Право на ответ

Мужа она поприветствовала. Теперь она вновь обратилась к своему кавалеру. Это был кудрявый шатен, этакий собирательный образ игрока-вояки; я машинально отправил его на Восток, нарядив в открытую рубашку и шорты, носимые в тех широтах круглый год: сокрытое богатство его здоровых волосатых ног, пропадающее даром в холодной, одетой Англии, украсило бы собой любой барный стул в тропиках. «Чем он занимается?» – подумал я и решил, что он, наверное, конторский служащий, чья жизнь начинается только после пяти вечера. Должно быть, он, подумал я, вылезает из автобуса, как из постели, берется за гантели или эспандер, наспех глотает ланч по субботам, впрочем, без малейшего намека на несварение в драке за мяч во время матча по регби. Однако мужики, которые регулярно тренируются, как правило, не очень хороши в постели, а этот, несомненно, в постели был хорош.

Я повернулся к мистеру Уинтеру-принтеру и, не додумавшись сначала подумать, спросил:

– Чем он занимается?

– Э-э? – Лицо его стало почти черным, как на плохом фото в газете, костяшки пальцев, сжимавших кружку, заострились и побледнели. – Вы о чем?

– Простите. Просто мне показалось, я где-то видел его раньше. То ли на футболе, то ли еще где…

– Кого?

– Да вон того мужчину.

– Он – электрик, – ответил тот чуть ли не сконфуженно, будто поясняя мужское превосходство, силу (вроде «Он – поэт» или «Он – оперный тенор») мужской привлекательности представителей определенных профессий.

– Это Джек Браунлоу. – Такая краска стыда куда более пристала бы блудной дочери, кающейся во грехах.

– А…

Будучи человеком благоразумным, я прекратил расспросы. Зато Уинтера прорвало, его рот кривился, как у мальчишки, извергающего излишки выпитого пива на бетонные плиты заднего двора общего бара. Неужели мой здоровый бронзовый загар и корпулентная фигура вдохновляют на откровенность или все дело в моем безумном восточном взгляде?

– Видите ли, это моя жена, а другая женщина – жена Джека Браунлоу. – Эта другая женщина была довольно непритязательной компактной брюнеточкой, о таких говорят «пикантная», они так и пышут жаром – что твой конвектор. – А рядом с ними Чарли Уиттиер, он, знаете ли, холостяк. Беда в том, знаете ли, что я не умею играть в теннис, я не люблю теннис, – страстно выдохнул он, – а они играют в теннис.

– Но не сейчас же, – ляпнул я. – Нет, правда, теперь же не сезон, Уинтер, – пояснил я, а затем невольно (тут клише неизбежно) покраснел до корней волос и повернулся, чтобы снова взглянуть на Чарли Уиттиера.

С этим Уинтером как по минному полю ходишь, право слово. Как я заметил, Чарли Уиттиер был вогнут, будто некая тяжесть тянула вниз его тело от самого подбородка. Пуловер засосала впадина грудной клетки, а все нутро как будто вычерпали, оставив сплюснутую оболочку. Тело его под костюмом цвета ржаного хлеба стремилось к двухмерности. Нос и выпуклый лоб слишком поздно это поняли и тщетно протестовали. Я, кажется, видел его на теннисном корте – одушевленные портки с несоразмерным попугайским клювом, стремительные, катящиеся кубарем.

– Не сейчас, нет, – согласился Уинтер. – Но я не буду, понимаете, не буду играть с ними ни в какие их игры. Этот Чарли Уиттиер, – прибавил он, большим глотком подливая горючего в поднимающееся презрение, – большой любитель умасливать. Но я не стану. Не игра это, что бы они там ни говорили.

Да, я могу признать некую эротическую небесполезность Чарли Уиттиера, этого тела, изогнутого, как огромная пригоршня. Но зачем выбирать его, если вот он, другой – Джек Браунлоу – ухмыляется и шепчет что-то Уинтеровой жене, а та смеется и закусывает губку. Наверное, Чарли Уиттиер был ходячей самоисчерпавшейся метафизикой этой циничной пригородной любви в духе безнадежно устаревшего и забытого Ноэля Кауарда?

