Странствия Мелидена

– Дурное это дело, не буду скрывать. Но помоги девице, иначе пропадёт. Лучшая она наша голосовщица и первая красавица, а в такой попала переплёт, что только в омут.

– Голосовщица, это та, что молитвы ваши поёт «новгородские»? Так в чём же дело, против кого и из чьих будет ваша Аглавина? Почему за неё своя родня не вступится, не похожа она на сироту-приживалку. Ты-то ей кем приходишься, почтенная Тасья?

– Я дела веду боголюбивого народа, чтобы грехи свои отмолить. Сказано, что доброе дело зачтётся. А родом она из Самосадов, городка и пристани в тридцати верстах на полночь, куда соль возят от норков по Березайке. Богатый городок, и отец её Гуща – купец первого ряда, а братья известные силачи. Водят караваны по Березайке и Сивехре и в Липенске торгуют солью, дёгтем, древесным углём. Но три года назад сбил девку с толку Макер Горбатый, сын старика Тита Горбатого (это прозвище такое, горбатых среди них нет, по деду зовутся помершему) – грех сладок, а человек падок. Тоже крепкая семья, но пришлая и митрополичьей веры, с полуденной границы, целых шесть братьев, один, правда, монах, еще один – отрок, но двое знатные воины и охотники – Макер и другой, Артом. Осели в Самосадах лет тридцать назад или больше, как бельмо на глазу.

Помолчав, она тихо заговорила снова:

– Как у нас принято, отправили её в скит к старице Инаре на исправление. Замолит девка свой грех года два в Заболотье, потом всё утихнет и пристроят её с приданым за какого-нибудь бобыля или вдовца.

– Года два, это чтобы дитя сбросить и оправиться, богобоязненные? – насмешливо ухмыльнулся Мелиден.

– Но в Заболотье снова бес попутал девку, больно хороша, – продолжала Тасья, сделав вид, будто не заметила невежу, но с растущим напряжением. – Увлёк её инок Ивтихан, чтоб ему неладно было, прости господи грешную. Увёл с собой на заимку – это еще дальше на полночь и на восход. Там у него крепкая изба и богатый выпас перед Мшаным болотом. Ребёнка прижил, сейчас ему второй год. Но недавно, и двух месяцев не прошло, подстерегли братья Горбатые Ивтихана по дороге к заимке и убили топором по лбу. Но усадьбу жечь и увести Аглавину не решились, говорят, Макер не позволил.

– А теперь Макер вздумал свататься к Аглавине, свою-то первую нелюбимую жену он замучил, бил смертным боем. Аглавина в ответ убежала с заимки в скит к Инаре. Но и там ей жить спокойно не дадут, братья же Гущины не хотят за неё вступаться, опорочила она их семью. Вот старицы и старцы и решили представить это дело на суд воеводы. Защитить Аглавину – она наша лучшая голосовщица, другой такой нет до Веттама, – и дать укорот Горбатым. Они ведь, раз нашли дорогу на полночь и через кровь переступили, и скит заболотский могут спалить, а дары боголюбивого народа ограбить. Гущины же братья сами не могут с ними бороться, так как на них сразу ляжет вина. Уж больно сильны пришлые.

– И что ж вы предъявите? Слово Аглавины против слова братьев Горбатых? Кто еще видел это убийство в глухом лесу? Откуда о нём вообще узнали, проболтался кто-то спьяну? Так это тоже слова – как сбрехнул, так и взял обратно. Да и Ивтихан ваш блаженный был разбойник хоть куда. Говорят, Артом Горбатый снял с него кошель с большими деньгами, сразу начал строиться невесть с чего и завёл свою торговлю. Кстати, кто-то ведь навёл Артома на Ивтихана, вы об этом подумали? Кто-то из ваших, «боголюбивых народов».

– А ты не язви, все мы грешные люди, – не сдержалась Тасья. – Кто навёл, сами разберёмся. Ты тоже, смотрю, нос сунул куда не следует. А с Горбатыми что-то надо делать. Они девку испортили, они и мужа её убили.

– Какого еще «мужа», – тут не сдержался уже Мелиден, – если жили в грехе невенчанные и скрывались где-то у болота. Зазнобу разбойника предлагаешь защищать и счёты ваши «новгородские» сводить моими «митрополичьими» руками. Если убрать елей и оставить суть. Не считай меня за дурака, «святая душа на костылях».

