вынесло его штормом на скалы, к подножью Константиновской батареи. В славные дни обороны Севастополя – она жила. Из черных жерл чугунных пушек вырывались снопы пламени и раскаленные ядра пронизывали корпуса линейных кораблей с трехцветным знаменем.

Давно уж смолкла батарея. Мощные стены покрылись мхом и черной пустотой зияют амбразуры. А у подножья, на острых рифах накренился корпус линейного корабля, трехцветный флаг развевается на гафеле. Нос беспомощно задран кверху, красной полосой обнажено днище. Черной стаей копошатся на нем люди – русские рабочие снимают «Mirabeau» со скал.

И яд передался…

Помню, что с бульвара было видно, как трехцветный флаг медленно пополз вниз и минуту спустя на гафеле развевалось кровавое знамя. Толпы людей бегали по палубе, изредка доносились выстрелы. Но понемногу волнение утихло, звучавший было «Интернационал» оборвался и замер. Работая кортиками и нагайками, сгоняли бунтовщиков с юта. И снова зареяло трехцветное знамя.

Медленно текли часы. Поодиночке пробирались матросы в город, и скоро синяя толпа заполнила площадь у Графской пристани. Вспыхнул кое-где «Интернационал» и подхваченный понесся над городом. Помню, шел я по вымершим улицам когда-то столь оживленного Севастополя и с замирающим сердцем прислушивался к этим звукам. Международный гимн ненависти, братоубийства. Везде оставлял он за собою горы изуродованных трупов, тоскливо стоящие стены обгоревших домов со свернутым в прихотливые узоры железом и одиноко торчащими покосившимися трубами. Вся Россия в огне. Пылают города, села и всюду победно звучит «Интернационал», захватывая все новые и новые области. Уже спускается великий пожар с гор к цветущему Южному побережью Крыма. Скоро и здесь все затихнет, только вопли голодных людей нарушат безмолвие.

И вот первая искра пожара упала на Севастополь. Все ширясь льются звуки «Интернационала», колыхнулись над толпой кровавые знамена. Откуда-то, из боковых улочек выбегают ободранные серые фигуры, присоединяясь к толпе. То отечественные босяки и коммунисты рады случаю возможной поживы. Забурлила толпа. Колыхнулась и двинулась, с песнями и гамом вливаясь в Екатерининскую улицу.

Мало на улицах любопытных. Большинство сидит в страхе дома, лишь одним глазком наблюдая из-за закрытых ставень беснующуюся процессию. Но я на улице, среди немногих, следую в сторонке за толпой. Озверелые, дикие лица. Из широко открытых глоток вылетают хриплые звуки. Судорожно сжатые жилистые кулаки вздымаются вверх. В экстазе размахивают флагами и идут все вперед.

Помню, как офицер в мундире с золотым шитьем бесстрашно подъехал на автомобиле к бунтующей массе; по загорелому мужественному лицу его текут слезы. Поднявшись на сидение, кричит что-то, страстно и убежденно. Минуту казалось, что он достиг цели. Первые ряды бунтовщиков стихли и подались назад. Но загудели стоявшие сзади, зашевелились, поднаперли и окружили со всех сторон офицера. Чей-то разухабистый крик покрыл гомон толпы: «Бей его, камрад!». Поднялись кулаки, протянулись десятки рук и офицера ведут впереди толпы, избитого, окровавленного, с сорванными знаками отличия. А автомобиль, опрокинутый, с беспомощно торчащими кверху колесами, остался лежать среди улицы.

Помню, вынырнул откуда-то толстый усатый мэтр и, выхватив штык, потрясая им, накинулся на матросов, бешено рыча и ругаясь. Его массивная фигура металась во все стороны и вокруг всегда было пустое место. Увидев, что ему не справиться, он исчез в одном из переулков.

