Возвращение из Трапезунда

– Андрюша, ты меня слушаешь?

– Слушаю, Нина, слушаю.

– Утром соседка постучалась в окно и видит – Мария Павловна лежит на кровати, не раздеваясь, – видно, прилегла на минутку. А лицо у нее такое спокойное и совершенно умиротворенное. Она не мучилась, а встретила смерть смиренно, как подобает христианке, и слышала пение ангелов…

Оказывается, когда Мария Павловна совсем разболелась и почувствовала, что ее смерть близка, она написала завещание, в котором передавала все свое небольшое имущество, а главное – дом, Андрею Берестову. И никто до его возвращения не должен был входить в дом или что-нибудь в нем менять. Завещание это было воспринято скептически, потому что никто не верил в возвращение Андрея. Но оспаривать его не стали – у тети не было других наследников, да и наследство ничего не стоило. Правда, ключ от дома пришлось передать в полицию, потому что Андрей продолжал оставаться в бегах. Если он возвратится, то должен будет получить ключ в полицейском участке.

Потом Мария Павловна призвала к себе Нину и отдала ей вторые ключи от ворот и дома для Андрея, чтобы, вернувшись, Андрей мог без помощи полиции прийти в свой дом…

Нина достала ключи из нижнего ящика комода, где хранила их под бельем, но сейчас, когда уже стемнело, не было смысла идти к себе домой. Дом промерз за зиму, там холодно и темно. А свечу не зажжешь – сразу заметят соседи и могут позвать полицию. Так что визит домой лучше перенести на утро. На чем и порешили.

Нина рассказала, что Коля переехал в Севастополь, – оттуда он написал ей поздравление ко дню ангела, но обратного адреса не оставил, потому что находится на секретной службе. Андрей улыбнулся – он понял, что Коле просто не хотелось, чтобы Ниночка нагрянула к нему – наверное, он своим коллегам и товарищам рассказал, что его сестра – баронесса ослепительной красоты, а теперь не желал, чтобы объявилась эта баронесса в потертом мамином салопе.

Сидеть здесь весь вечер и слушать скучные рассказы Нины Андрей был не в силах. Он сказал, что пойдет погулять.

– Я с тобой, – сразу сказала Нина.

– Нет, – возразил Андрей. – Если меня кто-нибудь узнает, то придется убегать, а ты не умеешь бегать.

– Но мы погуляем здесь, подальше от центра.

– Именно в центре мне и хотелось побывать.

Нина замолчала. Ее никогда не приглашали гулять, она привыкла к этому, но все равно каждый раз обижалась.

– Шла бы ты в монастырь, – не очень деликатно сказал Андрей, натягивая тужурку. – Там и дело, и забота, и не скучно.

– Мне нельзя, – возразила Нина, – у меня хозяйство, дом. К тому же я замуж пойду. Я буду хорошей хозяйкой, не веришь?

– Верю.

Провожая, Нина умоляла Андрея, чтобы он не ходил темными переулками – там грабят. Она даже стала рассказывать, кого и когда ограбили, но Андрей уже не слушал.

Он оглянулся от угла – Нина стояла у ворот и смотрела ему вслед. Господи, подумал Андрей, до чего же ей одиноко!

Фонарей в городе стало втрое меньше, да и те, что были, горели плохо. Прохожих было мало – и только мужчины. На Пушкинской, у витрины – Андрей запомнил этот момент – ему вдруг стало страшно в этом чужом обреченном городе, и он поспешил обратно.

Нина ждала его за калиткой. Вернее всего, она так и простояла за калиткой те полтора часа, что Андрей гулял. Увидав вопрос в глазах Андрея, она быстро сказала:

– Прости. Мне стало так скучно, что я вышла тебя встретить. Минуту назад.