– А кто такой Чарли Уиттиер? – поинтересовался я.

В этом пабе можно было бы наяву разыгрывать «Счастливую семейку» – здесь собралось много солидных, добрых ремесел, не чета этому вашему туманному «работает где-то в Сити».

– Вся правда в том, – сказал Уинтер, – что он тот, кто он есть на самом деле. «Отмороженный мясник» – так называют его настоящие мясники.

Мне известно, что это значит. Человек, торгующий мясом, но далекий от поэзии скотобойни. Неграмотный продавец книг. Закройщик готового платья. Недомясник, не имеющий ничего общего с тем человеком, который женился в свое время на прародительнице Теда Ардена. А ведь он вполне мог и кожи дубить, и шить перчатки, этот молодой Шекспир, игравший в игру «Заколоть теленка», не так ли? В эту минуту Тед Арден стал звонить «отбой». Он бомкнул в некое подобие колокола с «Лутины»[10], возопив с шутливым отчаянием в голосе:

– Ах, голубчики, давайте тут все мне, закругляйтесь, а то из-за вас мне лицензию отымут. Ну-кась все мне допиваем свои стаканчики, ой-ой, что за шум-гам, законы не мной писаны, ну-ка, давайте не бузим, дверь – там, а то полицейские машины караулят за углом, дома, что ль, у вас у всех нету?

Посетители были явно в добром расположении: они, поперхиваясь, опрокидывали свои стаканы и пинты, изо всех сил стараясь угодить Теду, а тот вознаграждал самых скорых допивальщиков обаятельнейшими улыбками и похвалами:

– Дивно, дивно, голубчик ты мой, я бы правую руку отдал бы, чтоб так глотануть!

Затем Тед стал выпроваживать своих посетителей к главному выходу, звонко чмокая в щечки милых женушек, а мужья их при этом блаженно лыбились. Тед Арден не был «отмороженным мясником».

Миссис Уинтер подошла к нашему столу и поздоровалась с моим отцом – к моему вящему удивлению – с почти дочерней теплотой. Отец, порозовевший от жары, пива и кашля, произнес с одышкой:

– Мой сын, уф-ффф, вернулся из заграницы, уф-ффф.

– Откашляйся как следует, Берт, – сказал один из его друзей-гольфистов и постучал отца по спине.

Дилинькали стаканы, сгребаемые со столов. Эхом донесся звук колокола из общего бара.

– Рада с вами познакомиться, – сказала миссис Уинтер, а потом повернулась к мужу и произнесла, качая головой с дурашливой грустью и нежно улыбаясь: – Ах, Билли, Билли, глупыш, что молчишь?

Уинтер покраснел, губы у него дрожали. Потом его жену обволокла толпа – толпу эту стремительно расцеловал, приласкал и умаслил Тед Арден. Уинтер-принтер сидел молча и смотрел невидящим взглядом на влажное полотенце, наброшенное на сифоны. Затем вышел через заднюю дверь, ни с кем не попрощавшись. Никто, кроме меня, и не заметил этого. Отец сказал мне:

– Роланд обещал меня подбросить до дому. – Он снова зашелся в кашле.

– Хорошо, – ответил я. – Встретимся там.

– Прости, старина, места маловато, – сказал мне гольфист-коммивояжер по медоборудованию, – это же всего-навсего «Форд Префект».

Он горестно посмотрел на меня краем глаза, будто зная, что у меня, где-то далеко, на моем загадочном и прибыльном Востоке, имеется машина куда просторнее, да еще и с водителем. Я постарался скроить извиняющуюся мину. Когда я собрался уходить, Тед приобнял меня и шепнул:

– Не нужно так рано, если не хочется. Давайте еще тяпнем по половиночке перед сном со мной и миссис. Погоди только, пусть вся шелупонь разойдется.

Инстинктивно я почувствовал, что мне оказывается высочайшее благоволение. Я склонил голову, словно на воскресной службе.

