Вилы

Алексей Иванов

Вилы

© Иванов А. В.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Пролог. История и территория

На излёте блистательного XVIII века чудовищный народный бунт, возглавленный казаком Емельяном Пугачёвым, словно бы поднял Россию на вилы, но до сих пор никто не знает, что же такое пугачёвщина.

В городе Оса, в старом парке на берегу реки Камы стоит странный памятник великому мятежу: каменный обелиск с часами, у которых одна стрелка указывает XX век, а другая – XVIII. Что он символизирует? Непонятно. И с пугачёвщиной до сих пор слишком много непонятного. Вернее, России многое непонятно с самой собою, а потому уже – и с пугачёвщиной.

Вроде бы, события бунта известны, версий о причинах – множество, но в том-то и беда: ни одно толкование не объясняет всего. Какие-то важные особенности этого восстания обязательно противоречат стройной концепции историка.

В XVIII веке российская власть расценила пугачёвщину как «воровство», то есть криминал. Дело это было признано позорным, а потому – предано забвению.

С подачи Пушкина к бунту отнеслись внимательнее. Стало ясно, что народ схватился за вилы не из корысти. XIX век счёл пугачёвщину войной черни против знати.

XX век пересмотрел такой вывод, хотя и упростил ситуацию в угоду вульгарному марксизму. Для советских историков пугачёвщина стала крестьянской войной, то есть борьбой эксплуатируемых с эксплуататорами. Победил классовый подход.

Но так и не появилось уверенности, что исследователи добрались до сути. Пугачёвщина лишена романтики, тут не бросают красавицу «в набежавшую волну». Но в пугачёвщине есть особая, страшная ирреальность. Ощущения от неё Пушкин передал в образе дьявольского бурана. Что это за «внутреннее пространство» пугачёвщины, непонимание которого так будоражит до сих пор?

XXI век потащил в интернет-форумы скороспелые доктрины, в которых глобализм причудливо сливается с конспирологией. Дескать, пугачёвщина – одна из фаз вечной борьбы Леса и Степи, Европы и Азии, колоний и метрополии… Ну, да. И что из этого? Можно свести пугачёвщину к любому историческому тренду, но не находится тренд, из которого обязательно выводилась бы пугачёвщина.

Где искать прошедшее время? Только там, где оно прошло.

Ещё не опробованный ключ к амбарному замку пугачёвщины – пространство. Что поймёшь, если пройдёшь по всем дорогам бунта? Если совместишь историю и территорию? Окажется, что пугачёвщина – борьба за идентичность.

Пугачёв придумал объявить себя царём. С этой идеей он двинулся по России. А Россия – комплекс разных идентичностей, как Европа – комплекс разных стран. И каждая российская идентичность на идею самозванца отреагировала по-своему.

Что такое идентичность? Это не язык, не конфессия, не государственность, не география, даже не культура. Идентичность – это система ценностей.

Огромную Россию можно разделить на примерно-однородные зоны. На регионы. И для каждого найдётся свой способ наиболее эффективного освоения. Этот способ будет вырабатывать моральные нормы для того социума, который и практикует данный способ освоения региона.

Например, степь. В России степи – жаркое и плодородное поречье на южной границе. Наиболее эффективно осваивать эти территории могли хуторские и станичные хозяйства. Такой способ освоения сформировал социумы – казачьи войска. И у них казачья идентичность: тип жизнеустройства, характерный только для казаков.

Или другой пример: Урал. Горы, леса, реки, месторождения руд. Наиболее эффективно осваивать эту территорию могли горные заводы и рудники. Такой способ освоения сформировал социум – «горнозаводскую державу». И в ней воцарилась рабочая идентичность: набор поведенческих стратегий, характерных для рабочих.

И так далее.

Империя подавляла эти идентичности, а пугачёвщина их активировала.

В казачьем мире Яика пугачёвщина стала корпоративной войной: яицкие казаки не хотели жить так, как оренбургские, потому и забунтовали. И Пугачёв в первом же манифесте обозначил, что́ «яицким казакам надобно»: реки и моря, крест и бороду. Оренбургские казаки в том не нуждались.

В рабочем мире Урала пугачёвщина стала гражданской войной: крестьяне не хотели работать для заводов и пошли их жечь, а рабочие поднялись на защиту своих предприятий. Стравливая рабочих и крестьян, самозванец соблазнял пахарей «всякими вольностями» от заводской работы.

