Кирилл

Выходя из кафе,

Не узнают свое пальто,

Но не знают,

Что и пальто их не узнает.

В.Х. Даглардж, «Стать другим»

Посвящаю своему старшему брату.

Хотя на самом деле еще неизвестно, кто из нас двоих старший: разница между нашим появлением на свет – какие-то несчастные пятнадцать минут, и в данном случае говорить о первенстве, по-моему, просто смешно. Это лишь в нашей семейке дело обставили таким образом: Кирюха вылез первый, и поэтому старшим всегда считали именно его. А второго – меня то есть – до последнего момента вообще никто не ждал: ни родители, ни врачи, контролировавшие беременность моей матери. Никаких УЗИ тогда в помине не было, а сами специалисты по разным обстоятельствам не сумели определить, что в глубинах материнского чрева растет себе, спокойненько развивается еще и второй плод-скромняга. Получается, для родителей я вообще не существовал на протяжении этих девяти месяцев, и все сладкие обращения матери к эмбриону, ее любовь и радостные ожидания предназначались исключительно ему, моему дорогому братику. Когда один из нас шевелился внутри – стучался головкой о стенку живота или делал разминку своих несовершенных конечностей, – все, разумеется, умильно вздыхали и говорили: «Ах, смотрите, это Кирюшенька вас приветствует». Логично предположить, что до рождения я тоже мог быть полноправным Кириллом и имел все шансы носить это имя до конца жизни.

Отец, нетерпеливо ожидавший в приемной роддома, когда жена освободится от бремени, со сдержанной радостью воспринял от акушерки известие о появлении на свет сына. Он растроганно объявил всему медперсоналу, что отныне будет самым счастливым папашей в мире. Через четверть часа, однако, таковым себя уже не считал – вы понимаете, что это произошло в ту минуту, когда ему преподнесли новость о неожиданном рождении Кирюшиного двойника, то есть меня. Замешательство отца было вызвано не только тем, что своим своевольным пришествием в жизнь я становился причиной незапланированных семейных расходов: не обладая реактивностью ума и гибкостью воображения, старик совершенно не представлял, как же ему меня назвать. Имя для моего счастливого братца он подбирал очень неспешно, потратив на поиски подходящего варианта не один месяц и изучив вдоль и поперек словарь мужских имен.

На помощь ему пришла акушерка, всем видом излучавшая заботу и дружелюбие: она посоветовала растерянному папочке назвать меня в честь него самого, Романом, и тот вздохнул с облегчением – по его мнению, вариант был не самый плохой. Так на свет появился фонетический монстр, аллитерационное страшилище, полное звучание которого легко восстановить, взглянув на фамилию автора этих строк и произведя несложные умозаключения. Получилось, черт возьми, не имя, а готовый псевдоним для литературных публикаций!

По воле природы оказавшись однояйцовыми близнецами, мы с Кириллом обладали поразительным сходством: оба черноволосые, одного роста и веса, мы родились с одинаковыми изумленно взирающими на мир глазенками. Опытная акушерка каким-то чудом подметила, что у моего братика нос немного длиннее, и взяла данную примету на вооружение. Однако и она растерялась, когда после первой отлучки от матери нас вернули в палату идентично спеленатыми. Добрая женщина внимательно разглядела наши носопырки и, как отметила мама, не очень-то уверенно сказала, указывая на одного из нас: «Это Кирюша».

Чувствуете, как судьба играла новорожденными близнецами? Она словно дразнила нас, тасовала вслепую, чтобы в конце концов присвоить счастливчику звание первенца и отдать ему соответствующие привилегии – тщательно подобранное имя и львиную долю родительской любви. Я надеюсь, вы понимаете, как смехотворны показания акушерки, которую провидение избрало своим орудием, и как легко она могла ошибиться, сравнивая наши практически неразличимые носы. Кто сегодня может поручиться за то, что нас тогда действительно не перепутали и мой братец на самом деле является Кирюшей? Может быть, мне вполне небезосновательно кажется порой, что я – в большей степени Кирилл, нежели он сам.