Она шла рядом с ним, говоря монотонным высоким голосом:

– Знаешь, Андрюшенька, когда я обыкновенно живу, приду со службы и от усталости буквально валюсь – нарочно так, чтобы не скакать. А сегодня ты приехал и сидел, чай пил, а я поняла, что завтра ты уедешь, и такое одиночество на меня напало, ты просто не представляешь.

– Представляю, – искренне сказал Андрей. – Тебе замуж пора.

– Ох, кто меня возьмет, я же некрасивая, – сказала Ниночка. – Сам же мне монастырь предлагал. Я понимаю.

– Это неправда, – сказал Андрей почти убежденно, – для того чтобы выйти замуж, быть счастливой и сделать счастливым другого человека… – Андрей перевел дух, словно говорил с амвона перед онемевшей аудиторией старых дев, – не нужна яркая красота. А ты привлекательная и умеешь вести дом…

– Я всю жизнь мечтала о горничной, я ненавижу мыть пол. Кто мыл пол, тот никогда не станет богатым.

– Прекрати эти пустые речи! – сказал Андрей. – Я тебе даю слово, что ты еще найдешь свое счастье. Вот посмотри, я сам не такой уж красивый, а ведь не расстраиваюсь.

– Вот и возьми меня замуж, – сказала громко Нина, и после длинной неловкой паузы она покраснела, пальцами стала поправлять завязки пелерины и сказала: – Ты только не воображай, что я серьезно, я просто тебя поймала на лжи. Ты солгал мне.

– Нет, – сказал Андрей, – я не лгал. Но мое сердце обещано другой девушке. Я не могу ее обмануть.

– И где же она? – спросила Нина со злостью. С такой неожиданной злостью, что Андрей, не понимая, против кого она направлена, осекся. Потом сказал:

– Вот если у нас с ней не получится, я приеду к тебе и женюсь.

– Слово? – спросила Нина.

– Слово, – сказал Андрей.

Они вернулись в скрипучий паутинный дом.

Ниночка достала чистое белье и постелила Андрею в комнате Коли. Они говорили о разных людях – больше о тех, кого уже нет, – так получилось, что вокруг обоих была пустота. Но если Андрей мог увидеть и понять одиночество Нины – оно было на виду, на глазах, то Нина многого не знала об Андрее. И разговаривала с ним как со старшим – а Андрей уже стал моложе ее.

Нина спала в маминой комнате.

Андрей сел на Колину кровать, узкую и скрипучую, и увидел, какой толстый слой пыли на письменном столе и какая густая паутина в углу комнаты. Он хотел было сказать Нине, что если ее и не возьмут замуж, то из-за этой паутины и пыли, но потом подумал – она обидится. Ведь она думает, что эта пыль и запущенность от бедности.

– Я хотела сдавать, – сказала Нина из-за перегородки – Андрей уже погасил лампу у себя, дверь в соседнюю комнату была открыта, и была видна длинная тень Нины, которая ходила там, раздевалась, что-то еще делала, порой заглядывала в комнату к Андрею. – Сейчас в Симферополе довольно много приезжих – с севера едут, тут теплее и сытнее, можно сдать, но как-то даже на вокзале предложила одной паре – милые такие люди, но им не понравилось: они сказали, что представляли все каким-то горным, южным, а здесь почти подвал. Больше я не сдавала, не предлагала. Впрочем, мне много не нужно – на хлеб хватает, и Бог с ним… – Последние слова звучали совсем уж по-старушечьи.

Андрей ничего не сказал.

– Ну что ж, будем спать, – промолвила Нина. Заскрипели пружины ее кровати. Потом, как шуршание бумаги, – ее шепот – она молилась.

За окном было синее небо и на нем – как нарисованная – луна. Точно такой же вид был и из его окна – окна их выходили в одну сторону.

