Отпуск

Зато пациентки родильного дома имени Грауэрмана облепили все подоконники. Им не разрешалось открывать даже форточки, поэтому приветствовать молодых мам пришлось громким и дружным скандированием. В головной части многотысячного серпантина мгновенно сочинили экспромт, и всем остальным не оставалось ничего иного как подхватить его. «Не ро-жай-те ком-му-нис-тов!» – голосил Алик вместе со всеми в сторону здания, откуда три с половиной десятка лет назад и его выносили в такой же взбудораженный свежими политическими событиями мир.

Наконец добрались до Манежной площади. Заняли её всю: от гостиницы «Москва», где установили трибуну, до входа в Центральный выставочный зал. Теперь даже трудно себе представить, какой огромной и красивой, спланированной с истинно европейским размахом была эта главная площадь недолгой российской демократии, пока дорвавшийся до власти «эстет» с профилем и повадками основоположника фашизма не надругался над ней и не превратил её в жалкое посмешище в отместку за приверженность чуждым ему идеалам.

Здесь Александр во второй раз столкнулся с той девушкой, которая по-особому улыбнулась ему в самом начале пути.

Митинг подходил к концу, выступали уже незапланированные ораторы. Их мало кто слушал: народ расходился, не соблюдая больше никаких колонн. Лопата Ланскому изрядно поднадоела, да и таскать её несколько часов на вытянутой руке оказалось не таким уж лёгким занятием. Но куда девать? Выбросить – грех. Снять ватман, скатать, а дворницкое орудие воткнуть в сугроб в Александровском садике? Но как сделать это незаметно?

Пока он обдумывал, по обыкновению, не спеша, возникшую трудность, перед ним опять возникло то же девичье лицо и снова одарило улыбкой. Если бы только улыбкой! Как из ночного костра вылетает огонёк и, пролетев через темноту, тает у вас на груди, так и от этого взгляда на Александра перекинулась маленькая искорка. Но не погасла. Её горение он отчётливо ощутил с первой минуты. Плакат вмиг показался пушинкой, а ноги сами понеслись вслед за незнакомкой.

Ланскому удалось скрыть свои истинные намерения, поскольку объект его внимания присоединился к небольшой, но достаточно организованной группе, увлекаемой одним из ораторов в сторону Старой площади. Наиболее убеждённые противники правящей партии решили призвать её к самоубийству, для чего двинулись в сторону одного из древних московских холмов, где располагалась партийная канцелярия. Путь по столичным меркам небольшой: два-три промежутка между троллейбусными остановками, втрое короче расстояния от сборного пункта у метро. Но большинство собравшихся он испугал. Да и с городскими властями не согласован. Одни побоялись провокаций, другие – угодить в каталажку, откуда, конечно, выпустят, но сначала побьют и облегчат карманы. Полумиллионная толпа съёжилась до полутысячной.

Уже при повороте от «Метрополя» на Охотный ряд Александр с ужасом заметил, что с плакатом остался он один. Остальные либо отбросили свою ношу, либо явились на манифестацию вовсе с пустыми руками. Его дружно начали подталкивать вперёд как знаменосца, хотя запрещённый триколор также сопровождал процессию, но в самой её середине, словно спрятанный от враждебных посягательств. Ланского такая диспозиция не устраивала: она не позволяла следить за перемещениями каракулевого полушубка, ради чего он и ввязался в эту авантюру. Но дружелюбие окружающих лишало его воли к сопротивлению. Насилие с открытой душой и улыбкой на лице – тоже насилие. Однако понимаешь это не сразу. По врождённой привычке Алик противился только грубости и глупости.

Логика в действиях демонстрантов была. Так они – простой сброд бунтарей, шествующих по проезжей части крупной городской магистрали, почему-то перекрытой со всех сторон. С транспарантом впереди – совсем другое дело. Почему-то вспомнился стих из Главной книги: «В начале было Слово». Да, без слова мы – обычные белковые организмы. Если говорить по-научному. А так – просто твари.

Во главе колонны его всё-таки не поставили. Там шагали люди со значками-флажками, приколотыми прямо на пальто. Народные депутаты. Личности неприкосновенные. На них наброситься, как в Вильнюсе, не решатся. Во всяком случае, сами они рассуждали именно так и продвигались с нарочитым спокойствием граждан Кале. А чуть сзади, поверх их голов плыл плакат:

Опять им нужен Сталин,Необходим им Берия,Чтоб покорился Таллин,Не рухнула империя!

