Плещущийся

Костян что-то рассказывал про приключения юности. Серега слушал вполуха, предпочитая барахтаться в волнах любви, добра и теплоты, но исправно поддакивал, кивал головой, а в местах, когда Костян начинал смеяться, вторил ему искренним смехом. Он не особо понимал смысл шутки, но прекрасно чувствовал настроение хозяина квартиры. Это было одним из достоинств Сереги – некая застольная компанейность, за которую его терпели, а иногда и ценили собутыльники. Щавель еще до пьянки безошибочно определял, кто из людей как будет действовать в пьяном состоянии. Пьяных он делил на несколько категорий: агрессивных, дерзких, откровенных и задумчивых. У каждого типа был свой представитель.

Агрессивных представлял Аркаша Гозарулев. Невысокий одутловатый мужичёнка лет тридцати, Аркаша считал себя специалистом во всех областях. Он работал сварщиком и считал себя особой неприкасаемой вплоть до того, что он только варит, а электроды носить или тем более металлические заготовки – это ниже его достоинства. За это его недолюбливали даже в собственной бригаде. Так же Аркаша с пятого по шестой класс занимался боксом и с тех пор считал себя серьёзным боксером. А еще выучил с десяток шуток из выпусков «Аншлага» и несколько рифмованных куплетов из творчества группы «Сектор Газа» и повторял их при каждом удобном и неудобном случае. Все это делало Аркашу в собственных глазах выдающимся и замечательным человеком. По трезвости делало. По пьяни Аркашино эго вырастало до небывалых высот: каждый человек, случайно задевший Аркашу локтем в питейном заведении; каждый нечаянно толкнувший его пьяного в общественном транспорте; каждый посмотревший косо на улице; каждый не засмеявшийся над его шуткой; каждый перебивший Аркашин тост становился для Аркаши объектом, с которым нужно разобраться. Как минимум объяснить, как он был неправ по отношению к Аркаше. Если же таких людей не находилось (а многие зная, каким говном становится Аркаша по пьяни, просто предпочитали от него дистанцироваться), тогда Аркаша начинал искать их сам. Были случаи, когда он уже в хорошо заряженном состоянии залезал в поздний трамвай или автобус, желательно полупустой, осматривал исподлобья всех присутствующих и задумчиво, но громко задавал сам себе риторический вопрос: «Кого б въебать?». Как правило, тут же находился задетый Аркашиной провокацией желающий, и мордобой был неминуем. Надо признать, Аркаше довольно часто очень хорошо прилетало по щам, но каким-то чудом ему удавалось избежать сильных побоев. Ни разу он не получал в драке ни переломов, ни повреждений внутренних органов. Однажды зуб выбили, да и тот боковой коренной, так что заметен был, только когда Гозарулев улыбался. А еще ни разу Аркашу не били толпой. В общем, жизнь его ничему не учила, и конфликты были делом периодическим. Таких людей Серега Гоменюк старался избегать. Его не очень напрягали рассказы всяких «аркаш» о собственной сногсшибательности, но ему не нравилось, что его внутренняя атмосфера любви и добра вкупе с внешностью могут пострадать из-за чьего-то непомерного эго.