«Вот сейчас в соседней комнате лежит девушка, которая мучается от того, что она одинока, и никто не хочет ее обнять, целовать, сделать женой. И может быть, она даже ждет, что я приду к ней, – ведь она оставила дверь открытой. А совсем недавно я сам мучился – я хотел, чтобы меня целовала Глаша, – и Глаши нет давным-давно. У меня еще не зажила царапина на пальце, а Глаша уже превратилась в прах».

Заскрипела кровать в соседней комнате.

– Ты не спишь, Андрюша? – спросила Нина.

Андрей не хотел было отвечать, а потом подумал, что этим он может обидеть Нину.

– Нет, не сплю, – сказал он.

– А какая она, твоя девушка? Я ее знаю? Она здешняя?

– Нет, она из Ялты.

– Коля мне говорил о ней?

– Может быть. – Андрей не стал спорить, но он знал, что Коля никогда не делился с сестрой своими тайнами. И относился к ней снисходительно, а порой и с презрением.

– Ты любишь ее как женщину или платонически?

– По-разному, – сказал Андрей. – Когда как…

– А вы были… вы были с ней близки?

– Нет, – сказал Андрей и удивился собственному ответу – об этом он не думал.

– Если ты был близок с другой девушкой, ты бы ей не изменил?

– Не знаю, – сказал Андрей.

Кровать Нины заскрипела резко, как будто она подпрыгнула на ней. Но тут же зашлепали шаги – оказывается, Нина пошла на кухню. И слышно было, как журчит вода, – она наливала себе из чайника.

– Ты хочешь пить? – спросила Нина громко.

– Спасибо.

– Так принести или нет?

– Спасибо, принеси.

Нина вошла, подобная привидению. Нечто белое, высокое, грациозно плывущее в воздухе, чуть касаясь земли.

Она была в одной рубашке. Волосы были распущены.

Луч лунного света, упавший на нее, высветил голубизну лица и ослепительно вспыхнул в стакане с водой.

Андрей привстал – неловко принимать от дамы воду лежа, если ты не болен, но, привстав, он замер, так как понял, что совсем обнажен и его движение может быть неправильно истолковано.

Нина присела на край кровати, и жидкие пружины сжались так, что Андрей съехал к краю, навалившись бедрами на Нину, но та словно не заметила этого и, наклонившись, подложила ладонь под затылок Андрея, приподняла его голову, чтобы удобнее было пить, – от этого движения висок Андрея коснулся ее груди – от Нины исходил такой жгучий жар, что Андрею почудилось: вода сейчас окажется горячей. Но вода была прохладной.

– Пей, – шептала Нина, – пей, мой милый…

И в шепоте было столько страсти, словно Андрей пил не воду, а амброзию, после чего должен кинуться в вакхические пляски…

Парадокс этой сцены был в том, что Андрей даже в горячей, шипучей темноте отлично знал, что на постели, прижимаясь к нему бедром и грудью, сидит сестра Коли, существо некрасивое, доброе и обделенное жизнью. Он отлично понимал, что Нина ждет от него ласки, что ей страшно и одиноко в этом пыльном паучьем доме, но Андрей не мог соответствовать ей.

– Ты напился? – спросила Нина.

– Спасибо.

Нина молчала. Андрей слышал, как она дышит, – легко, но часто, как собака, учуявшая хозяина.

– А ты Колю давно видела? – спросил Андрей.

– Он в Севастополе, – сказала Нина. – Он поступил во флот.

– Это очень интересно, – сонно сказал Андрей.

Он со вкусом потянулся в постели – пружины взвизгнули от такого насилия.

– Ну, спокойной ночи, – сказал он.

– Спокойной ночи, – печально сказала Нина.

Андрей стал уже засыпать. Завтра с утра надо пойти в свой дом, может быть, там есть какие-нибудь вести от тети Маруси или от Лидочки. Тетя Маруся с ее любовью к письмам наверняка оставила ему весточку. И Андрей даже знал – где. В правом ящике его письменного стола. Как всегда. Об этом только они с тетей Марусей знали… И что же, она больше не напишет?..

