Раскалённая

Раскалённая

Прижимаю ладонь к щеке и иду. Утро уже теряет свою прохладу, ноги устало черпают песок на тротуарах, людей я стараюсь не замечать, чтобы не натыкаться на их удивлённые и поспешно отводимые взгляды. Вчера меня толкнули на раскалённую плиту, а щека до сих пор горит. Щека вся пышет жаром изнутри, я уже не могу его сдерживать, но и открыть лицо тоже не могу. Скоро ладонь моя горит так же, как щека. Я продолжаю идти. Мне нужно успеть сходить на перевязку, чтобы днём уже не выходить из дома. Днём на город падает жара, она уже и сейчас льётся с неба, но её пока можно терпеть. Мне же и собственного жара хватает. Если на меня прольётся хоть капля – боюсь, щека моя не выдержит, запылает самым настоящим огнём, опалит волосы и всё, что ещё осталось во мне неопалённого.

Сегодня мне исполнилось восемнадцать лет. Вчера к раскалённой печке меня толкнул соседский мальчишка, за которым меня попросили присмотреть, он совсем ещё малыш и очень плакал, когда увидел мою щеку. Мама бы тоже плакала, но она не видела пока, я при ней хожу только в повязке. Мама вчера пришла позже всех, уже после «скорой». Я сказала ей, что обожглась чуть-чуть, совсем не больно, но надо носить повязку, чтобы зараза не попала. Врач не сказал ничего, и мама поверила.

Медсестра, перевязывающая мне лицо, так торопится, что рвёт бинты вместо того, чтобы аккуратно их разрезать, и злится от собственной неловкости. Я не знаю, торопится ли она скорее от меня уйти (но ведь она столько лиц перевидала!) или же у неё свои неотложные дела есть… Мы расходимся с ней быстрее, чем успеваем решить, от чего же все-таки бежим – она от моего горящего лица или я от её ранящей меня торопливости.

На улице уже так жарко, что кое-где плавится под ногами асфальт. Мне нужно скорей домой. Там мама ждёт меня. Никто ведь к ней теперь не заходит. Раньше хоть соседка приходила, но она переехала в другой район. Теперь заглядывает, только если сына навещает (квартиру она ему оставила). Я её уже почти и забыла – ни лица, ни имени не осталось… А вот сына её помню хорошо. Его зовут Слава, он дружил с моей сестрой – Нией.

Ния умерла пять лет назад. Сгорела.

Маме позвонили и сказали, что Ния упала с моста и спасти её не успели. Через неделю после Нии умер папа, всю эту неделю он пил, пил и умер. И мы с мамой остались вдвоём. Мама запретила мне и близко приближаться к воде. А когда я сказала, что это напрасно, ведь Нию сгубил огонь, а вовсе не вода, она посадила меня на колени (хотя мне было уже тринадцать лет) и долго-долго уговаривала не ходить к воде. Никогда. Я пообещала, что не буду. Ведь после папы и Нии у мамы никого не осталось, кроме меня. А у меня – кроме мамы. Есть у меня, правда, друзья – воспоминания. О том, как мы с Нией и её приятелями ходили в поход, и Слава учил меня плавать… О том, как папа возил нас в Москву, а мы с Нией отстали и потерялись в метро, и шли совсем одни по городу… О том, как мама шила Ние выпускное платье, а я обижалась и завидовала, что мне такое не шьют… Это мои единственные друзья, самые верные, самые дружные, они всегда приходят по первому зову. Но есть у меня и враги – фотографии, на которых ни Нии, ни папы нет уже. Мама, конечно, хочет, чтобы я подружилась с кем-нибудь ещё, но я, видно, совсем не умею искать себе друзей. Ниины приятели меня позабыли. Только Слава иногда узнает меня на улице и, проходя, кивает головой. Я киваю в ответ, но кивками не привяжешь к себе человека. А, между тем, Славу я знаю очень хорошо. По услышанному – от Нии, и по увиденному – собственными глазами. Он очень «беспокойный» человек, все время куда-то рвётся и бежит – в горы, в небо, к морям и океанам. Все думают – вот неймётся парню! – а я знаю: в нём горит огонь, он жжет изнутри и гонит то глухими горами, то зыбким облаками себя испытывать.

Ния никогда не рвалась – ни в высь, ни в даль, но сгорела, а Слава сумел удержать свой огонь. Я всё время пытаюсь найти баланс между этими двумя точками. До сих пор мне это удавалось, но теперь, когда так жжется огонь и к щеке невозможно прикоснуться, я не знаю – сумею ли… Чтобы не сгореть надо быть такой, как Слава.

Я дома. Мама смотрит Игоря Моисеева. Я стою у неё за спиной и тоже смотрю. Сиртаки и Игорь Моисеев уводят её в прекрасное далёко. Из этого далёка мама меньше тревожится за меня, и я вижу, как хоть ненадолго разглаживается складка у неё между бровей, такую носят всё мамы, но моя – самую глубокую. Сейчас огонь так горит во мне, что к щеке невозможно прикоснуться, и я не знаю, как мне быть. Мне невыносимо хочется остудить своё лицо, но сделать это при маме я не могу. Я озираюсь и тихонько выхожу из комнаты в поисках чего-нибудь холодного. На кухне я прислоняюсь к холодильнику, но он быстро нагревается от моего жара, да и неудобно его обнимать. Мне нужно что-то более постоянное и более холодное. Я быстро прохожу по квартире, в зал я не решаюсь заглядывать, чтобы не потревожить маму и не привлечь её внимание, в маминой спальне ничего нет. Я вспоминаю, что в моей комнате есть чугунные статуэтки – очень тяжёлые и очень холодные. Я бегу туда. Нахожу спасение в олимпийском мишке и девочке с портфелем, есть ещё всадник, но он весь в острых выступах – как его не приложи, больно будет. Слышу, как триумфально завершается сиртаки, и бросаю мишку на кровать. Мама заходит в комнату, счастливо улыбаясь мне, и спрашивает: «Хочешь чаю?» Я качаю головой – слишком жарко – и снова припадаю к олимпийскому медвежонку…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.