– Это кто ж тебе успел наболтать такое. Поистине, полон мир злоехидных змей. А тебя самого восемнадцать лет не должны в церковь пускать, «митрополичий человек». Забыл декрет митрополита Ганимохиса от 4443-го года про покаяние наёмных смертоубивцев с поля? Многие забыли с попущения Ларса Третьего Висагетского, но декрет не отменили.

– Как бы там ни было, а всё быльём поросло, – взяв себя в руки и разом успокоившись, продолжала Тасья. – Ивтихан помер и все его дела вместе с ним. А если не обломать Горбатых здесь, на воеводском суде, не будет возврата Аглавине ни к себе на заимку, ни в Заболотье, ни к родным. Некому её защитить от Макера. Возьмёт он её в наложницы, а заимку разграбит и сожжёт. С первого раза не решился, теперь точно решится. Там один старик-приживал и пара скотниц с ребятами, что они могут? Поимей совесть, Тарлагина ради, тебе этот Макер на один зуб, вон как мечом махаешь, глаз не уследит. А у нас с ним никому не справиться. Или хочешь, чтобы люди говорили, что струсил деревенщины?

«А ведь верно, слухи распустят, потом не отмоешься, и в Липенске будешь ходить, как оплёванный», – мелькнуло в голове у Мелидена. Тем не менее, он улыбнулся в ответ:

– Не слишком ли явно на чести моей играешь. Что я тебе, гусак безмозглый или кобель-пустолай, на кого науськали, на того и бросается.

– Так не хочешь помочь? Мы соберём денег, но немного. Рубля три-четыре, даже если всю скотину продадим с заимки. Хотя как там будут жить бабы-приживалы, по миру пойдут.

– А что твоя Аглавина в углу сидит и молчит? Разве это не её дело в первую голову? Может, вы всё против её воли делаете, а она спит и видит, как этому Макеру на шею сесть. Чем плохо, если крепкий муж возьмёт вдову с ребёнком, да еще им же подпорченную.

– Да не позволят братья Горбатые, особенно старейшина Тит, жениться Макеру по чести. Ребёнок-то не от Макера. Главное, она сама его видеть не хочет, правда ведь, Аглавина? Что ты там сидишь.

Тогда Аглавина подсела, наконец, к столу, с бледным и напряжённым лицом.

– Не хочет, значит, такая судьба. Пусть будет, что будет. Я тебе говорила, что ничего из этого не выйдет.

– Так ты-то сама желаешь, чтобы я за тебя с Макером бился? И убил его на твоих глазах? – внезапно для самого себя бросил Мелиден. – Здесь Тасья ради тебя старается, пытается меня опутать словесами. Но я, если буду сражаться, то не за её словеса и даже не за твои пожитки, а за тебя. Ты сама этого хочешь? Поскольку только твоё слово важно.

– Да. Раз нет другого выхода, я бы хотела, чтобы ты избавил меня от Макера, а особенно от Артома. Лучше повешусь, чем буду жить с кровопийцами, – твёрдо ответила Аглавина. – Скажи, что тебе надо, и я соглашусь.

– А если я скажу, что хочу не деньги, а тебя?

– Лучше ты, чем Макер. Тебя я хотя бы не знаю.

– Хотя и во мне, стало быть, ничего хорошего. Спасибо за ласковое слово, душа-девица. Так значит, если одержу победу, ты согласна стать моей вместе с заимкой? Однако есть одно препятствие – у меня жена осталась в Висагете. Да и по «истинной вере» класть поклоны перед старицами не намерен, пусть и митрополичьими попами не пожалован. Как ты на это смотришь?

– Жестокий ты человек и нелюдимый, я это уже знаю. И грешник нераскаянный. Но пусть всё будет твоё и поступай, как знаешь. Лучше ты, чем проклятые Горбатые. Захочешь жить со мной на заимке, мне всё равно деваться некуда.

– Ну ладно, положим, я соглашусь. Мне тоже терять нечего, говоря по правде. Думаю, Ветисские и тут меня достанут раньше или позже, потому даже в гости хожу в кольчуге и с мечом, не взыщите. Лучше на заимке спасаться, чем бежать за западную реку. Однако моего согласия мало. Согласится ли воевода на Божий суд? Согласятся ли Горбатые выйти против меня, как заместителя? Кто я для тебя – не родственник, не зависимый человек, даже не жених. Только наёмник. Но я княжеский боец, а они общинники, пусть и вольные. Горбатым тоже, наверное, подскажут о моём умении. У них есть право отказаться без проигрыша, как от боя с неравным противником.