Глава 2

Не бывает в наше время бескорыстных подарков, за все приходится платить. И время, которое ничего не стоит, оказывается дороже всего. И с чего, в самом деле, я должен был счесть привилегией приглашение остаться после закрытия, чтобы угостить «по половиночке» Теда и его миссис? Я ведь мог себе позволить уставить отцовский домишко всем этим вульгарным пойлом из Тедова паба, устроить маленький бар в гостиной, пить себе в холе и неге, ни на кого не оглядываясь… Но в Англии принято считать, что пьянствовать дома – ненастоящее удовольствие. Мы молимся в церкви, а надираемся в пабе. Исполненные глубинного иерархического почтения, мы нуждаемся в хозяине в обоих «святилищах», дабы тот верховодил нами. В католических церквях и континентальных барах хозяева все время на своих местах. Но англиканская церковь исторгла Истинное Присутствие, а лицензионное право наделило трактирщика ужасающим священным могуществом. Тед предлагал мне эту вожделенную благодать, отсрочку смерти – которая и есть время закрытия, – жалуя мне с барского плеча продолжение жизни. Однако мне на самом деле не шибко нравилось расплачиваться за это сметанием окурков на совок (тяжко отдуваясь при каждом наклоне) или оттиранием губной помады со стаканов из-под грушевого сидра. Это работа для мальчишки-поденщика. Никто, впрочем, не просил меня это делать, просто я решил, что от меня ждут некой добровольной помощи. Седрик, субботне-воскресный официант, снял зеленую куртку, являя щегольские подтяжки, и насвистывал, вытанцовывая с метлой. Был тут еще дебильного вида помощник, отмывавший стаканы с жуткой скоростью, сверкая при этом своими кретинскими очочками. А еще обрюзгший детина с расквашенным лицом боксера, одетый в тельник осиной расцветки. Он ворчал себе под нос, как снулый пес, отдраивая прилавок в общем баре. Вероника опустошила кассу и пересчитывала выручку, а Тед колдовал над измерительными стержнями в погребе. Прошло немало времени, прежде чем я дождался выпивки. Я пару раз намекнул: «Уж теперь-то, наверное, миссис Арден, вы и джентльмены не отказались бы от стаканчика чего-нибудь» (я был еще не настолько накоротке с Вероникой, чтобы называть ее по имени). Но Вероника только бездумно кивала, не отрываясь от подсчетов, боксер ворчал, а дебил демонстрировал мне открытый рот и посверкивал очками. У меня возникло ужасное подозрение: а вдруг никто из них не любит выпивку, вдруг им нравится только торговать ею? Но вот наконец хозяин взошел из погреба, и лучи его истинного присутствия озарили и согрели каждый уголок бара.

Мы выпили за стойкой в общем баре, буквально «по кружечке» водянистого мягкого пива, которое Тед сам откачал и горделиво поднял, демонстрируя на просвет.

– Дивное! – сказал он. – О трактирщиках всегда судят по ихнему мягкому, – прибавил он назидательно. – Именно любители мягкого приносят денежку. Это их надо холить и лелеять.

Пойло потягивали с почтением, но, думается мне, без особого удовольствия. Затем я спросил, могу ли я иметь честь угостить присутствующих. Вероника сказала, что выпьет порт-энд-бренди, дебилоид попросил темного пива, боксер – ром-энд-лайм, Седрик – виски «Мак»[11]. Я был подобен джинну, вылетевшему из восточной бутылки, дабы с готовностью исполнить самые сокровенные, фантастические желания. Я взглянул на Теда: нос у него дергался, как у кролика. Он сказал:

– Тут на полке есть одна бутылка, вон, на верхотуре, так я всегда хотел знать, что в ней.

– А на бутылке не написано?

– Смешные каракульки там, голубчик мой. Никто так и не смог прочитать. Мы тут показывали ее индусу, из тех, что ковры продавали, так и он не сподобился. Правда, – прибавил Тед, – я всегда знал, что индус он невсамделишный.

– Так почему бы вам не снять бутылку с полки? – сказал я.

– Ага! – сказал Тед. – Вы ж прибыли из дальних стран, так что должны раскумекать, чего там понаписано. Эй, Селвин, – сказал он. Селвином звали дебилоида, – не так-то уж глупо, правда, Селвин?