Следующий тип пьяных людей Серега называл «дерзкими». Каждый мужчина и большинство женщин хотя бы раз по пьяни попадали в эту категорию. Такое случается, когда выпивший ловит пьяный кураж и ему становится море по колено. И тогда он или она пытаются вычудить что-то эдакое романтично-азартное (разумеется, без излишней агрессии и криминала), чего за ними явно не водилось в трезвом виде. Но существовала порода людей, в чьих жилах текла явно кровь пиратов, мушкетеров, бродячих менестрелей, крестоносцев… короче джентльменов удачи всех мастей и калибров. У таких особ после первой рюмки всегда в голове охотничий рог трубит общий сбор, и фестиваль поиска приключений на свою пятую точку опоры объявляется открытым. Типичным представителем данного вида выпивших по версии Гоменюка являлся Вячеслав Николаевич Мосий. Бригадира маляров все называли не иначе как «Славик» за его обаятельность и располагающую внешность. Славик был широкоплечим, высоким, с правильными чертами лица молодым человеком со средним техническим образованием, неплохим чувством юмора, достаточной эрудицией и способностью импровизировать. В его бригаде были исключительно женщины-маляры разных возрастов, которых помимо одинаковой профессии объединяла любовь к Славику. И вчерашняя пэтэушница Светка Бурова, и замужняя Оля Бойко, и дважды разведенная сорокасемилетняя Нина Сергеевна Добромиль готовы были идти за своим бригадиром в огонь и в воду. И не только они. Трезвый Славик Мосий при первом знакомстве вызывал интерес у женщин, а у мужчин не то чтобы симпатию, но точно неприязни к нему не чувствовалось. Но в пьяном состоянии Славика заносило. Он мог остановить на улице любую незнакомую даму и отвесить ей комплимент по поводу её внешнего вида, одежды, обуви или украшений. При этом абсолютно невзирая на то, что эта дама идет под ручку с кавалером. Естественно, этим самым кавалерам подобное не нравилось и они тут же пытались, несмотря на вызывающую симпатию внешность дерзкого незнакомца, начистить тому табло. Или же Славик мог в пьяном виде поумничать или сострить в адрес проходящего рядом наряда милиции, естественно, тем самым обращая на себя их особое внимание, которое, учитывая состояние Славика, дважды заканчивалось ночевкой в «обезьяннике» и «потерей» кошелька, часов и золотой цепочки. Так же Мосий мог искать шампанское по ночным киоскам, где в такое время из ассортимента только паленая водка, пиво, сигареты да жвачки с шоколадками. И, на минуточку, находил, чем окончательно поражал очередное девичье сердце. В компании таких людей Щавелю пить нравилось, ведь это были самые веселые пьянки, на следующий день они обязательно оставляют после себя истории пьяного героического эпоса, с годами превращающиеся в байки. Но приходилось все время быть начеку, ибо рядом с такими весельчаками всегда есть риск попасть в не очень приятную историю.

Третий тип людей в состоянии алкогольного опьянения Гоменюк называл «откровенными». В эту категорию попадали любители поговорить по душам. Щавель заметил, что проблема откровенности вообще актуальна для всех, вне зависимости от категории. Даже агрессивные и дерзкие порой открывали душу, пусть немного привирая, но все-таки описывали мучившую их историю. Однако были и такие, кто каждую пьянку после третьего наката включали режим «А поговорить?». Причем поговорить не просто, а обязательно о чем-то личном. Прототипом типажа Серега считал Олега Горобцова. Невзрачный, непримечательный, немного застенчивый мужичок средних лет. Олег был сварщиком, а всю его личностную трезвую характеристику можно было уместить в два слова: «как все». Олег говорил то же, что и большинство – ныл, что работы много, а зарплата маленькая. В заводской столовой брал то же, что и три человека перед ним. Одевался так же, как и большинство. Выписывал заводские газеты про спорт, здоровье и жизнь комбината, ведь начальник цеха сказал, что нужно выписывать, а то заводская редакция закроется. Во время отпуска мечтал получить путевку от профсоюза в санаторий, где уже больше половины цеха побывало. Как у всех, у Олега была жена, такая же непримечательная и невзрачная, и дочка, учившаяся в седьмом классе. В общем, совсем незаметный человек. Когда трезвый. Но по пьяни в него просто вселялся бес откровения. После N-ной стопки когда общая пьяная компания разбивается по группкам, Олег неизменно находил себе жертву, перед которой ему просто необходимо было покаяться. Каялся Олег шепотом, выпучив глаза, крестясь и иногда рыдая. Каялся во всем: как в детстве в спичечном коробке спалил кузнечика; как в пионерском лагере ссался по ночам в кровать; как в юности подглядывал за сестрой в душе; как на дискотеке его пригласила девушка на белый танец, а он испугался этой неожиданной симпатии и убежал; как его достала мяуканьем соседская кошка и он кинул в неё камнем и попал; как на свадьбе тетки его стошнило прямо за столом; как на отдыхе в санатории в последний день заезда изменил жене с кастеляншей… После покаяния на Олега снисходило умиротворение близкое к благодати, он вытирал заплаканное лицо и пьяный и счастливый ехал домой проспаться. Проспаться, чтобы на следующий день встать трезвым, ужаснуться той откровенности, что была вчера вечером, перепугаться, что люди теперь могут подумать про него только дурное, и до следующей пьянки превратиться в незаметного, непримечательного человека, одного из своих. С Олегом и ему подобным Гоменюку было наиболее приятно напиваться. Они не лезли в драку, ни с кем не ссорились, ни ругались, пьяная атмосфера любви, добра и теплоты, которую так ценил Серега, просто захлестывала их, а благодаря их откровениям они становились гораздо ближе и роднее. Дополнительную ценность такие люди представляли еще тем, что в порыве чувств могли даже бесплатно угостить, тем самым в глазах Щавеля поднимаясь до уровня Самых Лучших Собутыльников! Надо ли говорить, что это была Серегина любимая категория?