Мысли покатились куда-то с горки… Но тут кровать вздрогнула, Андрей чуть не свалился – так резко вскочила Нина.

– Я тебя ненавижу! – закричала она.

Андрей рывком сел на кровати, не совсем соображая, что произошло.

– За что? – глупо спросил он.

– Как ты смел… как ты смел захрапеть?

Нина рыдала в той комнате, но Андрей не решился ее утешать.

* * *

Когда Андрей проснулся, его взгляд упал на вершины тех же тополей, что росли и перед его окном. Но он спал не дома, а в комнате Коли Беккера, и ночью случилась глупая история с Ниной, и та на него обиделась. Наверное, она права, потому что, окажись на ее месте красивая девушка, он вел бы себя иначе.

Андрей спустил ноги на пол и встал, стараясь не шуметь.

Затем быстро оделся и прошел в большую комнату. Там было пусто. Дверь в маленькую комнатку, где спала Нина, была открыта. Кровать ее измята, не убрана, но Нины не видно.

Андрей обошел весь домик – благо там негде было спрятаться. Никаких следов Нины. Какая-то тайна «Марии Целесты». Андрей прошел на кухню. Чайник был холодный. Часы с маятником в большой комнате прохрипели восемь раз. На вешалке в прихожей было несколько разных пальто, плащей, накидок различной степени ветхости.

Тогда Андрей пришел к выводу, что Нина побежала с утра на базар, чтобы что-нибудь купить гостю на завтрак. Неизвестно было, сколько ждать хозяйку, и Андрей, умывшись, решил, что, пока суд да дело, он сходит к себе. Он взял ключ со стола и натянул тужурку.

Выйдя из калитки, он посмотрел в обе стороны вдоль переулка, не желая, чтобы его увидели, – Бог его знает, какие указания дал Вревский на подобный случай. Переулок был пуст, заборы высоки, и вряд ли кто увидит его из окна.

Андрей вошел в калитку своего дворика. Здесь следовало быть осторожнее, потому что в этот же двор выходили окна соседнего дома. Но терять нечего – и Андрей быстро прошел к чуть покосившейся двери. Рука с трудом повернула ключ в заржавевшем замке. Андрей потянул дверь на себя, она нехотя открылась, и изнутри дома повеяло подвальным сырым холодом.

В прихожей было темно, и влажный холод отбил знакомый запах дома.

Андрей вошел в маленькую гостиную. Здесь было еще холоднее, чем в прихожей. Стол был без скатерти – темный и сырой, зеркало запотело – наверное, из-за того, что сквозь щели в окнах в зимний мертвый дом начал проникать весенний теплый воздух.

Вещей стало куда меньше – видно, многое из мелочей добрые соседки разобрали по домам. Андрей заглянул в комнату тети – ее кровать была аккуратно заправлена, но не так, как это делала тетя Маня. Андрею стало больно. Наверное, потому, что кровать – это самое свое. И если ее заправили не так, как привычно, значит, тебя уже нет окончательно.

Андрей стоял, глядел на тетину кровать и плакал. Он сам не замечал, что плачет. Он, наверное, лет пять уже не плакал. А тут заплакал. Только когда слеза покатилась по щеке и капнула на руку, Андрей понял, что плачет, и перестал плакать.

Надо взять с собой тетину фотографию – где же альбом? Вот он, под зеркалом в большом ящике вместе с девичьими дневниками тети, которые она вела лет сорок. Альбом распух от фотографий-визиток толстых дам и суровых чиновников, групповых и семейных снимков на картонных паспарту со множеством медалей на обороте над именем и адресом фотографа.

Андрею жаль было оставлять альбом здесь, в холоде и сиротстве. Но взять его с собой он не мог. Андрей перелистал его и отобрал две фотографии тети Мани – девичью и взрослую в пенсне, а также снимок матери, неудачный, расплывчатый. Почему-то мать не любила фотографироваться, или, может быть, фотографии ее остались у Сергея Серафимовича? Почему мы ни о чем не думаем вовремя? Где их теперь искать?