– Де дада, я глупый с-под пива, – быстро и неразборчиво прогундосил Селвин, – голос у него был как спущенная басовая струна.

– Слазь-ка на верхнюю полку, голубчик, – попросил его Тед, – сыми с нее ту бутыляку со смешными каракулями.

Он повернулся ко мне:

– Купил их на укционе, когда «Корона» погорела. Кучу старых бутылок. Э-э, голубчик ты мой, – сказал он Селвину, – на стулик стань.

Но Селвин оседлал прилавок, протопал по нему большими своими черными башмаками и уже вроде как карабкался по полкам. Забравшись под самый потолок, он ухватил бутылку, сверкнув стеклами очков, и спросил:

– Ода?

– Она-она, голубчик мой. Поостерегись там, когда слазить будешь.

– Лови! – Бутылка со свистом рассекла воздух и приземлилась прямо Теду в руки.

Это было какое-то бесцветное пойло с кириллицей на этикетке.

– Буду слазидь вдис, – прогундел Селвин, будто часы бомкнули на башне, и слез он довольно ловко, случайные бутылки только чуть позвякивали о черные башмаки.

– Это, – сказал я, – что-то вроде водки. Ну вы знаете, русская выпивка.

Боксер заворчал:

– Я считаю, русские такие же отличные парни, как и мы. Ведь что такое коммунионизм? Это когда каждый старается изо всех сил на благо остальных, я так это понимаю. Разве это неправильно? – Он вызывающе посмотрел на Седрика.

– Я вас умоляю, – произнесла Вероника. Голос у нее был подобен лопнувшей ми-струне, – не надо политики в столь поздний час, будьте так любезны.

– В каком-то смысле, – ответил Седрик, – все люди одинаковые. Нет высших и низших. И никто не обслуживает, так сказать. Так вот, я не считаю, что это правильно.

– Пожалуйста, – сказала Вероника более резко. – Только не в моем доме, если не возражаете.

– Думал дебось, ди достаду? – Селвин больно ткнул меня локтем в бок, зияя открытым ртом и сверкая очками.

– Нет, я знал, что достанешь! – улыбнулся я, стараясь его ублажить. – Слушайте, – сказал я Теду, – а давайте откупорим ее и выпьем с томатным соком и каплей вустерского?

– Я о таковском не слыхал, голубчик.

– «Кровавая Мэри», – пояснил я, – водка в красном. Как русские пьют. Так и употре… – Тут Селвин еще сильнее ткнул меня локтем.

– А одкудова ты здал? – спросил он.

– … блять, – закончил я.

– Одкудова ты здал, что я достаду, когда я ди делал того дикогда. – Он триумфально распахнул рот в сторону мрачного боксера. – Ты бы ди достал, Сесил, – сказал он.

Это было уже чересчур: Сесил, Селвин и Седрик. Дело заходило слишком далеко.

– Сквернословие гораздо хуже политики, миссис Арден. Я-то думал, что уж чего-чего, а сквернословия вы не потерпите, особенно от чужака. – Он смерил меня строгим взглядом.

– Это ж паренек Берта Денхэма, – сказал Тед, – только из заграницы. Ты видел его в курилке раньше.

Он очистил пробку мастерским поворотом кисти, оседлал бутылку, будто лошадь, и напрягся, чтобы откупорить. Сдавленный хрип вырвался из его горла.

– Он выругался, я слышал, – настаивал Седрик. – После того, как сказал про какую-то разэтакую Мэри.

– Я сказал «употреблять», вы ослышались. А «Кровавая Мэри» – была такая королева Англии, – объяснил я. – Так ее прозвали за то, что живьем сжигала протестантов.

– Все они одним миром мазаны, – сказал осино-полосатый Сесил. – Что католики, что англикане. Сам-то я воспитан Примитивным методистом[12].

– Давайте не будем о религии, прошу вас, – сказала Вероника, – у меня голова раскалывается.

Пробка вылетела.