Последним типажом в классификации Гоменюка шли «задумчивые», к коим он причислял и себя. Представители данной категории попадались Сереге в каждой компании. Это были люди, которые по мере опьянения говорили все меньше и меньше, до тех пор, пока вообще не переставали, тараща глаза в одну точку, полностью погружённые в свои мысли. В категорию «задумчивых» мог попасть человек из любой категории – эта стадия шла непосредственно перед отключкой. Но были уникальные герои, которые впадали в эту стадию еще до пьянки. Собственно, самый яркий представитель данного вида работал с Серегой и с Костяном в одной бригаде. Звался он Паша Костюк по прозвищу Тихоход. Таких людей, как Паша, Серега не встречал. Казалось, что Паша все время пребывает в своем уникальном внутреннем мире, где созерцает что-то настолько интересное, что у него просто не остается сил и эмоций на мир реальный. Паша не просто говорил мало, он вообще почти не говорил. Серега работал с ним год, и за это время, по его подсчетам, Паша выдал не более ста слов. Однажды, в самом начале сотрудничества, бригадир бетонщиков Кобчик не выдержал двухнедельного Пашиного молчания: в состоянии крайнего раздражения схватил Пашу за грудки и тоном, не терпящим возражений, в нецензурной форме спросил, почему его сотрудник все время молчит. Паша посмотрел на него взглядом, будто впервые его увидел, завис на полминуты и выдал одно-единственное слово: «Жарко». За постоянное молчание, а также за пассивное поведение Пашу прозвали Тихоходом. Пассивное поведение выражалось во всем: если к Паше обращались, он не смотрел на собеседника и как будто даже не слышал, что к нему обращаются, реагировал на раздражитель раза со второго-третьего, чем очень бесил окружающих. Если кто-то в очереди пролазил вперед Паши, он молчал и просто смотрел в спину стоящего перед ним человека. Один раз банкомат в магазине проглотил Пашину карточку, так тот, молча и не шевелясь, стоял и смотрел на банковский механизм до закрытия магазина. Но пить Паше нравилось. Это, пожалуй, единственное, что ему в жизни нравилось. Чудесным образом он с первого раза мог расслышать, когда кто-то из бригады собирается отмечать днюху или выставляться по другому поводу. Свои даты он с коллегами не праздновал, что в принципе устраивало всех, кроме Сереги Гоменюка, который никогда не отказывался от дармовой пьянки. Пил Тихоход сразу и наповал. Даже зная, что сейчас его будут угощать, и он в любом случае напьется, тот все равно старался максимально приблизить этот замечательный момент. Пока бригада располагалась в близлежащем трактире «Маргарита» – раскладывала свои вещи, открывала банки с консервами и разрезала хлеб, – Паша от нетерпения сразу шел к барной стойке и заказывал себе там сто пятьдесят грамм водочки, чтобы (учитывая Пашин росток в метр шестьдесят пять и вес в пятьдесят восемь килограммов) уже через пять минут, сидя за столом, окончательно уйти в астрал, передав ответственность за эту грешную землю Брюсу Уиллису, Чипу с Дейлом и Сереге Гоменюку. Очень часто в конце пьянки, когда народ расходился по домам, пьяного Пашу Тихохода заносили в тот самый несчастливый ТРИНАДЦАТЫЙ трамвай, усаживали в углу, и там Паша в сладостном забытьи нарезал круги по заводскому трамвайному кольцу до тех пор, пока трамвай не уходил в депо. Тогда кондукторша выносила тщедушного Пашу на остановку, укладывала на лавку, где он и оставался до самого утра. С Пашей Сереге было комфортно. Молчанию и отрешенности коллеги Щавель приписывал такую же волну любви, добра и теплоты, в которой купался сам в состоянии алкогольного опьянения. Учитывая, что оба любили выпить, часто эту парочку можно было видеть сидящими (а иногда и лежащими) возле пустой бутылки водки. Серега вообще любил эту категорию пьющих людей, ведь с ними можно так замечательно в полном молчании думать о своем и заполнять трещины пустынного трезвого и не особенно справедливого мира ручьями, волнами, а иногда и тайфунами любви, добра и теплоты.