В Башкирии пугачёвщина стала национально-освободительной войной: башкиры требовали от русской власти соблюдения их родовых интересов. Пугачёв призывал башкир к тому, к чему они и сами стремились два века – вернуть себе древнюю традицию полукочевья: «бутте подобны степным зверям!».

В крестьянском мире Поволжья пугачёвщина стала криминальной войной: крестьяне грабили своих хозяев и мстили за притеснения. И злодей Емельян самым страшным своим манифестом направил мятежников «ловить, казнить и вешать» дворян – владельцев земных богатств.

Так что тайное «внутреннее пространство» пугачёвщины – это сама Россия, не осознанная собственными гражданами. А «наложить историю на территорию» – значит, «увидеть русский бунт».

Часть первая. «…Бородами и морями…». Казаки против казаков

Великая степь

В своём космическом вращении планета Земля словно шаркнула по эклиптике выпуклым боком – и протёрла на нём полосу Великих Степей Евразии. Ковыльные пространства соединили Карпаты и Алтай. Здесь горячие ветра гонят по солончакам клубки перекати-поля, а вдоль караванных дорог, словно остовы кораблей, лежат скелеты лошадей и верблюдов. Здесь весной долины полыхают алым опиумным маком, а летом реки делятся на белые и чёрные – которые в жару пересыхают до белой сухой корки или только до чёрной жирной грязи.

Историю Степи творили суровые кочевые народы. Две с лишним тысячи лет назад владыками равнин были сарматы. Они завоевали Евразию медными мечами. Их смуглые женщины сражались наравне с мужчинами и носили чешуйчатые костяные доспехи, наструганные из конских копыт, а чернокосые дочери не выходили замуж, пока не убьют первого врага. От сарматов в степи остались «усатые курганы» – рукотворные холмы с длинными каменными насыпями.

Потом тревожные глубины Востока извергли неисчислимые орды гуннов. Их вожди после смерти уезжали в курганы на колесницах, а жрецы пасли в небесах стада облачных баранов. Отбитые Китаем, гунны перекатились через вселенную, по пути истребили сарматов и уже на излёте разрушили Рим. Похоже, сарматы были арийцами, а гунны – тюрками. Но в Великой Степи жили они одинаково. Великая Степь всегда переделывает всех под себя. Это закон.

На восемь веков брюхо Евразии стянул тюркский пояс, причудливо расшитый узорами многих государств. Под прикрытием Кавказа от Каспия до Азова в камышах приморских низменностей стояли твердыни Хазарского каганата, выстроенные из сырцового кирпича. На высоких ярах вдоль Волги шумели каменные города богатой Волжской Булгарии. Опушку непроходимой сибирской тайги и степи Иртыша стерегли бревенчатые крепости Ишимского царства.

А потом по бескрайним просторам тюрков, наводя ужас, пошли монгольские тумены Чингисхана. Их кибитки прокатились от Каракорума до Киева. Земли от Тобола до Терека стали улусом хана Джучи, сына Чингиза. При внуках Чингиза улус Джучи отложился от империи монголов и превратился в Золотую Орду. Орда поглотила почти всю Древнюю Русь и даже не насытилась.

Но и Орда тоже оказалась не вечна. По её золоту ударил железный Тимур. Монгольский улус раскололся на татарские ханства, как льдина на куски. Линии разломов прошли по Великой Степи примерно там, где прежде были границы исчезнувших тюркских держав. Казанское ханство легло поверх Волжской Булгарии. Астраханское ханство покрыло земли Хазарского каганата. Сибирское ханство утвердилось на царстве ишимских татар. А кочевой Ногайской орде досталось Дикое Поле печенегов и половцев.

Степь – это образ жизни и тип личности. Это особое понимание пути во вселенной: вечное кочевье по всегда неизменному, всегда одному и тому же кругу бытия. Это странное сочетание несочетаемого – ограниченности и бесконечности

На татарские государства Волги зарился ханский Крым, а его подзуживала Турция. Крымские ханы Гиреи потихоньку прибирали к рукам Астрахань и Казань. Но Иван Грозный беспощадно отрубил Бахчисараю руки и забрал Казань и Астрахань для Руси. А русские казаки разгромили татарские города на Иртыше и Яике.