– Неужели, голубушка? – спросил Тед трагически-заботливо. – Что ж ты молчала. Прими пару таблеточек аспиринчику, выпей чайку, и в постельку.

Он поставил бутылку на прилавок. Из горлышка вспорхнули струйки дымка, пахнущие анисом, тмином, денатуратом, ацетиленом. У меня помутилось в голове. Селвина передернуло. Седрик сказал:

– А знатно шибает!

Тед заключил Веронику в нежнейшие объятья, исполненные беспомощного сострадания.

– Бедная ты моя старушечка, – сказал он, прижавшись губами к ее туго обтянутому кожей лбу.

Вероникины глаза, распахнутые голубые очи юного поэта, заволокло дымкой.

– Ничего, болит не так уж сильно, правда, – сказала она, улыбаясь с истинно женской вымученной нежностью. – Но я все-таки лягу.

– Аспирину, дружочек?

– Нет, все равно не поможет. Все та же старая беда. – Присутствующие сочувственно закивали, будто и в самом деле знали, о чем речь. – Не засиживайся слишком, Эдвард.

– Нет-нет, голубушка. Тяпнем по маленькой – и всё.

Вероника пожелала всем доброй ночи и удалилась, тонкая, словно шпага тореадора. Все вздохнули с облегчением.

– А-аа-а, – спохватился Тед, щедро плеснув бесцветного алкоголя в бокалы, – томатный сок!

– Томатный сок, – сказал я. – С солью. И вустерский соус.

Присутствующие наблюдали за действиями Теда с таким напряженным вниманием, будто у них на глазах ставили опасный химический опыт. Тед окрасил водку в красный цвет, приправил, перемешал ее длинной ложечкой и осмотрел стаканы, словно прежде должен был изучить их. А затем сообщил:

– Что ж, выглядит чертовски кроваво, как положено.

– Сколько с меня? – спросил я. Мне всегда приходится заново обучаться английскому обычаю платить за напитки до того, как они будут выпиты. – И кстати, за порт-энд-бренди для миссис Арден, который она так и не выпила.

– Завтречком выпьет, голубчик. Ну-ка, поглядим: за это – пять бобов, за то – три за каждый, трижды пять – пятнадцать, пятнадцать и пять – двадцать. Точнехонько фунт, голубчик мой, и спасибочки вам, сэр.

Он принял от меня деньги, а затем ухватил за ножку бокал с «Кровавой Мэри». Мы все решительно ухватились за свои бокалы – все, кроме Седрика. Тот держал ножку бокала двумя пальцами, словно стебель экзотического цветка. Я отхлебнул половину и сразу почувствовал, что взлетаю. Череп мой раздулся под напором наполнившего его гелия. Комната осторожно закружилась, накренилась, колыхнулась, а потом встала на прежнее место. Что бы там ни было, в этой бутылке, это была не водка. Седрик поперхнулся и забрызгал нас.

– Держи ее при себе, Седрик, – сказал Тед.

– Ох, – задохнулся Седрик, – ох и крепкая.

Селвин с томатными «усами» произнес:

– А бедя родили бежду дочью и ддёб. Бедя родили со штукой вкруголовы.

– Ладненько, – ответил Тед, – уже слыхали об том.

Он безмятежно допил свой коктейль и заметил:

– Томатный сок чуток горчит. Перестоял малость в банке.

Селвин очень сильно пхнул меня локтем.

– Я родился, и у бедя вкруголовы была штуковида дадетая.

– Ага, – сказал я, – сорочка.

Я осушил бокал. В самом деле, это было весьма недурно, что бы это ни было.

– Оди говорят бде – образида, – громко сказал Селвин. – А у бедя вкруголовы была штуковида, и боя бать продала ее за шесть с половидой педсов.

Он выпил еще без дальнейших комментариев, а потом прибавил:

– Я богу видеть, что другииие ди бооогут! Я видел бужика без оловы – од прошел сквозь стеду среди бела ддя на Паркидсод-стрит, – он обратился к Сесилу: – Ага, Сесил? Это быо деделю до того, как Картер получил докдан.