Естественно, пьяные люди могли вояжировать из категории в категорию (особенно дерзкие в агрессивные), в зависимости от степени выпитого и внешнего раздражителя. Но по умолчанию, когда пьянка проходит среди своих, по законам даже не мужского, а скорее пацанского этикета, как правило, все пьющие соответствовали Серегиной классификации.

Своего коллегу Константина Логунова Щавель относил к категории «дерзкие». Вот и сейчас, сидя на кухне, Костян кидал в волну добра, любви и теплоты Сереги свой агрессивный красный буек с проблесковыми маячками. А по мере употребления высокоградусного напитка все более и более распалялся и переходил в стадию агрессивности. Причина была стандартная, но вопиющая – несправедливость. Барак, в котором проживало семейство Константина, был построен по простому советскому принципу: два подъезда, два этажа, в подъезде на каждом этаже по две квартиры, этажи разделены крутой деревянной лестницей. Логуновы жили на втором этаже, напротив них жила семья Чупиных: Чупин-муж – ровесник Костяна, работающий на том же заводе, но в другом цеху; Чупина-жена – на два года младше жены Логунова, крановщица мартеновского цеха и Чупин-сын – шести лет, ходивший в тот же садик, что и дочь Логуновых. Казалось бы, такое возрастное, социальное и семейное совпадение сделает соседей хорошими друзьями (у соседей снизу так и сложилось, они семьями отмечали праздники, вместе закрывали консервы, вместе красили гараж, по очереди ходили в магазин и легко занимали друг другу деньги), но звезды не сошлись. Логуновы и Чупины жили в постоянной конфронтации. Началось все с лестницы в подъезде. Обе семьи стали жить в этом доме практически одновременно – одним квартира досталась от бабушки, а вторые её купили. Жена Логунова, которую звали Машей, была очень чистоплотной женщиной и постоянно поддерживала чистоту в доме. После знакомства с новыми соседями Маша предложила жене Чупина мыть общий коридор и лестницу по очереди, согласно составленного ею графика уборки. На что получила ответ, что лестницу нужно мыть не по каким-то графикам, а когда она будет грязной. На тот момент каждый остался при своем мнении. Сначала Маша Логунова продолжала мыть лестницу в свои дни по графику, но очень скоро убедилась, что кроме неё никто лестницу не моет. Факт, что она одна делает работу за двоих, не давал Маше покоя. Тогда она вспомнила слова жены Чупина о том, что нужно убирать лестницу по мере её загрязнения, и прекратила мыть оную – стала выжидать, когда же соседка решится на уборку. Ждать пришлось долго. Лестница постепенно заросла старой засохшей грязью, разлинеилась черными помазнями от обуви, украсилась паутиной, перила покрылись пылью. Но семейство Чупиных оставалось к этому безучастно. Наконец, спустя почти месяц, Маша Логунова не выдержала и обратилась к соседке с требованием убрать на лестнице и этаже, обращая её внимание на скопившуюся грязь. На что получила ответ: «Вам надо, вы и убирайте, а нас и так все устраивает». Маша убрала (внутренняя чистоплотность взяла верх), но уборка далась ей тяжело морально. Она посчитала себя униженной – соседка словно показала, что уборка лестницы ниже её достоинства, а вот для Маши Логуновой в самый раз. О чем в слезах и поведала мужу. Костян жену любил и решил просто так дело не оставлять. Он постучался к соседям в надежде «чисто по-человечески» договориться, но встретил там такую волну непонимания, а чуть позже и агрессии, что дело дошло до драки. Особых увечий никто не получил: оба отца семейств оказались посредственными бойцами и дальше толканий и неловких захватов дело не пошло. На этом режим агрессии был окончен, и началась эпоха соседской «холодной войны».