Удивительно похожие внешне, мы с самого начала резко отличались характерами, а также способом познания окружающего мира. Кирюша, как и положено старшему и более любимому сыну, был весел, боек и общителен; желание есть, играть и находиться в сухих ползунках он выражал громким, требовательным криком, открыто идущим из самых глубин его естества. Братишка был любопытен и спонтанен в своих действиях: совершая какую-нибудь мелкую пакость, он лишь потом думал, нужно ли это было делать. Точнее, Кирилл вообще не думал, это делал за него я – образно говоря, я был мыслительным центром брата, его аналитическим органом. С ранних лет склонный к уединению и неторопливым размышлениям, серьезный и малообщительный, я обладал даром философского обобщения разрозненных фактов и целостным, многогранным видением ситуации, чего был напрочь лишен «светский», сиюминутный Кирилл.

Бывало, легкомысленно набедокурив и получив от взрослых нагоняй, он врывался в детскую, где я медитировал над объемным сооружением из цветных кубиков. Весь эмоции и сопли, Кирилл бросался на пол и, сотрясаясь от рыданий, жаловался на отца, который на него наорал и даже выдал пару подзатыльников – все, дескать, из-за того, что он делал самолетики из лежавших на столе листов бумаги и отправлял их в полет с балкона. Я обнимал братишку, успокаивал как мог, давал поиграть кубиками, а сам шел выяснять, за что Кирюхе влетело.

Неслышно замирая под дверью кухни, я слушал исподтишка, как отец раздраженным голосом произносил непонятные слова – «отчет», «баланс», «месячная работа», «все псу под хвост» (неласково вставляя тут и там имя моего брата), – и выстраивал в голове приблизительную картину Кирюхиного проступка. Когда я возвращался в нашу комнату, братец уже успевал осушить слезы. Безжалостно разрушив мой многомерный дворец, он выкладывал из кубиков плоскую абстрактную мозаику, беспорядочно и хаотично соединял цвета, повинуясь лишь своему изменчивому настроению, а отнюдь не интеллектуальным расчетам, характерным для моего творчества.

Я терпеливо объяснял Кириллу, за что ему попало: дескать, по своему легкомыслию он уничтожил важные документы, на подготовку коих отец угрохал уйму времени и за которые ему теперь самому влетит на работе. Кирюша вздыхал, чистосердечно раскаивался в содеянном, соглашался, что поступил необдуманно и понес заслуженное наказание. Он с восхищением, почти с обожанием глядел на меня: я вносил божественную искру осознанности в его маленький сумбурный мир, полный ураганных событий и – на взгляд Кирилла – беспричинных ударов судьбы. Своей рассудительностью я успокаивал брата и восстанавливал в его душе кратковременную гармонию, которую он в следующую минуту готов был разрушить новой непредсказуемой выходкой.

***

Сегодня никто не может сказать наверняка, когда я научился читать: отец утверждает, в три с половиной года, мать говорит – в четыре; точно так же по сей день неизвестно, кто именно обучил меня складывать буквы в слова. В один прекрасный день мама пришла за нами в детский сад, и перед ее изумленным взором предстала чудная картина: я сидел, окруженный зачарованными одногруппниками, и, выразительно интонируя предложения, читал им волшебную историю про Золушку. Кирилл же на глазах у детей вдохновенно выполнял пластические этюды, на ходу иллюстрируя сказку: он как раз изображал превращение тыквы в карету, в которой Синдерелла отправится на бал.

Потрясенная мать спросила у воспитательницы, что значит это представление. Вечно занятая работой и домашним хозяйством, она даже не догадывалась, что один из ее сыновей умеет читать, а второй с удовольствием выпендривается перед публикой, создавая потешные сценические образы. Пожав плечами, воспитательница сказала, что в детсаде о близнецах-вундеркиндах уже давно ходит звездная молва и странно, что родители не знают о талантах собственных детей. Маман сокрушенно покачала головой: мол, их двоих бы накормить досыта да одеть худо-бедно, вот и кручусь весь день как белка в колесе, где уж тут замечать и развивать природные дарования отпрысков – пусть этим воспитатели занимаются, они в педагогике куда больше смыслят.

Действительно, родителям не было никакого дела до нашего внутреннего мира, да и не очень-то он их, рабоче-крестьянских потомков, интересовал: тонкие сферы духа были для них несусветной чушью, фантазиями буржуев-бездельников, которые «только и делают что с жиру бесятся». Наши с Кириллом создатели воспринимали жизнь сугубо материально, как череду трудовых будней, и цель существования усматривали в непрерывном добывании хлеба насущного, политого праведным потом.