Сесил прихлебывал «Кровавую Мэри» мелкими глоточками – так мучимый жаждой человек прихлебывает горячий чай. У Седрика видок был не из лучших.

– Мне бы стакан воды, – сказал он, – если можно. Чудно́е питье, как бы вы его там ни называли.

– А еще, – не унимался Селвин, – я богу видеть штуки у людей вкруголовы. Зеленая – у Сесила, синяя – у Теда, у Седрика – дикакой дет, и типа гряздо-розовая – у тебя, бистер.

– Наверное, где-то тут есть прачечная, в которой отстирывают ауры, – сказал я, – надо бы мне и мою туда отправить.

– Попробуем-ка ее саму по себе, – сказал Тед, – томатный сочок малость подгулял.

– Аура божет спортиться, – снова пихнулся Селвин, – типа штуковида вкруголовы.

Седрик глотнул было воды, но тут же сплюнул.

– Чем бы оно ни было, это пойло воды не любит. Пойду-ка я лучше во двор, – сказал Седрик, – я ел яичницу сегодня в полдник, и миссис сказала, что ей не понравились яйца, когда она их разбивала, и… О черт. – Он с ужасом поглядел на мой левый манжет, будто увидел прямо на нем ту злосчастную яичницу, и пулей вылетел за дверь.

Тед осклабился, продемонстрировав множество плохих зубов.

– Это только нам с вами по плечу, голубчик, – сказал он. – Остальные еще не готовы. Будемте!

Бокал его опустел, мой тоже. Напиток в самом деле был хорош. Я его распробовал.

– Это, – сказал Тед, – будет стоить шесть бобов, голубчик.

Я нарыл в кармане кучку серебра.

– А этим джентльменам?

– Я богу еще выпить, – сказал Селвин и подтолкнул свой заляпанный красным бокал.

– Девять бобчиков.

Последняя капля укатилась в глотку Сесила, словно в водосточную трубу. Он медленно опустил стакан со словами:

– Этого больше не надо. Чего мне действительно хочется, так это еще рома с лаймом.

– Возьми себе сам, – сказал Тед. – Стало быть, всего вместе одиннадцать и шесть пенсов, голубчик.

Сесил смешал себе выпивку и подошел ко мне с серьезной миной.

– А у вас там, где вы жили, – спросил он, – были черненькие?

– Там были и черные, и коричневые, и желтые, – ответил я. – Зависит от места, где живешь, вообще-то.

– У старика Джеки Кокса, – влез Селвин, – у дего вкруголовы было желтое. Желтое-прежелтое. Желтеддое.

– Нет-нет, – сказал Сесил, – я имел в виду, черные женщины у тебя были?

– Ну да, однажды, – признался я. – В Лаосе дело было.

– И как оно? – спросил Сесил.

– Н-ну, – начал я, и все присутствующие навалились на стойку, затаив дыхание, но в эту минуту появился Седрик, чуть посвежевший, но озадаченный.

– Высвистало все подчистую, – сказал он, – и яйца, и все остальное. Слушайте, там этот парень в нужнике сидит – прямо в штанах и плаще. Дверь нараспашку. И выходить не хочет.

– Что за парень?

– Да тот, что работает у Роудона. Уинтерботтом.

– Уинтер-принтер-спринтер-полпинтер, – внезапно сказал я и сам обалдел.

Напиточек куролесил вовсю.

– Виноват, – сказал я.

– Бедолага, – сказал Тед. – Вот же несчастный чертяка. Она умотала с ключами, и он не может домой попасть. Надо же – в свой собственный дом! – прибавил он. – Стыдобища несусветная, вот что это такое.

Теда тоже разобрало от выпитого, карие глаза его наполнились слезами.

– Тащи его сюда, – сказал Тед. – Рази ж можно оставлять его на всю ночь в нужнике, бедолажечку такого.

Он плеснул из бутылки себе и мне.

– Шесть бобов, – сказал он бесстрастно. И прибавил: – Да что ж это делается в наших краях-то? Что ж так часто? Женами меняются, мужьями меняются. Как ни крути, неправильно это. Ты бы так сделал? – спросил он Селвина. – А ты сделал бы, Сесил? А вы бы так сделали? – спросил он меня. – Конечно же, нет, не сделали бы. А вот ты – делал! – сказал он Седрику.