Сначала внезапным образом пострадал велосипед Чупина-младшего: оказалось, что у стоящего в подъезде двухколесного транспортного средства внезапно возникли пробоины обеих покрышек с камерами, причем в нескольких местах. На вопрос Чупина-старшего к Костяну не в курсе ли он, как получилось, что стоящий в подъезде велосипед получил такие увечья, тот лишь удивленно округлял глаза и отвечал: «Мало ли, наверное, твой малой ездил по дороге с раскиданными гвоздями или битыми бутылками». Не прошло и двух недель после велосипедного происшествия, как оказалось, что на коврике возле двери Логуновых кто-то навалил огромную вонючую кучу. Теперь уже Чупин-старший на вопросы Логуновых «Кто это сделал?» округлял глаза и в похожем ключе отвечал: «Да мало ли, к вам вот всякие личности подозрительные шастают, вон возьми хотя бы Серегу Щавеля – ведь пьянь и отморозок, стопудово он нажрался и насрал вам под дверь. Короче сами виноваты, нефиг всяких шаромыг в дом пускать». Прошло еще две недели, и замочная скважина Чупиных оказалась залита суперклеем. Чупины больше вопросов о виновнике не задавали. С помощью паяльной лампы и неоднократно поминаемой женской линии династии Логуновых проблема входа в квартиру была устранена. Казалось бы, конфликт достиг своего апогея, дальнейшая его эскалация уже тянула на уголовщину. Целых три месяца прошли в подчеркнутом натянутом игнорировании соседями друг друга, но без происшествий. Костян уже победно поглядывал на соседей, считая, что они усвоили, кто на их этаже главный перец. Но оказалось, что Логуновы просто выжидали момента. Ровно через три месяца, день в день после того как замочная скважина Чупиных оказалась залита суперклеем, замочная скважина Логуновых оказалась задута монтажной пеной. Тут уже паяльная лампа была бесполезна, дверь пришлось вырезать болгаркой. В ярости Костян Логунов опять сцепился с Чупиным-старшим, но как оказалось, боевые навыки за время «холодной войны» никто не подтянул, и драка снова закончилась безобразной ничьей.

С тех пор минуло два месяца. Все это время прошло между соседями в тотальной слежке друг за другом. Стоило только открыться на этаже одной двери, как тут же открывалась и другая, чтобы проследить, не собираются ли враги из квартиры напротив устроить очередную пакость.