Была ли в альбоме фотография отца, Андрей не знал. Об отце в доме не говорили.

Закрыв альбом, Андрей хотел было положить его обратно, но тут из него выпала фотография-визитка Сергея Серафимовича, будто просила забрать и ее. На визитке Сергей Серафимович был куда благообразнее и глаже, чем в жизни.

Андрей огляделся и вдруг понял, что больше он сюда никогда не попадет. И тогда дом показался ему схожим с тонущим кораблем. И прежде чем волны времени поглотят его окончательно, требуется спасти с него самое необходимое.

Осознав это, Андрей поспешил в прихожую, вытащил с низких антресолей старый чемодан и, открыв его посреди комнаты, стал складывать в него вещи, которым нельзя было умирать.

Первым в чемодане оказался альбом, потом любимые тетины подсвечники, некоторые книги и старые тетрадки Андрея. Андрей открывал ящики столов и комода, он укладывал в чемодан, почти не глядя, лишь самое ценное – и чемодан распух так, что потом пришлось сесть на него, чтобы запереть.

Отдельно Андрей взял пакет, ожидавший его в нижнем правом ящике стола. На пакете было написано: «Андрюше в собственные руки». Там были письма от тети Маруси – она, оказывается, два года писала Андрюше, раз в неделю, глубоко убежденная, что Андрюшу, когда он вернется, будут интересовать новости Глухого переулка и некоторых других мест города Симферополя. Но о Лидочке в письмах не было ни слова. Лежали там немногочисленные «ценные бумаги» тети Маруси и облигации военного займа.

Там было завещание тети Маруси, завернутое и выправленное по всем правилам. По нему Андрей становился наследником всего ее имущества. И что трогательно, в пакете было новое портмоне, как бы напутствие молодому человеку, а также наличные деньги, более ста рублей пятерками и трешками, а в отдельном кармашке даже мелочь – все предусмотрела дорогая тетя.

* * *

Андрей не стал задерживаться в Симферополе. Лидочки здесь не было. Он отволок чемодан к Нине и оставил его с запиской – просьбой сохранить.

Обратно в Ялту Андрей поехал на извозчике с ночевкой в Бахчисарае.

К Ялте подъезжали в сумерках. Извозчик перестал рассуждать, тоже уморился – ему приходилось многократно слезать и идти рядом с лошадью, помогая ей.

Вокруг щебетали миллионы птиц, празднуя весну, жужжали первые насекомые – будто и тут бушевала революция.

На всей дороге встретилось лишь две маленькие деревни да усадьба лесника, который вышел к ним, узнал извозчика, поздоровался. Они поделились с лесником табаком, лошадь отдыхала, лесник говорил, что здесь еще недавно была банда, «ваша, татарская», но вроде бы милиция третьего дня их прогнала.

Они поехали дальше – скоро должна была быть яйла, оттуда начнется спуск к Ялте. Полдень уже миновал.

Лошадь совсем уморилась. Андрей сошел с пролетки и шагал рядом, тем более что было приятно вдыхать морской воздух.

С горы скатывались серые быстрые облака, которые скользили по вершинам деревьев.

Когда впереди, на очередном повороте Андрей увидел двух всадников, они показались порождением тумана, столь неподвижны и неслышны они были.

Но татарин-возчик сразу начал осаживать лошадь и заговорил, словно обращался к языческим богам, обитающим тут. Он твердил, что у него ничего нет и у пассажира ничего нет, что можно все карманы показать, но всадники не двигались и ничего не отвечали.

Один из всадников соскочил на дорогу и быстро подошел к повозке. Он был в военной одежде без погон.

Андрей узнал его, когда он подошел к самой пролетке, улыбнулся и сказал:

– Подвинься, чего расселся, граф Монте-Кристо!