Возле Лубянской площади стало ясно, что экспромт с незапланированным марш-броском удался. Благостное равнодушие блюстителей порядка сменилось тревогой и волнением. Они ничего не говорили, но суетливо сновали вокруг, словно не верили своим глазам. На стороне «Детского мира» уже восстановилось движение транспорта, правда, проехало лишь несколько одиноких машин, половина из которых – из КГБ в мэрию.

Едва митингующие миновали последний поворот, со стороны Ильинки наперерез им выскочили солдаты и выстроились в каре аж до Варварки, перекрывая подходы к мрачному зданию Центрального комитета. Ланскому вдруг померещилась тень одного известного писателя. Будучи лишь исключённым из ВКП (б) во времена, когда самым мягким наказанием считалась многолетняя каторга, он в начале войны после долгих стараний добился реабилитации. Счастливый, отправился за партийным билетом. Получил его назад, но при выходе из подъезда угодил под бомбёжку. Всего один раз и попали немцы в здание ЦК, всего один человек при этом погиб, но им оказался именно нетерпеливый и простодушный писатель, чьи пьесы уже пережили автора на полвека и до сих пор идут в театрах.

«Неужели и мне, – мелькнуло в голове, – так же обойдётся этот визит». На мгновенье чёрный полушубок выпал не только из поля зрения, но и из памяти.

Но лишь на мгновенье. Потому что сразу попался на глаза. Холодный пот прошиб Александра – именно так и представлял он себе приход смерти: явится красавица, заворожит, уведёт куда-нибудь, скинет свои одежды, и окажется под ними чёрный скелет, а в руках – коса.

Но солдаты вели себя спокойно. Сделать шагу к серому строению не давали, но и сами никаких действий не предпринимали. Стояли как скала.

Колонне не оставалось ничего иного, как свернуть в скверик. Обогнули с обеих сторон памятник-часовню в честь героев Шипки и Плевны и растянулись в цепочку. Между манифестантами и охранниками – лишь низкий заборчик да сугробы.

Из толпы посыпались упрёки и угрозы. Кому они адресовались, понять было трудно: в субботний день обитатели презренных кабинетов сидели дома и поездкой на работу себя не утруждали. Но громкоголосые ораторы распаляли себя и окружающих:

– Долой преступную шайку!

– Партия, верни награбленное!

– У-би-рай-тесь! У-би-рай-тесь!

Про вильнюсскую кровь не вспоминали. То ли понимали, что проливали её сотрудники совсем других учреждений, то ли забыли повод, собравший их ранним утром.

Присоединиться к бранному словоизвержению Алику не позволяло строгое домашнее воспитание, ни разу не давшее сбоя на протяжении всей жизни, хотя он тоже хотел, чтобы ненавистная партия вернула народу всё своё золото и канула в вечность. Положение его становилось двусмысленным: стоять молча среди разъярённых единомышленников – бессмысленная трата времени, уйти – оставить людей без важной для них поддержки – плаката на дворницкой лопате.

Для начала он опустил его, прикрыв им лицо. Теперь не видно, скандирует он лозунги или нет.

Но и ему ничего не видно, кроме ног. А желанные для себя сапожки заприметить не успел: привык оценивать женщин не снизу, как на вошедших в моду конкурсах красоты, а по старинке, сверху. Да и наблюдать за кем-либо теперь невозможно: все стоят почти в ряд. Впрочем, самые непримиримые, проваливаясь по щиколотку, штурмуют сугробы.

– Сейчас мы им покажем! – слышит Ланской зычный бас почти в ухо. – Господин поэт, не дадите ли свой транспарант?

Вот это сюрприз! Наконец-то долгожданное избавление.

Александр протянул осточертевшую ношу неведомо кому, на звук. Этот посланный свыше спаситель мигом содрал ватман, сунул его хозяину и вернул лопате изначальную функцию: принялся с остервенением загребать слежавшийся снег и бросать его с размаху в роту оцепления. Стоявшие вокруг так и ахнули. Некоторым такая шутка понравилась, и они поддержали её возгласами одобрения. Но их оказалось меньшинство. Большинство же предпочло отвернуться или сделать вид, будто не видят, как двадцатилетних мальчишек обсыпают с ног до головы рыхлым снегом вперемешку с почерневшими кусками наста.