– А ты говорил кому-то, что женат? – вмешалась Тасья.

– Я – нет. Но Важиня всё расскажет, если спросят. Хоть он не мой человек, но знает о моей семье, мы оба люди князя Баруха.

– За воеводу не беспокойся, это наша забота. Он нам благоволит и не чурается истинной веры. Вот если нового пришлют из вашей Висагеты, может быть по-другому. А Гаур назначит Божий суд, когда окажется слово против слова, не сомневайся. Он пришлых тоже не очень любит, извини за откровенность. К Горбатым уже послали гонца с приказом явиться на воеводский суд. Пришлось много дать на лапу его писарю Тунже, чтобы принял спор и послал приказ о явке еще до возвращения воеводы. Поэтому с деньгами у нас плохо, много дать не сможем. Так сколько ты хочешь?

– Не расслышала, старица, наш с Аглавиной разговор? Не сколько, а кого. Пусть Аглавина станет моей со всем, что унаследовала от своего «инока». Как смогу с этим распорядиться – тут уж как бог даст. Одно могу сказать твёрдо, что не обижу.

– Из огня да в полымя попадает девка. Примешь веру истинную?

– Как будто ты не понимала, на что её ведёшь, когда ко мне привела. Что до веры, любая тарлагинская вера истинная. Я же ясно сказал, что не буду поклоны класть перед невесть какими самих себя назначившими старцами. И молитвы ваши не буду читать по сто раз на дню. Делами надо грех свой искупать, не словесами. Достаточно, что не требую никаких грамот, скрепляющих наш договор. Хотя можно и составить, что отпишете на меня заимку, если будет Божий суд и я выйду заступником. А я составлю завещание в её пользу на случай, если Божий суд не выиграю.

– Экие вы крючки чернильные в Висагете. У нас на слово верят честные люди и на целование шетокса. Кто там твою грамоту будет читать на заимке, медведи что ли. Да и неизвестно еще, будет ли Божий суд.

– Понятно, что защита моих прав только мой меч и моё умение. А с грамотами покрепче было бы. Приятно знать, что по полному праву обладаешь, а не приблудный какой-то.

– Да отпустит ли тебя еще воевода на заимку, со службы на блудное дело. Еще медведя не убил, уже шкуру делишь.

– И это неизвестно. Но попытаюсь получить отпуск как местный однодворец. Войны нет, торговое время скоро закончится. Чего зря воеводскую казну прожирать.

– А кто тебе рассказал про Ивтихана и деньги Артомовы?

– Слуга один воеводский. Думаете, не понял, чего вы возле меня вертитесь. И дворня поняла, не совсем дурные. Поэтому опасаюсь, как бы не предупредили вашего Макера, чтобы не связывался. Так что постарался тоже узнать, во что меня втянуть пытаются. А языки здесь без костей, похоже, все всё знают, только доказать ничего не могут и не отличишь, где чушь, где правда. И впрямь остаётся единственно Божий суд – кто сильней, тот и прав.

– Наговорились мы сегодня, пора поесть и на боковую. Не пустят ведь тебя в Липенск до утра, или пустят? Но не лезь к Аглавине, нет сейчас у тебя на неё прав.

– Я предупредил, чтобы не ждали до утра. А чужого мне не надо. Но что станет моё, то будет моё.

За ужином беседа продолжилась, но уже не о деле, а о жизни местной и в Висагете. Три огненных столпа видели в небе в городе Спервагеле к северу; по мнению «истинниц», это предвещало большую беду, вероятнее всего, пришествие волхвов либо обращение в них предавшихся дьяволу священнослужителей. Непривычный к долгим разговорам Мелиден больше спрашивал и женщины постепенно оттаяли. Сказался и кувшинчик с мёдом. Но всё еще посматривали настороженно, не полезет ли пришелец. Однако пришелец считал ниже своего достоинства торопить неизбежное. Так и улеглись по разным углам, а на рассвете разбуженный Мелиден наскоро позавтракал и вернулся в Липенск.