От тридцативековой истории Великой Степи, как от пересохшего моря, остались только рифы могильных курганов. Их здесь называют «марами»: Высокий Мар, Двуглавый Мар, Семиглавый Мар…

Однажды некий яицкий казак, распарившись в жаркий полдень, присел на склон мара отдохнуть и перекусить. Над рыжими сыртами стоял зной, стрекотали кузнечики. Рассёдланный конь шумно рвал жухлую траву. Рядом с казаком из норки вылез суслик. Добродушный казак отломил кусочек хлеба и бросил соседушке. Суслик схватил угощение и утащил к себе. Казак грыз горбушку, оглядывал горизонты. И тут суслик опять вылез из норки и вынес казаку древнюю монетку: заплатил за добро из своих сбережений. В тёмных недрах мара скрывалась сарматская сокровищница, до которой дотянулись ходы хозяйственного суслика.

Клады кажутся единственным, что Великая Степь сохранила от своего прошлого. Но пугачёвский бунт показал, что это не так. Золото курганов – не главное наследие Улуса Джучи и Золотой Орды. В мареве над марами дрожал призрак степного государства – но невидимый, как электронная программа.

Улус Пугачёва

Карл Маркс считал, что Пугачёв строил «христианскую казачью республику». В Германии это похоже на правду, а в Оренбуржье, на Урале и на Волге – нет.

«Христианская»? Башкиры и татары составляли половину бунтовщиков, но были мусульманами. Калмыки – буддисты. Черемисы и чуваши – язычники.

«Казачья»? Пугачёв лишь один раз провёл настоящий казачий круг, который его же и не поддержал. Станичные избы, которые вводил Пугачёв, суть обычное самоуправление общины, что у казаков, что у крестьян, – только название казачье.

«Республика»? Пугачёв правил единолично, как ордынский хан.

Хан Пугачёв казнил дворян от Терека до Тобола, даровал свободу веры, отменял прежние законы и иерархии. Он кажется реинкарнацией Джучи, великого чингизида. Улус Джучи простирался от Тобола до Терека, и здесь тоже царила свобода веры, прежние порядки были порушены, а власть принадлежала конной военной элите – монголам. Не отдавая себе в том отчёта, мятежные казаки Яика возрождали новый улус Джучи – улус Пугачёва. Конечно, казаки не знали истории, просто Великая Степь могла породить лишь один тип государства: как у сарматов, гуннов или ордынцев. Улус Джучи.

Пугачёвщина – дичайшая архаика для России, то есть для державы, которая выходила в мировые лидеры. Главной валютой тогда было не золото, а железо. Уральские заводы завалили им Европу. Русская армия одолела всех противников от Стокгольма до Стамбула. Русские вельможи блистали во дворцах Парижа, Вены и Рима. Екатерина стала Великой, потому что Великим был Пётр, и теперь она дружески переписывалась с Вольтером, лучшим интеллектом эпохи. Откуда же тогда взялся монгольский откат пугачёвщины?

Откат – это когда есть импульс движения, а путь вперёд закрыт. Точнее, пути вперёд тогда просто не было, потому что некому было его указать. Путь вперёд указывает элита, которая формулирует смыслы и цели общества. Элиту порождают не богатства и власть, а знания и способности. Пётр I провозгласил элитой России дворянство. Но после смерти Петра дворянство решило, что его дело – дворцовые перевороты.

Заводы Урала, модернизированные Петром, изготовили столько пушек, что все опасные враги России стали не опасны. А нации рождаются в борьбе. Когда не оказалось внешнего врага, пришлось найти внутреннего. И нация объявила своим врагом свою элиту – дворянство, которое не исполнило своей исторической задачи.

Пугачёв решил заменить дворян на казаков. Всех мятежников он верстал в казаки. Казачество он объявил идеалом России. Элитой. Монголами. Конечно, в XVIII веке улус был государством нежизнеспособным. Но ведь нужно иметь какой-то образ новой державы, когда ломаешь старую.

Бунт Пугачёва был борьбой за новую элиту, а не за свободу. Казаки были свободными. Свободными были башкиры и калмыки. И поначалу Пугачёв не думал о свободе для нации. Он давал свободу лишь тем крестьянам, которые вступали в его войско и становились казаками. Когда припекло, тогда Пугачёв и объявил свободными всех крестьян поголовно. Отмена неволи была не целью бунта, а средством борьбы мятежников со старой элитой – с дворянами.