Затем Ахмет впрыгнул в пролетку и крикнул возчику по-татарски:

– Гони, друг! Тебе повезло, что встретил Ахмета Справедливого!

Возчик изобразил неестественную радость по поводу этого события. Пролетка тронулась, а второй всадник с лошадью Ахмета на поводу поехал сзади.

– Ну, ты совсем не изменился, покойничек! – сказал Ахмет. – Совсем такой же.

– А ты возмужал, – сказал Андрей.

– Правильная формулировка, – сказал Ахмет.

Он отпустил усы, на голове у него была низко сидящая небольшая каракулевая папаха, в углах глаз и губ обнаружились первые морщинки – возможно, не от возраста, а от жизни на свежем воздухе, под ветром и дождем.

– Мне сказали, что ты приходил, – сказал Ахмет. – Только я не смог в тот же день тебя найти. Занят был. Не сердись.

– За что я могу на тебя сердиться? – Андрей был рад, что увидел Ахмета и тот тоже обрадовался.

– Ты в глубине души думаешь, что, когда ты, белая кость и голубая кровь, свистнешь, татарские мальчишки должны бежать с кувшинами мыть тебе ноги, – не отрицай, не спорь! Я люблю страдать от унижений.

– Как ты меня нашел?

– Мне вчера сказали, что ты отправился в Симферополь. Я послал туда телеграмму, и мне ответили, что утром тебя видели у Марии Павловны в доме.

– Я все забываю, что мы живем в двадцатом веке.

– А где ты пропадал столько времени?

– Далеко, – сказал Андрей. – Потом расскажу.

– А как Лидочка?

– Она должна сюда приехать. Я буду ждать. Только я не знаю точно, когда она приедет.

– Вряд ли тебе разумно ждать на виду у всех. Обвинений с тебя никто не снимал.

– Знаю, Ахмет. Наверное, мне следует пожить в деревне неподалеку от Ялты. Ты сможешь достать квартиру? Деньги у меня есть.

– Деньги – не проблема, – сказал Ахмет. – Мы, разбойники, их не считаем и храним в пещере в сундуках. Слышал, наверное?

– С каких пор ты разбойник?

– Я тебя сейчас в мою сторожку отвезу, – сказал Ахмет. – Есть у меня в лесу под Ялтой такое убежище.

Они ехали по яйле, свежий ветер пригибал молодую траву, небо стало громадным. Скоро начнется спуск к Ялте.

– Но мне надо каждый день приходить на место встречи с Лидочкой. Я думаю, что она со дня на день должна здесь появиться.

– Если разок не придешь, я своего аскера пришлю.

– А что расскажешь о себе? – спросил Андрей.

– Тебя в самом деле интересует, чем я занимаюсь?

– Ты мне предложил пожить с тобой. Я тебе благодарен, но могу же знать – кто ты, мой хозяин, кто твои друзья и враги. Ведь мне достаются и те и другие.

– Разумно. Тогда слушай. Никакой я не бандит. И не убийца. Но власти меня не любят. Любые власти.

– А кто же тебя любит?

– Мои люди.

– Это очень похоже на бандита. Самого обыкновенного, – сказал Андрей. – Даже Робин Гуда любило хотя бы местное население.

– Вот именно, – обрадовался Ахмет. – Я забыл, как его звали, а спрашивать неудобно. Я – Робин Гуд Ялтинский.

Пролетка резво покатилась по вьющейся в сосновом лесу дороге к Ялте.

– Продолжай, – сказал Андрей, хватаясь за край разогнавшейся пролетки, чтобы не свалиться под откос.

– Я борец за свободу, – сказал Ахмет, – и не смейся! Я ушел в лес, чтобы добиваться справедливости, чтобы вернуть Крым тем, кто его всегда населял.

– Сарматам или скифам? – спросил Андрей.