Солдаты оставались недвижимыми под лихой атакой, только зажмуривали глаза, если летела крупная льдинка. Экзекуция коснулась немногих: трёх-четырёх, стоявших напротив. До остальных ретивому ниспровергателю коммунизма добрасывать не удавалось. Да он и не старался охватить всех, намереваясь выбить из цепи хотя бы несколько звеньев. Но военные проявляли недюжинное терпение. Ланской мысленно сравнил их с первыми христианами на арене римского цирка.

Он машинально начал складывать ватманский лист. Перегнул вдвое. Но тут же услышал другой голос:

– Ой, не надо так! Лучше в трубочку.

Александр обернулся и остолбенел. Из каракулевого полушубка к нему тянулись две ладони, словно пытаясь защитить плакат от грубого обхождения.

От неожиданности Ланской проглотил язык, что было воспринято как осуждение.

– Такие хорошие стихи. Можно использовать ещё раз, если не помять. У нас же не последний митинг, – извиняющимся тоном пролепетала незнакомка.

«У кого как», – подумал он про себя, а вслух изрёк:

– Лучше бы не отдавал.

И кивнул в сторону всё ещё орудовавшего лопатой демонстранта. Но вся эта диковатая история мгновенно отошла на второй план. Тлевшая в нём от Манежной площади искорка вспыхнула обжигающим костром.

– Да, правильно сказал недавно кто-то, что хуже коммунистов могут быть только антикоммунисты, – услышал он в ответ. – Ребята-то эти чем виноваты?

Ланской понял, что настал решающий момент. Сама судьба подготовила его как нельзя удачно.

– Пойдёмте отсюда, – уверенно сказал он. – Нам здесь больше делать нечего.

И он подал даме руку. По-иному истинный джентльмен поступить и не мог, поскольку леди, пытаясь спасти плакат, одной ногой увязла в снегу. Жест его приняли с благодарностью:

– Большое спасибо.

Александр посчитал почему-то уместным привести одно авторитетное высказывание:

– Ивану Алексеевичу Бунину однажды ответили так же. Он возразил: «Спасибо – это: спаси, Бог. Оно не может быть ни большим, ни маленьким».

– Боль… Ой, спасибо, что поправили. Больше так не буду, – без тени обиды отозвалась незнакомка.

И действительно, за прошедшие десять лет она ни разу не повторила этого нелепого словосочетания, хотя нередко и запиналась.

4

На поливку огурцов ушли три лейки. Воду приходилось черпать в огромных пластмассовых бочках, стоявших, как доисторические изваяния, на всех четырёх углах дома. До настоящих водостоков не доходили руки, поэтому дождевые потоки хлестали с шестиметровой высоты гиперболическими струями, далеко не всегда попадая в предназначенную им огромную ёмкость. Использовать куда-то эти буквально падавшие с неба дары природы всё равно было необходимо, поэтому Ланской давно смирился с рутинным способом поливки бессмысленной огуречной рассады, которую приезжавшая по весне тёща заботливо высаживала в грунт, зная, что молодые никогда не исполнят сей непременный ритуал истинного дачника. Потом она забывала о своих грядках да и вообще о существовании благополучной семьи дочери, поскольку оба сына и их потомство требовали большего внимания. Наташа из уважения к матери пропалывала огород, а зятю доставалось изредка окроплять его водой, что частенько сопровождалось ворчанием: «Лучше уж переливать из пустого в порожнее: результат тот же, но усилий меньше».

Огуречный сезон нынче начался раньше обычного и грозил побить все рекорды скоротечности из-за небывало стойкой жары и достаточно высокой влажности. Ещё неделька-другая – можно выщипывать всю ботву и ставить на это место летний обеденный гарнитур: лёгкий пластмассовый столик с шестью стульями. Впрочем, к чёрту пластмассу! Нанять заезжих молдаван, и они смастерят настоящий, деревянный, вгонят ножки в землю, на века, чтобы этих проклятых огурцов больше никогда здесь не видеть.