В данный момент, сидя на своей кухне и распивая с Серегой Гоменюком самогон, Костян Логунов припоминал все гадости, которые сделал ему сосед (при этом абсолютно не вспоминая, что сам сделал соседу), и все больше распалялся. Чувство несправедливости совместно с чувством страха (и ведь было из-за чего, зная характер соседа, можно было не сомневаться, что этой войне еще очень далеко до победного конца) давило на сознание Костяна. Логунову чуть-чуть не хватало решимости пойти и начистить физиономию пакостному соседу. Тем более что есть помощник Серега, а значит, за ними численный перевес. Это самое «чуть-чуть» он компенсировал самогоном, наливая сразу по трети стакана и делая промежутки между «накатами» все реже и реже, куря при этом сигарету за сигаретой.

Щавелю не нравилась перспектива мордобоя: его волна любви, добра и теплоты разбивалась об агрессию Костяна. Даже многократно сказанный тост «Быть добру!» почему-то не оказывал никакого умиротворяющего эффекта, но перечить хозяину он боялся. Во-первых, он гость, а во-вторых, его бесплатно – и не в первый раз уже! – угощают, ну и в-третьих, он же компанейский пацан. Смирившись со своей участью, Серега встал из-за стола, дабы отлучиться в туалет – количество выпитого нещадно давило на мочевой пузырь. Вестибулярный аппарат тут же отобразил весь нанесенный алкоголем урон организму смазанным фокусом и нечеткой моторикой. Серегу бросило вперед, и если бы он инстинктивно не выбросил руки и не оперся ими о стену, быть бы его носу расквашенным. Упираясь руками в стену, Щавель добрался до туалета. В газах плыло и двоилось. Серёга подошёл к унитазу и понял, что стоять без опоры у него не получится. Прислонившись плечом к стене, пьяный бетонщик приступил к процессу опорожнения мочевого пузыря. Однако упрямая струя никак не хотела попадать в унитаз, хоть Серега и отчаянно целился, прикрыв один глаз для пущей меткости. Но туловище вместо того, чтобы вертикально служить верой и правдой, описывало хаотичные круги, мешая сосредоточиться на прицеле. Совесть пробилась через алкогольные пары и подсказала Гоменюку, что хозяева точно не одобрят околотуалетную капель гостя. Поэтому он нашел лучший способ решения ситуации – снял штаны и уселся на унитаз. Опершись на бачок спиной, Щавель сумел-таки зафиксировать себя в пространстве. Наконец-то можно было расслабиться. Рассматривая дверь туалета Логуновых, он окончательно опорожнил мочевой пузырь, и по мере убывания излишней жидкости в голове стали появляться приятные воспоминания.

Почему-то вспомнилось0 как в детстве кормил щенка котлетой с ладошки. Потом воспоминание перетекло в запах хвои, мандаринов и образ шоколадной конфеты, висящей на елке, – она была съедена гораздо ранее наступления Нового года, а в фантик, дабы не было заметно следов преступления, предусмотрительно был завернут кусок пластилина. Потом память подкинула Щавелю воспоминание, как он целовался с Валькой Жуковой на дискотеке в школьном спортзале. И совсем уж неожиданно вспомнил, как в восьмилетнем возрасте он отдыхал с мамой в курортном пансионате возле моря: как горяч и мягок был песок, как кусочки ракушек прилипали к телу, как он сгорел и потом через несколько дней тянул на руках и груди отслаивающуюся паутину сгоревшей кожи. Это воспоминание вызвало в пьяной голове Сереги очень приятное и сладостное ощущение. И он думал о тянувшей коже снова и снова, вспоминал, какая она приятная на ощупь, и представлял, как он отрывает все большие куски, которые становятся бесконечными. Отрывал, отрывал и отрывал…