Голова шествия уже подходит к часовне, что у Нахимовского. Вдруг откуда-то появился взвод мэтров, с усатым во главе, и растянулся, лежа на улице. Сверкнули винтовки. Прогремел трескучий залп. Завыли вокруг пули, сдирая со стен штукатурку и клочья коры с деревьев. «Интернационал» оборвался на полуслове. Низко пригнувшись, разбегаются люди с бледными от страху лицами. Красные флаги, недавно гордо реявшие, валяются теперь в пыли; около лежит знаменосец, с виска его капают густые черные капли крови, и лужица вокруг все увеличивается.

Помню, прижался я к витрине магазина и в безумном ужасе готов был вдавиться в волнистое железо жалюзи. У ног моих стонет и корчится девушка, рукав ее платья намок от крови. Как в тумане, видел я опустевшую вдруг улицу, валяющиеся по тротуарам трупы и все учащающую огонь цепь стрелков. Смутно слышатся стоны, проклятья, топот быстро бегущих ног и каждое мгновение оглушающий треск залпа.

Пуля ударилась в стенку, далеко полетели осколки. Тут с болезненной ясностью я увидел, что не прикрыт, что каменный выступ стены легко пробивается и не служит защитою. Панический страх сняло, как рукой. Шагах в тридцати передо мной переулок. Я понял, что если не достигну его, то весьма возможно получу номерок в морг. И двинулся вперед. Не сводя глаз со спасительного переулка, спотыкаясь о трупы, падая. Цепь стрелков все ближе. Все так же непрерывно стреляли они вдоль улицы, уже давно очищенной от демонстрантов, выбирая целью случайных прохожих. Заметь кто-нибудь меня – конечно одним трупом больше валялось бы на улице.

Севастополь. Нахимовский проспект

Напрягая всю силу воли, шел я все дальше. А так хотелось бы броситься на землю, зажать уши и не слышать этого противного треска, не видеть ослепительных огоньков стреляющих ружей. Но землю бороздят пули. Стукнув о камень, с жалобным воем они улетают прочь. И иду дальше.

Наконец у цели. Но не пошел я тогда домой, не убежал подальше от этого побоища. «Надо посмотреть» – вот что удерживало меня. Через полчаса вышел вновь на улицу. Вылезают из подворотен сконфуженные матросы, ставшие вдруг тихонькими, как овечки. И, понуря головы, бредут домой. Увидя убитого товарища – крестятся и тихо шепчут молитву… Вчерашние коммунисты!

Так кончился бунт на «Mirabeau». И как память о нем еще несколько дней были видны на мостовой кровавые пятна.

Теперь, как сквозь сон, вспоминаю иногда ревущую толпу, выстрелы и груды тел, неподвижных и корчащихся в агонии. То было на Пасху девятнадцатого года.

Замечания к рассказу «Бунт на „Mirabeau“» (1993 г.):

Демонстрацию французских моряков расстреляла греческая пехота. Остальное верно, случайно я оказался рядом с побоищем.

Смерть отца

Тяжелые, безотрадные думы не дают мне покоя. Всего неделю тому назад был так счастлив и беззаботен, наслаждался счастьем в кругу семьи, а теперь?..

Одним ударом судьбы я выбит из жизненной колеи, выброшен из родной земли в безвестную даль, лишен всякой поддержки, моральной и материальной. Любимый отец убит на поле брани, защищая родную землю от вторжения своих же обезумевших сынов. Три года щадила его судьба на Галицийских равнинах, в крутых ущельях Кавказа, не тронула его вражеская пуля; теперь он пал в вихре гражданской войны. Отрывочно бродят мысли, восстанавливая в сознании ясную картину прошедшего. Такую страшную, что не хочется верить ее правдивости.

Невеселым праздником была Пасха 1919 года. Со всех сторон приближались к Севастополю красные банды и не было уверенности в безопасности, хотя генералы антантского десанта заверяли население о готовности драться «до последнего солдата». «За штыками наших славных войск вы, как за каменной стеной!». И вдруг страшный слух облетел город «славные войска» грузятся на транспорты, оставляя на произвол судьбы беззащитных граждан. Наши «верные» союзники всегда так поступают: сначала обнадеживают, потом же бросают во власть красного зверя.