Огородная плантация занимала заднюю часть участка, где сохранился чугунный межевой столб, служивший основой всех заборов: Ланских, их соседей по улице и с тыла, а также расположившегося наискосок участка Крутилиных. В этом общем для всех углу стояли четыре одинаковые деревянные сооружения недвусмысленного назначения. В полагающемся по санитарным нормам метровом коридоре густо росла крапива. Но ни она, ни жуткое зловоние, ни полчища мух не мешали общению сверстников Алика Ланского и Лёни Крутилина, ленившихся обогнуть две улицы, чтобы попасть друг к другу. Со временем надворные постройки разобрали за ненадобностью, и приятелям стало куда комфортнее переговариваться через забор. Но если одному вольная профессия позволяла безвыездно сидеть за городом, то второго жизнь понемногу отучила от поездок на природу, заставляя каждую свободную минуту рыскать в поисках хлеба насущного. У друзей существовал уговор: как только Лёня выбирается на дачу, он первым делом стучит по гулкому чугуну.

В последнее время такой сигнал звучал всё реже и реже. Особенно в будни.

На сей раз колотить по столбу не пришлось: Леонид появился к самому концу огуречного полива, и они столкнулись на границе своих владений нос к носу.

– Привет огороднику! – обидно подразнил свежеприехавший дачного завсегдатая.

– От золотаря слышу, – отозвался тот в таком же тоне. Не так давно Крутилин честно признался, что ради денег приходится не брезговать ничем. За откровенность тут же получил крепко приклеившийся ярлык от язвительного товарища.

– Что новенького?

Вопрос относился не к рукописям Ланского, а к событиям местного быта, каковыми периодически становились введение платы за вывоз мусора с поселковой помойки, увеличение тарифа на газ и электроэнергию, очередная вырубка соседнего леса под новые участки и прочие неприятности, сменившие недолгую эпоху добрых новостей конца восьмидесятых.

Ответ чуть не свалил с ног благодушного соседа своей сенсационностью:

– Вадик приехал. Три дня назад. Отпуск тут проводить собрался.

В былые времена они дружили втроём. Одногодки, дети из приблизительно одинаковых семей, связанных длительным знакомством, не могли не сблизиться на почве летних забав. Их даже звали «три мушкетёра» за преданность друг другу. Жестокая жизнь разрушила идиллию юных лет. Первым отпал тот, кого за повышенный интерес к противоположному полу сравнивали с Арамисом.

– Ты его видел?

– Нет ещё. Мама к ним заходила. Ей Вера Николаевна сказала. А сам он ко мне носу не кажет.

Крутилин, не успевший ещё переодеться и переобуться, быстро просчитал в голове все ходы. Разговор явно требовал другой обстановки.

– Я сейчас разберу сумку, перекушу и приду, – пообещал он и торопливо засеменил в сторону дома.

Глава третья

1

Моложавая дама лет шестидесяти (на самом деле – шестидесяти шести) грациозно выплыла на открытую террасу. Она не шла, она несла себя, и ей это удавалось в любой обстановке, при любых обстоятельствах, даже при пустяковом перемещении внутри собственного дома без всяких свидетелей. В руках у неё был фарфоровый кофейник.

– Дима! За стол! – скомандовала она, как и прежде, когда сын, послушный мальчуган, мгновенно откликался на её голос.

Но сейчас никто не отозвался.

– Что за безобразие? Всё остынет, – с наигранным апломбом произнесла недовольная мать, выдержав минутную паузу.

Солнце ещё и не думало садиться, но отблески его лучей уже никак не могли попасть на восточную сторону, где Вера Николаевна любила пить вечерний кофе. Этим её ежедневный рацион, по традиции, завершался, хотя впереди оставалась немалая часть активного дня: прогулка, смотрение телевизора, рукоделие, беседы с домашними, чтение.

Вера Николаевна не относила себя к кругу пенсионерок, потому что не работала никогда. Пенсию ей, разумеется, платили: за потерю кормильца, случившуюся приблизительно в том же возрасте, когда её ровесницам одноимённое пособие начисляли за многолетние труды на подневольной службе. И тут выяснилась любопытная деталь: уход с работы объективно старит человека, совершая психологический слом в его сознании, выводя на иной жизненный виток, для многих последний. Не служившая домохозяйка не испытывает таких эмоций и остаётся в прежней возрастной категории: ведь пятьдесят пять для женщины – пора расцвета, а не заката.