Седрик уже не казался таким бледным, как прежде.

– Всего-то один раз, – сказал он. – После вечеринки. Нас было три пары, и все так перемешалось. Я и не особо хотел на самом-то деле.

– Не хотел, но делал, – сказал Тед. – Не представляю, чтобы такое могло случиться со мной и моей миссис. Заплывшие мозги и руки-в-брюки, вот что это такое. Когда заняться нечем. Когда детишек нет в доме. Будемте, голубчик, – сказал он мне. – Это потянет шесть бобов.

На этот раз я не был уверен, что должен платить. Если они собираются водить меня как обезьянку на веревочке только потому, что я вернулся с Востока, то не на того напали. Я попытался донести до них свою мысль и сказал:

– Обезьяны всех видов, размеров и пород водятся в джунглях Борнео. – Я произнес это удивительно утонченным, даже рафинированным тоном, что на меня совсем не похоже.

Тед сказал:

– Тащите его сюда, бедолагу. Мистер Денхэм шикует. Пусть и он приобщится.

И, вперив взор в цветистый плакат с девушкой в нижнем белье, рекламирующий сидр, он продекламировал странным механическим голосом прорицателя:

– О, римляне, сограждане, друзья – вот в чем вопрос. О, Англия, люблю ее, но странною любовью! Он был богат, хоть составлял доход всего каких-то сорок фунтов в год[13].

С жаром он воскликнул:

– Что вам принесть, голубчик? Оружие или стариковские книги? Тыщи у него были старинных этих пистолей, голубчик. Лучшая коллекция пистоликов во всех окрестных графствах. Так что будете глядеть, а? – Но тут ввели Уинтера-принтера, съежившегося и жалкого, до синевы продрогшего в своем куцем плащике на уличном толчке. – Входи, входи, голубчик, – громко сказал Тед. – Входи, обогрейся. Мистер Денхэм как раз шикует. – Тут он снова принялся щедро разливать из диковинной бутылки.

Ну и черт с ними. Я швырнул на прилавок горсть серебра, монеты покатились, лязгая, будто звенья разорванной цепи. Тут вступил Селвин:

– Я видел стариду Билли Фрибада, того, которого была лавка, которая теперь у Пибоди. Так ебу борду боталкой раздавило. – Электрические стеклышки слепили в упор. – В серых сапогах, од в дих десять лет по улице ходил.

– Ладно, Селвин, – сказал Сесил, дыша ромом, – больше ни слова об этом.

– А я ево видел, – сказал Селвин и пхнул меня, уже не стесняясь. – Бедя родили бежду дочью и ддём!

Уинтер-принтер подавился, хлебнув свою порцию пойла, проникшего прямо из-за железного занавеса.

– Крепковато для него, – самодовольно изрек Седрик.

Я выдул свое, не поперхнувшись, но комната качнулась у меня перед глазами, словно боксерская груша. А когда она вернулась на место, я увидел аппетитные виноградины слов, целыми гроздьями свисающие у меня над головой. Я сорвал одну – и она превратилась в текст.

– Прелюбодейство, – неужто я вознамерился прочесть проповедь? А, гори оно все огнем, я их тут всех пою – так или нет? Значит, я призван возглавить эту паству – так или нет? – В общем и целом, – продолжил я, – простительно. Но Уинтер – печатник. Как и мой отец, упокой господи его душу, – похоже, я решил, что для красного словца моему отцу лучше упокоиться. – Сердце его разбито, – сказал я, – дни свои он окончил в нищете. А из-за чего? Из-за прямоты и неподкупности. Он не смог принять современный мир – все эти жалкие извращения и глумление над подлинными ценностями. Печатники не такие, как все. Они рождены, чтобы нести мистерию этого мира своему поколению. Разве типографии – это не храмы? Боксеров, трактирщиков и молочников можно купить и продать, а их ложа могут быть осквернены клеймом зверя. А еще, – тут я обратился к Селвину, – у тебя какая профессия?