В городе наскоро формируются добровольческие дружины, назначение коих было задержать большевиков и дать населению возможность спокойно погрузиться на суда и покинуть город. Отец записался в одну из этих дружин и выступил вместе с нею на Исторический бульвар, который уже были готовы занять красные. День прошел в мучительном беспокойстве. Расположившиеся на внешнем рейде дредноуты союзников стреляют из своих башенных орудий по Малахову кургану и по городским окраинам. С балкона нашего дома отчетливо видны вспышки разрывов – мелькнет огонек и через некоторое время раздается грохот выстрела, летят во все стороны обломки, дребезжат и вываливаются оконные стекла. То там, то сям слышна частая дробь пулеметного огня и раскаты ружейных залпов, все ближе и ближе к городу.

Иду на Исторический бульвар предупредить отца, что на «Бештау» мне удалось достать место. Лучше тяжелое изгнание на чужбине, чем остаться во власти красного зверя – не будет пощады ни старому, ни малому. Укрывшись за мешками и фашинами старых бастионов, отстреливается горсть офицеров. Большевики открыли ураганный огонь и всюду видны облачка пыли, вздымаемые бьющими в песок пулями. Иногда, попадая в цель творят свое страшное дело: Взмахнув руками и как-то нелепо перегнувшись, сползает на песок человеческая фигура и медленно расплывается кругом алое пятно.

С замиранием сердца подхожу к защитникам, ища отца, но нет его среди живых. Там, в стороне лежит он, раскинув руки – пуля пробила навылет голову, он мертв. Опускаюсь возле него на колени, обнимаю его…

Зачем ты мертв, почему именно ты сражен, а многие недостойные вкушают сладости жизни?.. Потемнело все кругом, зачем мне жить? Родина оплевана, распята; каждый каторжник убивает лучших ее сынов; как воронье на падаль, слетаются на лакомые кусочки наши «доблестные союзники» грабя и уничтожая русское достояние. Русскому человеку стала невыносима жизнь. Но, как Феникс из пепла, вновь возродится великая могучая Россия и каждый ее сын должен напрячь все силы в работе на ее благо. Вот смысл жизни – явится когда-нибудь и для нас, русских счастье. Ты умер, защищая честь родной страны, и на твоей крови, смешавшейся с кровью многих и многих героев, будет построено благополучие будущей славной и сильной России и жертва твоя не будет забыта.

Большевики наседают со всех сторон и уже ясно видны на фуражках солдат, перебегающих цепями, красные звезды. Защитники бастиона по одному спускаются в город, надеясь найти приют в каком-нибудь замешкавшемся транспорте. Мой долг – остаться и предать честному погребению прах отца. Два офицера взялись помочь мне, и мы медленно подвигаемся по пустым улицам Севастополя к зданию военного госпиталя.

Темная ночь спускается на город, последние транспорты покинули рейд. На улицах, прилегающих к порту, громоздкой массой скопились грузовики, двуколки, брошенные союзниками. Одиноко бродят, издавая жалобное ржание, брошенные лошади. Город вымер, улицы безмолвны, ни души нет на них. Только разломанные тротуары, покинутые покосившиеся пулеметы, печально глядящие из-за спутанной колючей проволоки, свидетельствуют о недавней жизни, о готовности защищать город, так бесславно преданный союзниками.

Ранним утром появились на улицах большевицкие патрули, а к полудню вступили главные силы и, приветствуемые рабочими депутациями, прошли церемониальным маршем по главным улицам Севастополя. Впереди, на старом обтрепанном автомобиле, проезжает политком и из-за грязных стекол смутно видна его отталкивающая, давно не бритая физиономия. Рядом с ним какая-то размалеванная женщина в большой шляпе с пестрым пучком перьев, вся увешена драгоценностями. За комиссаром движется разноязычная толпа красноармейцев, грязных и оборванных, в серых фуражках, старых германских касках и просто в штатских шляпах. Пройдет какой-нибудь час, и все это стадо наводнит город грабящим и убивающим потоком, предавая все огню и мечу.