Никольская овдовела семь лет назад и два года носила траур по своему единственному мужу в признательность хотя бы за то, что избавил её от необходимости спешить по утрам в казённое заведение, высиживать там по восемь часов с мыслью о домашних делах, а потом тратить столько же времени на приобретение продуктов, приготовление пищи, ремонт одежды, стирку, уборку квартиры, воспитание детей и исполнение супружеских обязанностей, чем занималась после работы лучшая половина населения лучшей на земном шаре страны. И если уж от чего приходилось отказываться, то только от последнего.

Вера Николаевна не посещала присутственное место, хотя и имела диплом экономиста. От этого её семья теряла ежемесячно рублей сто – сто пятьдесят (на самом деле, меньше, учитывая транспортные расходы и изнашивание одежды с обувью), но приобретала неизмеримо большее. Во-первых, в доме всегда царил уют, во-вторых, питались Никольские только изысканными блюдами, не повторявшимися в течение целого месяца, в-третьих, сын постоянно был под присмотром, в-четвёртых, супруги вели светский образ жизни, посещая театры, концерты, выставки, просто знакомых, в-пятых, они сполна испытывали все радости, дарованные природой, которые не в силах отнять даже ханжествующая советская власть. Согласитесь, потерять это ради десяти – пятнадцати красных купюр с изображением основоположника всех бед и несчастий можно лишь по великой нужде. Но её в доме не испытывали, поскольку глава семейства получал аж пятьсот рублей, а зарабатывал ещё больше. (Великий и могучий русский язык своеобразно отреагировал на двоякую сущность оплаты труда при социализме.) Дополнительную прибыль составляли вполне легальные доходы в виде гонораров за статьи и книги, почасовой платы за чтение лекций, вознаграждения за опеку своих аспирантов и выступления на защите чужих… Всего теперь и не упомнишь. При этом Сергей Данилович специально себя не утруждал и особого рвения не выказывал, но мелкие ручейки, как водится, тянулись к полноводной реке и пополняли её хоть скудными, но всё же заметными потоками.

Конечно, так было не всегда. Начинали молодожёны с заискивающих намёков в адрес его родителей. Однако старики без жалости расставались с излишками, чтобы единственный внук оставался под надзором родной матери, а не деревенской девки, коих в конце пятидесятых несть числа было в хороших московских домах, даже при неработающей хозяйке. К уходу на покой отца-профессора сам Сергей защитил уже докторскую и вполне крепко встал на ноги. Жестоко преследуя инакомыслие, государство щедро поощряло мысль, не догадываясь о взаимосвязи этих двух понятий.

Вера Николаевна рано вышла замуж – в двадцать лет, ещё студенткой. Получилось всё как в сказке. Будучи дочерью врагов народа, она вообще не надеялась попасть в приличную семью: таких невест тогда чурались, словно прокажённых. Её подруги по несчастью, отчаявшись, выскакивали за представителей класса, не ведавшего карьерных притязаний. И в самом деле, не понизишь же в должности шофёра или токаря, если у него тесть расстрелян за шпионаж в пользу Тувы, а тёща мотает срок в казахских степях! Но красавица Верочка, ловившая на себе сотни оценивающих взглядов мужчин своего круга, даже думать не желала о мезальянсе.

И вдруг произошло чудо: её пригласили в военную прокуратуру, выдали справку о реабилитации родителей (оказалось – посмертно) и вернули кое-какие вещи, отобранные у них при аресте. Горе сиротства (давно пережитое de facto, она не очень болезненно восприняла de jure) тут же затмилось радостью восстановления в правах. Конечно, случись такое событие года на четыре раньше, она поступила бы в университет, тогда ещё квартировавший на Моховой, а не в какой-то там институт для двоечников. Но надо ковать железо, пока горячо. К прокурору могут вызвать и вторично, совсем по другому поводу. Наша власть проделывала и не такое. Ухажёров у неё хватало всегда. Так получилось, что первым радостную весть она поведала розовощёкому блондину Серёже Никольскому из соседнего подъезда. И он тут же, не задав никаких лишних вопросов, сделал ей предложение.