Ну, может быть, иногда не совсем праведным: наша мамочка, заведовавшая складом центрального универмага, допускала легкие отклонения в образе советского труженика. Она любила приговаривать: «Хлеб и книги воровать не грешно», по вечерам устало выкладывая на стол дефицитные чешские колготки и ароматные куски импортного туалетного мыла, что тайком уносила с работы. Мы с братишкой замирали от удовольствия, слушая эту сентенцию – философское обобщение материнского жизненного опыта, – не пытаясь вникнуть в смысл слов и понять, что общего может быть между нейлоновыми чулками и хлебом. Лично мне созвучие этих слов доставляло чисто эстетическое наслаждение, всякий раз вызывая пробегающие по спине мурашки с холодком. А вот Кирюша, похоже, принял изречение матери за божественное откровение и в своем простодушии взял его на вооружение.

Однажды Боря Федоров, наш товарищ по детскому саду, принес в группу супер-книгу «Библия для детей». До сих пор не могу понять, где Борькины родители откопали это издание, полное дивных иллюстраций – тогда, в самый расцвет воинствующего советского атеизма. Гордый обладатель книги медленно переворачивал гладкие страницы, едва дотрагиваясь до них пальцами, и перед глазами малышей, затаивших дыхание от восхищения и зависти, мелькали яркие картинки с изображением людей в чудных одеждах, диковинных животных и невиданных строений. Я слышал, как сильно бьется рядом со мной сердце Кирилла, угомонившегося и непривычно смирного, и чувствовал, что он чуть не плачет от нахлынувшего на него восторга. Кто-то из детишек предложил почитать книгу, и Борька, еще не владевший искусством оживления печатного слова, нехотя передал Библию в мои руки. С трепетом принял я роскошное издание и, открыв наугад одну из страниц, начал читать:

И был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец. Спустя несколько времени, Каин принес от плодов земли дар Господу, и Авель также принес от первородных стада своего и от тука их. И призрел Господь на Авеля и на дар его, а на Каина и на дар его не призрел. Каин сильно огорчился, и поникло лицо его. И сказал Каин Авелю, брату своему: пойдем в поле. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его…

– Чушь собачья, – внезапно прервал меня местный авторитет Костя Родионов, громко зевнув, – с твоим щавелем от тоски сдохнуть можно. Пацаны, айда в войнушку играть!

Общество и в самом деле было разочаровано: все клюнули на многообещающие картинки и ожидали занятную сказочку про семерых козлят, а вместо этого – вот вам! – бред сивой кобылы про овец да братьев-баранов. Дети, они ведь сами как стадо: куда вожак направит, туда и ринутся сломя голову, – поэтому через минуту Борька со своим оплеванным сокровищем был предан забвению, а малыши с шумом и гиканьем понеслись на поиски новых забав. Развенчанный герой дня постоял немного в гордом одиночестве, потом с досады плюнул, швырнул Библию на подоконник и побежал вслед за остальными. Про книгу до поры до времени забыли.

В тот день после обеда, когда дети один за другим погрузились в сладкую дремоту на своих раскладушках, группа внезапно содрогнулась от дикого вопля, который издал мой братец. Все переполошенно вскочили с постелей и увидели, что Кирюха сидит, схватившись рукой за челюсть, а по щекам у него градом катятся слезы. В комнату ворвалась испуганная воспитательница и, увидев моего несчастного близнеца, подбежала к нему узнать, что с беднягой стряслось.

– Зуб болит! – истерично проорал братишка. – А-а-а, не могу, сейчас умру!

– Бедненький, ну потерпи немного, – бросилась его успокаивать добрая женщина, – сейчас я тебя отведу в медпункт. Иди возьми из ячейки одежду.

– Ой, только не надо в медпункт! – благим матом возопило дитя. – Он сам пройдет!..

– Нет-нет, Кирюшенька, обязательно нужно к врачу сходить, – мягко возразила воспитательница. – Подожди, я сейчас принесу твою одежду.

– Не-е-ет! Не надо одежду, – проревел Кирилл, побагровев лицом, – я сам!

Но воспитательница уже не слушала его; она твердым шагом направилась к детской раздевалке, а мой братец притих, съежился под одеялом и громко зашмыгал носом, уткнувшись глазами в пол и кулаками вытирая слезы. Вернулась она через минуту, в одной руке неся Кирюхины шмотки, а в другой – большую книгу в красочном ламинированном переплете.