Созревание элиты в России запоздало, потому что для дворянства не было стимула исполнять свою миссию. Дворянству и без миссии было комфортно: страна лидировала на мировых рынках, деньги текли рекой. Несовпадение целей элиты и нации – извечная драма России. В расцвете царствования Екатерины потребность нации в элите оказалась куда выше, чем потребность элиты в нации. И в этот зазор эволюций прорвался буран казачьей пугачёвщины – альтернативный проект России.

Чего не хватило дворянству в XVIII веке? Чести. Сословной спеси имелось в избытке, а вот чести не достало. Чести в понимании Петра: то есть гражданской ответственности за свою роль в обществе. «Береги честь смолоду», – согласился с нацией Пушкин. Его «История Пугачёва» стала историей страшной народной мести за утраченную честь элиты.

Пушкину ли не понимать проблему чести? В борьбе за свою честь он вышел на роковую дуэль с Дантесом. Тема чести стала последней в его судьбе и прозе. В «Капитанской дочке» только честь спасает Петрушу Гринёва и от Пугачёва, и от Екатерины. «Капитанская дочка» – символ веры в спасительность чести. А «История Пугачёва» – урок. Урок о том, что страна превращается в улус Пугачёва, когда у неё хватает пушек, но не хватает Пушкиных.

Летописец бурана

Пушкин оглянулся на Пугачёва после бунта военного поселения в Старой Руссе. Пушкина потрясла ордынская свирепость и бунтовщиков, и усмирителей. «Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы», – написал он другу. И поехал из столицы в далёкий Оренбург искать тайну русской «дурной бесконечности».

Пушкин ехал по степям Заволжья солнечным сентябрём 1833 года. Он не видел бесовских оренбургских буранов, а само слово «буран», ещё не известное читающей России, услыхал от ямщиков. И дивное слово отчеканилось в памяти. Буран стал символом пугачёвщины. Ради него в «Капитанской дочке» снега разбушевались летом: ведь Петруша Гринёв попал в буран за три-четыре месяца до штурма Белогорской крепости, а крепость бунтовщики взяли в октябре. Слово, пойманное в степи, Пушкин добросил до орбиты Земли – будто сам пушкинский тарантас превратился в аэрокосмический челнок «Буран».

Пушкин рассчитывал на гостеприимство оренбургского военного губернатора Василия Перовского, своего давнего друга. Крепость Оренбурга уже потеряла значение, её валы превратились в бульвары, но город был полон солдат и офицеров, словно его по-прежнему осаждали пугачёвцы. Так пограничная Россия оберегалась от тревожной Великой Степи.

18 сентября Пушкин обнялся с Перовским. Первая оренбургская ночь Пушкина прошла на даче Перовского, уставленной рыцарскими доспехами. Днём Пушкин ездил по городу и окрестностям.

Второй ночлег Пушкина был у Владимира Даля. Даль тогда только задумывал свой знаменитый словарь, а пока считал себя доктором. Да он и был врачом – «второй хирургической перчаткой» России. В Оренбург Даля пригласил Перовский. На поле Бородинской битвы Перовского посекло картечью. Раненый, в Москве он попал в плен к французам, и освободили его уже в Париже. Остаток жизни его мучили боли. Доктор Даль умел их снимать.

Пушкин провёл с Далем чудесный вечер. Пылкие оренбургские барышни дознались, что в их город приехал знаменитый поэт, и прибежали к дому доктора. Одна из девушек отважно забралась на дуб, чтобы заглянуть в квартиру Даля, где гость беседовал с хозяином, и оба хохотали. В эту встречу Пушкин не успел перейти с Далем на «ты». «Ты» Пушкин скажет Далю только перед смертью, которую примет на руках оренбургского друга-доктора. Доктор Даль услышит последний вздох поэта Пушкина. В этот день Даль пополнит свой толковый словарь новой статьёй о слове «бессмертие».

А Пушкин отправился из Оренбурга в Уральск. Великий поэт ехал дорогой великого бунта. Дорога бежала по ковыльным склонам холмов, вдоль крутых красноватых откосов Яика-Урала, через мосты над буераками. Скромные яицкие деревеньки оказывались бывшими крепостями. Никакой фортификации Пушкин в них не обнаружил, ведь со времён основания крепостей прошло уже восемьдесят лет.