Махать после этого мечом на виду он остерёгся, незачем увеличивать свою и так чрезмерную известность. Выезжал за город, в лес. С просинцем закончились холода. Зато у Тасьи с Аглавиной он бывал теперь каждый вечер, когда уходили ученики. Теперь речь в основном шла о разных божественных предметах, всецело занимавших умы обеих женщин. Об отделении от «сынов тьмы» в преддверии «конца дней». Порой их учение казалось ему, воспитанному на более мягких понятиях, столь несусветной околесицей, что он невольно хмыкал, покачивая головой, но возражать открыто не решался. Он давно понял, что переубеждать окраинных религиозных фанатиков ему не по плечу, далеко не ритору-златоусту и не знатоку священных писаний. Выйдет только склока с взаимным ненужным озлоблением. Да и любопытно было послушать «истинническую» науку, что там они проповедуют.

Глава 10. «Истинная вера»

Вкратце, космогония у поклонников «истинной веры» следующая: плоская и круглая Земля стоит на трёх огромных рыбах, плавающих в море-океане и питающихся райским благоуханием, просачивающимся из-под краёв небесной тверди; тело человека сотворено из семи частей: от камня – кости, от Чёрного моря – кровь (почему именно от Чёрного и где оно находится, начётчицы ответить не могли, за этим надо обращаться к более сведущим старцам, благочестивее просто верить и знать через веру), от солнца – глаза, от облака – мысли, от ветра – дыхание, от духа – теплота (от какого еще духа, от святого что ли? – ответ на этот вопрос был точно такой же, как на предыдущий); первочеловек Ангрут «начертан» богом пятого апреля в шестом часу дня (точно ли апреля? В древности у заморцев, где возвещал Тарлагин, год начинался не первого апреля, а первого марта после февральских очистительных жертвоприношений, хотя нигде не сказано, что начало года у земных властей как-то связано с сотворением мира, почему его и переносят кто туда, кто сюда – на это замечание обычный ответ Тасьи был уже с злобным шипением, после чего Мелиден окончательно воздержался от вопросов); без души он пролежал тридцать лет, без первоженщины Гизе жил тридцать дней, а в раю был всего от шестого часа до девятого; сатана зародился в морях Грюта Полуденного на девятом валу, а на небе был не более получаса; болезни в человеке оттого, что сатана истыкал тело первочеловека Ангрута в то время, когда господь уходил на небо за душой, и т. д. и т. п.

Всё это излагалось вязью в имеющих священный характер книгах «святых старцев», на свой лад перетолковывающих довольно краткое Писание Тарлагина, созданное по воспоминаниям его учеников. Обучение в школе Тасьи сводилось в основном к заучиванию выдержек из них наизусть, чему она деятельно помогала завязанным в узлы ремешком – по узелкам отсчитывали молитвы и поклоны обязательного «канона». Также учили рифмованные молитвы, хвалебные гимны господу и его глашатаям и подвижникам, и песнопения, прославляющие благочестивую скитскую жизнь. Остаток посвящался грамоте и простейшему счёту.

Вершиной же этой космогонии было подробнейше разработанное учение об Антитарлагине, называемым «всескверным льстецом». По мнению «истинников», он уже народился и царствует духовно почти двести лет, подтверждением чему служат многие знамения, начиная с богопротивного Уртадагетского церковного собора 1173 г. по-средиземски или 4286-го по-нашему (он-то и открыл дорогу исчадию сатаны), а затем разные «властные знаки» – гербы, сословия, грамоты, клейма, карты, ликописание (то есть портреты), присяга. Далее следовало ношение иноземной «пестрины», париков, «ежом подклеенных по-бесовски», шейных шарфов, хождение женщин простоволосыми не только в церкви, но вообще при чужаках, моление на коленях, как у поганых западных душехватов. С его приходом началась порча нравов, еще худшее ожидается в ближайшем будущем, но не определено, когда именно – на этот счёт идут непрерывные споры. «Воскипит земля кровью и смесятся реки с кровью; шесть полей останется, а седьмое будут сеять; не воспоёт пахарь в поле и из семи сёл люди соберутся в единое село, из семи деревень в единую деревню, из семи городов в един город. Запечатает всескверный льстец всех печатью чувственной и не будет того храма, где не было бы мертвеца. Увянет красота женская, отлетит мужское желание и так возжелают семь жён единого мужа, но в это время изомрут младенцы в лонах материнских и некому будет хоронить мёртвых. Затворится небо и земля не даст плода…». Под конец небо сделается ледяным, а земля железной, и по воздуху пронесётся «всескверный льстец» на коне с огненной шерстью. Главная сила «льстеца» будет в том, что он всех одолеет голодом, пока все не покорятся ему и не примут его печать. Все эти несчастья совершатся постепенно, по мере того, как возгласят восемь труб. Когда же возгласит последняя восьмая труба, «вся тварь восколеблется страхом и преисподняя вострепещет», а земля выгорит огнём на девять локтей. Только тогда наступит второе пришествие Тарлагина: «И как рассеивается дым и нет его больше, так исчезнет нечестие навеки, а праведность откроется как солнце. Тогда знание заполнит мир, и никогда не будет в нём больше безрассудства…»