– Опочки, а ведь это, кажется, моя Библия, – удивленно присвистнул Борька Федоров из своего угла, – я еще думаю – куда она запропастилась? Где вы ее нашли, Валентина Ивановна?

– У Кирилла в ячейке, – ответила воспитательница и внимательно посмотрела на моего братца. – Кирюша, ты можешь объяснить, как Борина книга оказалась в твоем шкафу?

Брат сидел, насупившись и не поднимая на воспитательницу глаз.

Очень скоро по саду подобно вирусной инфекции разнеслась возбуждающая новость: ЧП! ЧП! Наш звездный мальчик Кирилл – гнусный воришка! Еще вчера всеобщий любимец, сегодня он в мгновение ока стал объектом презрения и злорадного зубоскальства бывших обожателей. Дети – они, конечно, планеты нежные цветы, но дай им повод, и они продемонстрируют такую жестокость по отношению к провинившемуся товарищу, что даже самый зачерствевший взрослый придет в ужас. Коллектив воспитателей в поучительных целях решил организовать игру «Допрос преступника». Моего бедного брата, одновременно мучимого зубной болью и приступами жесточайшего стыда, выставили перед всей группой. Дети, поощряемые суровыми наставницами и науськиваемые бригадой любопытных кухонных работников, учинили пунцовому Кириллу «пресс-конференцию».

БОРЯ ФЕДОРОВ (укоризненно): Кирюха, как ты мог? Я же твой лучший друг.

КИРИЛЛ (дрожащим голосом): Прости, пожалуйста, Боря, я больше так не буду, я не хотел тебя обижать.

Я (про себя): Ага, как же, лучший друг! Был бы другом, взял и подарил бы нам книжку.

ОЧКАСТАЯ БЭЛЛА (строго): Кирилл, разве ты не знаешь, что советский человек так не поступает?

КИРИЛЛ (уныло): Знаю, просто как-то само вышло…

Я (про себя): Интересно, а наша мама – советский человек?

ЛЮСЬКА-ПОПАДЬЯ (глухим голосом, тупо уставившись в пол): Батюшка говорит, что воровать нехорошо, так Иисус учил. Ты понимаешь, что ужасно согрешил?

КИРИЛЛ (хлюпая носом): Конечно. Я очень плохо поступил. Простите меня.

Я (про себя): Осел твой Иисус, ему с нашей мамой поговорить надо – она ему живо все растолкует.

КОСТЯ РОДИОНОВ (рассудительно): Эй, Романов, зачем тебе вообще понадобилась эта книга? Я понимаю, если бы ты машинку какую-нибудь свистнул – а эту дребедень!..

КИРИЛЛ (разводя руками): Сам не знаю, как меня угораздило…

Я (про себя): Это смотря кому что. Для тебя, может, и дребедень, а мне так очень понравилась книжечка.

ЕГОР КРАСНОНОС (сурово): Тебе хоть стыдно сейчас, вор несчастный?

Кирилл опускает голову, кривит рот и принимается жалобно скулить.

Я (про себя): Тебя бы на его место, у тебя не то что нос – задница покраснеет.

КОСТЯ РОДИОНОВ (строго): Ну и как нам теперь с тобой поступить прикажешь?

КИРИЛЛ (чуть слышно): Не знаю.

ЕГОР КРАСНОНОС (угрожающе): А чего тут долго думать? Поставить фингал – и дело с концом.

МИША КАДАРКИН (с веселой удалью): Руки ему обрубить по самые не-балуйся, чтоб впредь неповадно было.

ОЛЯ БОГДАНОВА (жалостливо): Ой, ну что вы на него накинулись – смотрите, он уже плачет. Кирюша, ведь ты раскаиваешься?