Вечером тарантас Пушкина вкатился в Уральск – бывший казачий Яицкий городок. Наутро Пушкин обошёл немногие местные достопримечательности, сел в свой тарантас и уехал домой. Всё. Оренбургский вояж поэта занял три дня, если не считать дороги до Оренбурга и обратно. Однако этих трёх дней на осеннем Яике Пушкину хватило, чтобы потом написать два шедевра.

Казаки, бунт, всё остальное – это важно. Однако не менее важно, что по следам пугачёвщины на Яик приехал Пушкин. Это он великим словом завершил великое дело

«Капитанскую дочку» публика встретила прохладно. «Слава г-на Пушкина давно отзвучала, и сейчас его сочинения читают разве что где-нибудь в Саратове», – свысока изрёк критик того времени. А «Историю Пугачёва» ущемила цензура. Пушкина не допустили к главному документу бунта – к протоколам допросов самого Емельяна Ивановича.

Император Николай, прочитав рукопись «Истории Пугачёва», настоятельно попросил сменить название на «Историю пугачёвского бунта». «У разбойника не может быть истории», – холодно заметил император. Но история есть у всего – и у бунта, и у Пугачёва. Не всегда они тождественны друг другу. Хотя поначалу бунт и Пугачёв были вместе. И этот период Пушкин пояснил примером казаков Яика.

Сарацины для русских

Разгром Казани и Астрахани открыл русским лиходеям свободный путь по Волге в море Хвалынское. Его просторы бороздили богатые фелюги турков и персов с полосатыми парусами. Русским пиратам оставалось только кричать: «Сарынь на кичку!». Получилось, что Иван Грозный подарил казакам Каспий.

Однако требовалось надёжное убежище, чтобы «дуван дуванить». Дельту Волги могли обшарить царские стрельцы. И казаки приценились к далёкой дельте Яика, пока что недоступной для воевод. Там на протоках и старицах в камышах рычали тигры, хлопали крыльями фламинго, а среди лотосов плавали пеликаны.

Но в устье Яика стоял город Сарайчик: глинобитная столица Ногайской орды. Здесь мурзы держали на продажу полные зинданы рабов, на базарах торговались купцы из Багдада и Генуи, муэдзины кричали с минаретов, а дервиши кланялись святым могилам семи ханов Золотой Орды. Сарайчик надёжно запирал Яик с моря.

В то время с Каспия вверх по Яику, бурля, ходили густые косяки осетров и стерляди, белуги и севрюги. На протоках невольники строили загородки-учуги и развешивали на них рыболовные сети. От учугов город и получил своё название: Сарай-учуг, Сарайчик. «Сарай» – значит, дворец. Вторая твердыня улуса Джучи. А русские звали жителей Сарайчика сарачинами. Ногайцы Яика стали сарацинами Руси.

В 1580 году атаманы Нечай и Мещеряк атаковали Сарайчик с моря. Казачьи ватаги захватили город врасплох. Налётчики рушили мечети и жгли деревянные мосты через протоки, рубили сплеча всех подряд. Нечай и Мещеряк разнесли город так же свирепо и беспощадно, как почти за век до них это сделал Тамерлан. Дым горящего Сарайчика поплыл по керамически синему небу Азии.

Казаки сели в лёгкие лодки-чайки и угребли от Сарайчика вверх по Яику на триста вёрст. За жёлтым устьем реки Илек Яик разошёлся надвое, обтекая большой холмистый остров, покрытый дубравой. Остров казакам понравился. Они разбили здесь стан и начали строить городок: выкопали рвы, отсыпали валы и поставили частоколы. И остров, и городок казаки назвали Кош-Яиком.

Но в Сарайчике в резне уцелел ногайский хан Урус. Он собрал по развалинам своих разбежавшихся воинов и двинулся на Кош-Яик. Казаки бешено палили со стен из пищалей, а потом кинулись на сарачинов с пиками и саблями врукопашную. Ногайцы вновь бежали. Неукротимые казаки столкнули в Яик свои чайки и на вёслах догнали врагов. Отрубленные головы ногайцев раскатились по степи. Хан Урус опять еле спасся.

Оскорблённый, он покинул свой разрушенный город и увёл сарачинов на горькие реки Узени, где через два столетия начнётся и закончится путь Пугачёва. Руины Сарайчика затянуло травами. Теперь никто не мешал яицким казакам ходить на грабёж в Хвалынское море и привозить добычу в убежище Кош-Яика.