– Твоя острота попала мимо цели, – сказал Ахмет. Он не смотрел на Андрея – глядел вперед, говорил тихо, медленно, словно подстраиваясь под мерный скрип колес. – Во мне течет скифская и сарматская кровь. Во мне есть кровь греков и турок – я не знаю, из какого сплава Аллах выковал мой народ, но мы недаром не раз и не два брали штурмом твою Москву.

– А теперь ты хочешь взять штурмом Симферополь?

– Я не сержусь на тебя, Андрей, – сказал Ахмет, – потому что ты мой друг.

– А когда захватишь власть, поставишь меня к стенке!

– Мы никого не хотим ставить к стенке. Мы хотим только своей власти на своей земле, своей религии, своего права.

– Кто тебе запрещает ходить в мечеть?

– Мне не надо запрещать или разрешать. Это решаю я сам.

– Мне кажется, все это несерьезно.

– Ты провел эти годы где-то в холодильнике! – возмутился наконец Ахмет. – Неужели ты не видишь, что ваша дряхлая Римская империя разваливается?! Это же, как говорил Лермонтов, страна рабов, страна господ. В ней не только сильный и богатый угнетает слабого, но и один избранный судьбой народ измывается над прочими, малыми народами! И этому пришел конец. Завтра империи не будет.

– Значит, ты собрал отряд Робин оглы Гуда и отправился освобождать свою страну?

– Мой отряд – не единственный. Мы – зародыш будущей армии. Судьбу страны решит народ, Учредительное собрание.

– И здесь тоже Учредительное собрание? Может, и хана подыщете?

– Андрей, я знаю, что ты не хочешь меня обижать, но ты все время обижаешь, потому что ты русский и тебе вроде бы можно иметь все то, чего другие не имеют. И потом спрашивать так, свысока: «А зачем тебе свобода, бедный ребенок?»

– А зачем? – упрямо повторил Андрей. – Раньше тобой правили из Петербурга, издалека, а вместо господ далеких вы хотите посадить себе на шею своих, местных – так они будут похуже петербургских. Поглупее.

– С этим тоже можно поспорить, – сказал Ахмет. – У нас общая история, общий язык, главное – общая вера. А тебе я напомню – зачем вы, русские, устраивали битву на Куликовом поле? Хотели вместо господ далеких, ордынских, посадить себе на шею своих?

– Все, сдаюсь! – засмеялся Андрей. – Ты победил меня формальной логикой. По тебе Сорбонна плачет.

– Мы будем посылать наших детей в Сорбонну, – сказал Ахмет.

С каждой минутой воздух становился теплее и влажнее. Пахло морем. Все чаще на дороге встречались прохожие, большей частью татары из деревень, что были расположены вдоль дороги и над Ялтой, где разводили виноград и пасли овец.

– Ты думаешь, что судьба империи тревожна? – спросил Андрей.

– Я уверен. Ты не представляешь, что творится в других местах. Я знаю, что Грузия и Армения готовы отложиться, что независимости требуют Польша и Финляндия, Эстляндия и Курляндия.

– Бред какой-то! – в сердцах воскликнул Андрей. – Эстляндская республика! Ты знаешь, я не шовинист и не черносотенец, но скажи, пожалуйста, чем будет заниматься Эстляндская республика? Молоко в Петроград на продажу возить?

Но получилось не смешно, потому что Ахмет не поддержал Андрея, а Андрей вдруг понял непоправимую истину: Ахмет стал старше его. На три года старше. Еще вчера они были одногодки, а теперь, оказывается, Ахмет прожил почти три года лишних. Прожил в спорах, может быть, лишениях и опасностях…

– Ты в тюрьме сидел? – спросил Андрей.

– Недолго, – сказал Ахмет, – четыре месяца. Меня революция освободила.

Ахмет – и старший… И он больше знает не потому, что он умный, а потому, что он учился, когда Андрей плыл по течению с закрытыми глазами.