Полусумасшедшие видения старцев-отшельников принимались «истинниками» на полную веру, образуя простую и ясную картину мира, так что непонятно было, как чужеземные слепцы могут верить в свои детские сказки. Безусловная вера нисколько не мешала начётчикам обсуждать и комментировать каждое слово «истин» до бесконечности, пытаясь согласовать их между собой и установить наиболее точный вариант, попутно находя в них всё более глубокий смысл, иногда невообразимый для «непосвящённого».

Впрочем, так ли эти споры и толкования отличались от схоластики православной «митрополичьей» церкви? Разве что та выработала единую упрощённую догматику и успешно поддерживала это единство, а у «новгородцев» постоянно появлялись всё новые толки, следуя амбициям очередных святых старцев и усугубляя раскол. В полемике с вольнодумцами правоверные неизменно следовали единственному методу – на любую порождённую умствованиями каверзу и логически обоснованное сомнение подбирать очередной набор цитат из писания и канонических святых отцов, чем больше, тем лучше. Причем не имеет значения, что в действительности цитата была сказана по совершенно другому поводу и, по сути, к делу не относится. Неважно, главное, записано у авторитетов, следовательно, применимо всегда и везде.

Когда же посрамить злобесных раскольников в диспутах не удавалось, в ход шли другие средства. В это самое время Липенск обсуждал небывалую до сих пор новость. Архиепископ Нового Города и Веттама Гиндин, назначенный из Висагеты лет восемь назад и исполняющий решение церковного собора, устроил публичное поругание попов и дьяков, приставших к «истинническому толку» и обвинённых в осквернении икон. Гиндин повелел посадить их на вьючные сёдла спиной к голове коня, чтобы смотрели на запад в уготованный для них адский огонь, одежду же их повелел надеть задом наперед. На головы им надели заострённые берестяные шлемы с султанами из мочала и венцы из соломы вперемешку с сеном, с надписью на шлеме чернилами: «Вот сатанинское войско». И приказал архиепископ водить их по Новому Городу, и всем встречным приказал плевать в них и говорить: «Это враги и хулители божии». После же повелел сжечь шлемы, бывшие у них на головах. Некоторые сошли с ума от этой процедуры. Потом осуждённых кого изгнали, кого заточили.

Действо это, без сомнения, заимствовали у презираемой на словах западной вселенской церкви – она уже давно устраивала подобные процессии с еретиками и колдунами, одетыми в шутовские колпаки. Затем их сжигали, вешали или казнили иначе, где как заведено; в Медвежье до подобной жестокости к «отклоняющимся» еще не дошли, но если так пойдёт дальше, то ожидать можно всего.

Эта новогородская ересь, первоначально именуемая «стригалями» (то ли потому, что первый еретик был цирюльником, то ли из-за того, что её продвигали попы-расстриги) возникла лет сто пятьдесят назад, захватив и Веттам. Она призывала вернуться к духу первых тарлагиан, понимая буквально писания Основоположников, и отказаться от позже установленного «обрядоверия», считала церковное сословие излишним, требовала «нестяжания» священства, чьи ритуалы могут иметь силу только при личной беспорочности совершающего. Непримиримо порицала «ставленную пошлину», то есть плату за возведение в священники или дьяконы. Также «новгородцы» отвергали поклонение иконам (хотя не считали их вредным идолопоклонничеством, как некоторые другие ереси), не считали нужным посещение церкви, поскольку молиться можно где угодно – «бог не в брёвнах, а в рёбрах», исповедь в церкви заменяли покаянием земле. Не признавали епископов и вместо хождения в храмы собирали свои отдельные собрания.