Кош-Яик стал вторым казачьим городком Руси. Первым был городок Раздоры, построенный на Дону, на острове Поречном, в 1571 году. И Яицкое казачье войско по старшинству следовало сразу за Войском Донским. Этот порядок во многом определит, почему же Пугачёв поднимать бунт с Дона явится на Яик. Донские казаки оказались русским заслоном от Европы, а яицкие казаки – от Азии. Донские казаки по духу тяготели к республике, а яицкие – к орде.

Но Москва не нуждалась в новой вольнице. И вскоре московские стрельцы согнали болотных черепах с развалин Сарайчика. Воеводы решили построить на месте ногайского города царскую крепость, чтобы отрезать наглый Кош-Яик от просторов Каспия. Казаки издалека злорадно смотрели, как стрельцы копают землю и таскают камни. Затея была бессмысленной. Наконец и воеводы поняли, что крепость им не по плечу. Плюнув, стрельцы бросили лопаты, сели в струги и подняли паруса. Стрелецкое войско исчезло среди синих волн Хвалынского моря.

Яицкие казаки вырубили себе место под солнцем. Сарачинов они прогнали, а Руси не хватило сил дотянуться до Яика. В 1591 году гордый собою Кош-Яик принял первых московских послов, которые смиренно попросили наглецов Яика пойти вместе с царскими полками в поход против хана Шамхала. Такая просьба означала то, что Яицкое войско признано государем: аминь!

«Орлы брадатые»

По правому берегу Яика до самой Волги вздуваются ковыльные увалы Общего Сырта, рассечённые глубокими, извилистыми оврагами. Здесь шныряли степные лисы-корсаки, а боровые ручьи, журча, текли сквозь бобровые плотины. Эта сторона реки называлась Самарской. Другая сторона называлась Бухарской. Здесь в степях, где ветер шелушил лишаи солончаков, паслись стада диких ослов и диких лошадей, а в раскалённой лазури неба плавали коршуны.

Рыжие отмели, багровые обрывы… Яик не выглядит великой рекой, хотя по длине он третий в Европе. Казаки уважительно звали его Урал-Горынычем. По Самарской стороне Урал-Горыныча кочевали ногайцы, по Бухарской – казахи. Второму поколению яицких молодцев надоело жить на границе посреди реки. И гонцы Кош-Яика отправились за благословением на Камынин остров.

Мутный Яик высыпал в Хвалынское море целый архипелаг. На каменистом и пустом острове Камынь в скитах поселились старые «лыцари»: ушедшие от мира основатели яицкого войска. В XX веке Каспий обмелеет, легендарный Камынин остров превратится в холм и затеряется на болотистой и тростниковой равнине побережья.

Молодые казаки Кош-Яика желали одобрения «лыцарей» на перенос городка. В протоке у Камынина острова гонцы встретили рыбацкую лодчонку с древним «лыцарем». Старик выслушал гонцов и сказал: отселяйтесь к устью Чагана. Будут на том месте бунты, пожары и кровопролития, но в итоге «узрите спокой».

Драгоценное разрешение казаки принесли на Кош-Яик и в 1613 году спалили старые частоколы, а новый Яицкий городок основали на Самарской стороне при впадении в Яик реки Чаган. Только первый пожар открыл казакам истину: подле острова Камынь гонцы встретили не «лыцаря», а митрополита Алексия, что почил в Москве ещё до Куликовской битвы. Мёртвый пророк, конечно, знал грядущее.

Казаки Яика дрались с казахами и сарачинами и ездили на службу к царю. Пасли скотину и поливали бахчи. Главным промыслом был рыбный, а его венцом стало январское багренье. Всё казачье войско расходилось по крещенскому льду Яика и сквозь проруби острогами таскало из омутов жирную снулую рыбу.

О зимнем багренье слышали даже в Зимнем дворце. В 1837 году губернатор Перовский привезёт на Яик цесаревича Александра, и наследник пожалеет, что летом нельзя посмотреть знаменитый промысел. В России наследники престола считались Верховными атаманами всех казачьих войск империи. Хитрецы Яика сообразят, как утешить атамана. Цесаревичу сколотят плот с «прорубью», и двужильный казак-водолаз под водой станет ловко насаживать на августейший багор заранее приготовленных рыбин. Цесаревич будет в восторге.

Безлюдная жаркая степь, цикады, обрывистые берега реки, покатый и заросший урёмой остров… пастораль и глухомань. Не верится, что четыре века назад здесь в сражениях ковалось русское казачество – формат национальной свободы