КИРИЛЛ (хлюпая носом): Ага…

Видя, что Кирилла подвергли достаточной психологической атаке и бедное дитя находится на грани нервного срыва, воспитатели взмахом руки прекратили сеанс шоковой терапии. Молодая нянечка в засаленном переднике весело застучала посудой, раскладывая по тарелкам макароны с мясом; малыши, оживленно обсуждая случившееся, заторопились к столам – восстанавливать калории, утекшие из их организма вместе с энергией праведного гнева, коим они щедро полили моего преступного братца. Кирилла в наказание оставили без ужина: известно ведь, что во время поста происходит очищение души и духа. Кроме того, исходя из педагогических соображений, директриса велела ему вплоть до прихода родителей просидеть под столом воспитательницы, чтобы он «поразмышлял над своим скверным поступком». Вы помните, что Кирилл от природы не был способен к размышлениям, поэтому мне пришлось из солидарности забраться под стол вместе с ним.

– Картинки понравились? – шепотом спросил я Кирюшу – скорее утвердительно, нежели с вопросительной интонацией.

– Угу, – отозвался он, шмыгая носом.

– Мне тоже. – Я помолчал. – Зря ты книгу в ячейку положил, все равно ее не получилось бы незаметно унести.

Кирилл перестал издавать ноздрями виноватые звуки и с любопытством посмотрел на меня.

– А как надо было?

– В туалете спрятать, за шкафом – там бы эту Библию в жизни никто не нашел. А перед уходом забежал бы на минутку в уборную, сунул книгу под куртку – и поминай как звали.

Вместо ответа Кирилл послал мне сияющий взгляд, полной братской любви и восхищения.

***

В день, когда нам с Кириллом исполнилось восемь лет, мы получили кучу подарков, но упоминания заслуживают лишь два из них. Во-первых, отец привез нам из Москвы совершенно одинаковые костюмчики, в какие по традиции и должны быть одеты близнецы. Это были две чудесные брючные пары кофейного цвета с отливающими золотом галстучками на резинке. Во-вторых, мама подарила неведомую доселе железную машину с вытянутой линзой: машина при включении в розетку начинала ярко светиться, и то место на стене, куда был направлен хоботок с линзой, вдруг превращалось в экран с потрясающими изображениями.

Так в нашу жизнь вошло чудо – диапроектор, порождавший на белой плоскости стены рисованные миры сказок, древних легенд и фантастических историй. Зачарованные, мы с братишкой проводили целые вечера в затемненной комнате, и по лучу, бьющему из фильмоскопа, уходили в иллюзорную реальность, создаваемую зрительным образом и словом – сменяющими друг друга картинками и наложенными на них кусочками печатного текста. Я по сей день помню специфический запах нагретого аппарата, его монотонное гудение в темноте и поскрипывание ручки, перематывающей пленку диафильма.

В тот день к нам домой пришли гости – друзья родителей, всё взрослые, важные люди, невыносимо серьезные и скучные. До меня с братом им не было ровным счетом никакого дела, а нам до них тем более. Все эти зануды собрались здесь, чтобы наклюкаться водки, поорать дурацкие песни да сообща поплакаться друг другу в жилетку. Вежливо выслушав напыщенные поздравления, более уместные для пятидесятилетних юбиляров, чем для восьмилетних мальчиков, а также пожелания «отличных успехов в школе и на производстве (каково, а?), крепкого здоровья и чтобы папу с мамой слушались»; терпеливо переждав этот положенный совдеповский бред, мы с Кирюхой, облегченно вздохнув, заперлись у себя в спальне, чтобы поскорее начать священнодейство с фильмоскопом.

Я благоговейно зарядил в аппарат диафильм с любимой «Золушкой», и для нас перестал существовать весь остальной мир. Сначала читал я, а Кирилл блаженствовал, впившись влажно поблескивающими в темноте глазами в сказочное великолепие жизни, спроецированной на стену. Потом мы поменялись местами, и за озвучивание текста взялся Кирилл. К тому времени он читал уже с поистине художественной виртуозностью, гораздо более точно и красочно расставляя логические акценты, нежели это делал я. Из состояния неземного блаженства нас вывел противный скрип двери, и в комнату бесцеремонно ввалилась изрядно завеселевшая матушка.

– Ромаха, давай кончай читать, – обратилась мама к Кириллу, – и оба выходите к нам. Покажите гостям что-нибудь из вашей самодеятельности.

Она удалилась, а мы с Кирюшей переглянулись и покатились со смеху: ну и ну, вот так костюмчики нам папенька подогнал – родная матерь попуталась, на нас глядючи. Хотя, конечно же, решили мы, она ошиблась потому, что раньше никогда не видела Кирилла читающим по собственной воле.