Проснулся Гоменюк от того, что стукнулся лбом о шершавую стену. В первую секунду Серега даже не мог понять, где он. Только спустя пару мгновений, сложив в кучу оле-гу-нар-соль-скья-ер (вот привязалось), Гендальфа Синего, ТРИНАДЦАТЫЙ трамвай, Костяна, его соседа, самогон и спущенные штаны, наш герой понял, что он заснул в туалете. Сколько прошло времени, Серега не мог определить – может, несколько минут, а может, несколько часов. Гоменюк попытался встать, что оказалось весьма проблематично. Во-первых, затекшие ноги отказывались служить, а во-вторых, скачущее внутричерепное давление подсказало, что еще не время совершать резкие телодвижения. Такое состояние не было для Сереги в новинку – он периодически засыпал в самых разных позах, в различных неприспособленных для сна местах. Гоменюк пощипал ноги, возвращая им нормальное кровообращение. Воспользовавшись моментом, справил нужду. Наконец, пошатываясь, Серега вышел из туалета и зашел в ванную. Оле-гу-нар-соль-скья-ер, оле-гу-нар-соль-скь-ер. Опять в голове завелась эта шарманка. Напившись воды из-под крана и какое-то время подержав голову под холодной водой, Щавель сумел вернуть себе подобие четкости мысли. Состояние было ни туда ни сюда. И вроде не сильно пьяный – не двоится в глазах, и ноги не подкашиваются, – но и трезвым себя назвать язык не поворачивается. Монах-буддист не бьет в колокола (что уже неплохо), но вместо этого бегает по своему монастырю (или что у него там) из угла в угол, отчего лучше не делать головой резких движений. Серега сосредоточился. Он все еще у Костяна в гостях – это раз. Никаких шумов, означающих жизнедеятельность хозяев, – это два. Логично было начать поиски хозяина с того места, где он видел его последний раз. И логика не подвела бетонщика третьего разряда – зайдя на кухню, он тут же обнаружил пьяно посапывающего Костяна. Тот лежал красной мордой на клеёнчатой скатерке, разбросав по столу мобилку, кошелек, стаканы, какой-то хлеб, какие-то огурцы, сигареты и перцовый газовый баллончик (видимо, все-таки собирался разобраться с соседом). Электронные часы на кухне красным мигающим светом пугали цифрой 18:37. Неожиданно к Сереге пришла невероятная четкость мысли, свойственная злым гениям в трудной ситуации – скоро придет со смены жена Костяна. Она явно не будет довольна увиденной картиной, а значит, объяснений с ней необходимо избежать. Здесь выпить сегодня явно больше не обломится, а ведь вечер нужно как-то продолжать. Но на это нет денег.

Полностью воплощая своим поведение народную поговорку «глаза боятся, а руки делают» Гоменюк нашел пустую пластиковую емкость из-под газировки объемом 0,7 литра, наполнил её почти полностью самогоном из трехлитровой банки, легкомысленно оставленной Костяном на кухне. Взгляд Щавеля сосредоточился на столе. Набрав в лежащий возле холодильника кулечек остатки закуски, Серега потянулся к кошельку Кости Логунова. Себя он подлецом не считал, оправдывая свои действия тем, что Костян ему бы обязательно занял – не будить же товарища из-за такой мелочи. К чести Гоменюка нужно признать, что сумму он взял действительно мизерную, которой бы хватило на проезд и пару бутылок пива. Расчет был прост: наконец-то Серега воспользуется оружием, которое всегда использовалось против него – провалами памяти в состоянии алкогольного опьянения. Если Костян вспомнит, что в кошельке не хватает денег, можно сказать: «Ты же мне сам занял, не помнишь, что ли». Ну, а если не вспомнит… В общем, не такая прямо и сумма, чтобы из-за неё можно было бы мучиться сомнениями и воспоминаниями. С этой мыслью Серега Гоменюк и покинул гостеприимный дом Логуновых.