Наверное, в этом знак судьбы, подумала про себя Верочка и тут же согласилась. Буквально за один день туман вокруг её судьбы рассеялся, свинцовые тучи над головой сменились голубым безоблачным небосклоном. Ещё неизвестно, кто испытал большее счастье, потому что Серёжа был страстно влюблён в неё со школьной скамьи, но робкий характер не позволял ему признаться в этом даже самому себе. На решительный шаг его подвигло невероятное, фантастическое известие: он и представить не мог, что в эпоху диктатуры пролетариата реабилитируют интеллигентов. Ещё больше оказались растроганы его родители, испытывавшие угрызения совести при каждой встрече с бабушкой Веры за своё благополучное существование на воле.

Рождение маленького Вадима совпало с написанием диплома. Молодая мать решила отказаться от полагавшегося ей академического отпуска и взять свободное распределение. Защита успешно прошла через полгода после родов, и грудной Дима избавил Верочку сначала от необходимости отрабатывать диплом под страхом тюрьмы где-нибудь в Каракалпакии, а потом, под нажимом свекрови, и вообще от трудовой повинности. Сама же профессорша Никольская в духе революционных настроений молодости продолжала участвовать в построении социализма, преподавая школьникам иностранный язык, считавшийся в разное время языком то союзника, то врага, то младшего брата по общему лагерю, и не собиралась бросать работу, чтобы нянчить внука.

Тридцать восемь лет прожила Вера Николаевна как за каменной стеной. Её абсолютная неготовность к вдовству выразилась в особо тщательном уходе за собой во время двухлетнего траура и в последующем принятии правил поведения великовозрастных невест, предполагавшем полное забвение детей и внуков ради будущего супруга.

Кандидат в очередные мужья проклюнулся не сразу. Им стал франтоватый господин на пять моложе её самой, занимавшийся бизнесом на базе руководимого им некогда государственного предприятия. Конечно, такой кавалер, тоже овдовевший, мог соблазнить и юную красотку. Этим он тоже занимался, но, как оправдывался в случае разоблачения, факультативно. Сексуально полноценного мужчину, безусловно, не могли прельстить внешние достоинства шестидесятилетней дамы, но в её колоде всегда имелся козырной туз – сын, занимавший столь высокий пост, что судьбоносной аудиенции с ним рядовой предприниматель мог добиться только в силу родственных связей. Ради избавления от одиночества Вера Николаевна прощала новому избраннику и карьеризм, и адюльтер, и массу других недостатков, моля Бога не прибирать его раньше неё, дабы в третий раз не оказаться перед проблемой выбора.

С помощью пасынка пронырливый Станислав Игнатьевич быстро пошёл в гору, но, из чувства благодарности, не огорчал супругу, не любившую оставаться в пустом доме, долгими отлучками. Правда, снижение Вадимом высоты своего полёта позволило отчиму почувствовать себя самостоятельнее и наглее. И вот – отъезды в город на всю неделю. Вера Николаевна не стала выявлять объект его внимания, – не всё ли равно – однако решила примерно наказать сына как виновника своих бед, заточив его на даче вместе с собой.

Неожиданно тот согласился. Хотя долгие годы отчуждения от матери не могли не сказаться на их отношениях. Приехать-то приехал, но жить по её законам не желал. Вот и сейчас не вышел к вечернему кофе.

– Будешь подогревать сам, – вещает Вера Николаевна в пустоту и наливает себе чашку из кофейника. Ей ещё нужно убрать посуду до вечернего показа бразильского телесериала, пройтись до леса и обратно (компанию обычно составляет соседская невестка), немного повязать, дочитать очередную главу из Шеллер-Михайлова и постараться уснуть до наступления рассвета, иначе будет разбит весь следующий день.

2

Дожидаясь друга, Ланской снова устроился под тентом. Этот жест означал к тому же окончание огородной повинности.

– Боль… Спасибо, – услышал он от проходившей мимо жены.

«Боль… Больше так не буду».

– Куда теперь? – задал Александр довольно странный вопрос для первых минут знакомства. Он умел ловко перевести утвердительную интонацию в вопросительную, выдать своё желание за желание собеседника и вообще повернуть диалог в нужную сторону деликатным, но не предполагающим возражений образом.

Обычно новые знакомые в таких случаях проявляли неуверенность, даже растерянность. Ничего подобного на сей раз не случилось.