Не успели мы возобновить просмотр диафильма, как снова пережили вторжение на свою территорию: дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась взлохмаченная голова, сидевшая на длинной, тонкой шее. Это был один из гостей – мы с братишкой окрестили его Дуремаром за очень уж потешный вид. Голова медленно обвела нас невыразительным взглядом и молча пошамкала губами.

– Занимаетесь? – произнес Дуремар бесцветным голосом и одобрительно покивал. – Ну, молодцы, молодцы… Как, то бишь, вас зовут-то, имениннички?

– Роман, – со сдержанной серьезностью ответил Кирюха, уставившись на гостя серьезно и неулыбчиво, подражая моей манере общения с незнакомцами.

– А я Кирилл, – легко и весело ответил я, расплываясь до ушей в самой дружелюбной улыбке, столь естественной для моего общительного братца. А потом мое тело вытворило нечто совсем уж нехарактерное для такого уравновешенного мальчика, как я: оно вскочило со стула и несколько раз пружинисто подскочило вверх, словно это действительно была не моя слабая плоть, а упругая мускулатура Кирилла.

– Кирюха, прекращай скакать, – строго сделал мне замечание лже-Роман и хитро блеснул глазом, – представь, что о нас могут подумать люди.

– Правильно говоришь, Рома, – удовлетворенно поцокав языком, одобрил Дуремар, – дети должны вести себя смирно. А ты, Кирилл, бери пример со своего брата – сразу видно, он старших уважает.

Сделав эти бесценные указания, нелепая голова проделала обратный путь в банкетный зал, и мы с Кирюшей снова остались одни, в полном восторге от нашей мистификации. Отныне мы не раз будем к ней прибегать.

В кабинете математики стояла напряженная тишина. Можно было почти наяву услышать, как гудят биопроцессоры в головах у школьников, пытающихся написать самостоятельную работу и за пятнадцать минут решить на оценку целых две задачи. Мозгового гудения не ощущалось только в личном пространстве моего брата. Я оторвал глаза от тетради и, вскользь бросив взгляд на Кирюшу, увидел, что тот склонился над девственно-незапятнанной страницей и по щекам у него в три ручья льются слезы.

– В чем дело? – шепотом обратился я к нему, ткнув ручкой в бок. – Задача не получается?

– Не-е-ет, зуб разболелся, – тоже шепотом провыл братишка, – мочи нет терпеть!..

– Горе ты мое, – сердито пробурчал я, – вечно твои зубы в самый неподходящий момент фокусы выкидывают. Подожди, сейчас урок окончится, я тебя к врачу отведу.

– А как же самостоятельная? – пуще прежнего захныкал Кирюха. – Я ведь «двойку» получу.

– Не знаю, – отрезал я, – придумаем что-нибудь.

Прозвенел звонок. Класс облегченно вздохнул. Напряженное гудение головных процессоров прекратилось, и к учительскому столу потянулись кипы однотонных тетрадей в целлофановых обложках. Прилежные школьники аккуратно передавали их по цепочке от задних парт к передним, совершая одно из роботизированных действий, что успели привить детям за три года обучения. На нашем столе плавное движение «конвейера» застопорилось: Кирюша растерянно смотрел на свою чистую тетрадь, явно не зная, что ему делать. Я молча закрыл ее и невозмутимо сунул в портфель, кипу же принятых тетрадей пополнил своей работой и подал в услужливую ручку впередисидящего ученика – тот терпеливо ожидал, когда интеллектуальный груз осядет в его ладонь.

После урока я потащил пытавшегося сопротивляться Кирилла в кабинет к дантисту.

– Ну и ну, – неодобрительно прокомментировал врач, исследовав Кирюхину верхнюю челюсть своими страшными инструментами, – зуб не успел вырасти, а уже сгнил до самого корня. Удалять придется, молодой человек, лечить-то здесь нечего. Да и другие зубки вон уже кариесом тронуты – вы что же, совсем за ними не ухаживаете?

– Ну почему, ухаживаю, – пролепетал дрожащий и синеющий в преддверии ужасной процедуры Кирюша, – пастой чищу…

– Раз в неделю, – не без ехидства добавил я, стоя позади врачебного кресла, в глубине которого мой несчастный братец готов был в любую минуту упасть в обморок, – зато шоколаду жрет каждый день по две плитки.