Они сомневались в воскресении мёртвых и особенно резко выступали против похоронных обрядов – «не стоит над мёртвыми петь, ни поминать, ни службы творить, ни приноса за умершего приносить к церкви, ни пиров устраивать, ни милостыню давать за душу умершего». Последнее шло особенно во вред православному духовенству, поскольку завещания и похоронные вклады, порой включавшие все владения бездетных дворян, являлись важнейшим источником богатства церквей и монастырей.

Ересь была подавлена во времена молодости Мелиденова деда – кого утопили, кого уморили в заточении – но во времена покорения Нового Города висагетским войском вспыхнула с новой силой, причем перекинулась на Липенск и саму Висагету. Особенно жёстко это новое «висагетское» поколение выступало против православного монашества, считая его следствием «самосмышления» и «самоучения». «Древнеардствующие» доказывали, что целомудрие и посты противоречат подлинным заветам Тарлагина, ссылаясь на слова апостола Страмаура: «Дух же ясно говорит, что в последние времена отступят некоторые от веры, внимая духам обольстителям и учениям бесовским, через лицемерие лжесловесников, сожжёных в совести своей, запрещающих вступать в брак и употреблять в пищу то, что бог сотворил, дабы верные и познавшие истину вкушали с благодарением». Ссылались на авторитетное житие святого Пахора, в котором говорилось, что монастырский устав, вырезанный навечно на медной пластине, и образец монашеских одежд Пахор получил от явившегося ему ангела в чёрном облачении. Но ангелы светлы и лучезарны, не мог ангел явиться в чёрном, следовательно, это был бес, и монашество – дьявольское изобретение…

При этом «строговерцы» или «истинники» вовсе не отрицали благотворность ухода от мира, но понимали своё «иночество» и «старчество» по-другому – не как мистическое замаливание грехов мирян, а как самоуглубление, праведный, нестяжательский и смиренный образ жизни, сходный с образом жизни первых пророков и Основоположников, и обучение ему более слабых. Из Грюта они заимствовали особые методы духовного сосредоточения и отрешения от мирского. Однако когда умирали или слабели старцы-основатели, многие пустыни и скиты опять клонились к формальной молитвенной обрядности.

До недавних пор великий князь терпимо относился к этой ереси, поскольку она позволила ему обосновать захват половины земель новогородских монастырей и многих монастырских деревень в старых владениях, для которых не смогли представить достаточных подтверждающих грамот. Это позволило испоместить две тысячи дополнительных служилых дворян. Но сейчас отношение изменилось – возможно, под влиянием грютской жены, возможно и потому, что отклонение раскольнических толков от правоверия увеличивалось и представлялось всё более опасным.

В последнее время на полдень стала проникать «поморская вера» некоего старца Жищегритиса, оживлённо обсуждавшаяся женщинами между собой. Поклонники старца, к которым перебежали некоторые из «истинников» и склонялся сам покойный Ивтихан, полагали, что достаточно принять новое имя с определёнными обрядами, и все прошлые грехи разом снимутся, после чего можно начать совершенно новую жизнь. Только надо называть себя духовными братьями и сёстрами, потому что плотский союз мужей и жён скверен как подражание первогреху Ангрута и Гизе, а братья и сёстры – единая плоть и их соединение безгрешно.

С запада, из Средиземья, лезла более ранняя секта – возвращенцев или перекрёстов. Эти настаивали, что священное омовение и торжественное воцерковление нужно принимать в сознательном возрасте – как его принял сам Тарлагин, полностью отвергали особую благодать священства и иноческое отшельничество, не признавали икон и мощей, считая их идолопоклонничеством, а самые крайние требовали, чтобы вовсе не было богатых и бедных через перераспределение благ. В Ремите эта ересь подвергалась жесточайшему искоренению, но дальше на запад упорно тлела. Отдельным еретикам удавалось прорываться через медвежскую границу, где их пока что принимали из ненависти к западным недоверкам – извратителям православия. Люди это были низших сословий и такие же скрытные фанатики, как «истинники», что способствовало постепенному сближению.

Как уже сказано, Мелиден не собирался вступать в споры с женщинами, жившими в своём странном, но совершенном мирке, сознание которых было полностью захвачено «духовной наукой» старцев-подвижников и спасением души через ежедневное чтение молитв с множеством поклонов по строгому порядку и сложной системой самоограничений. Насколько понял Мелиден, научили их этому во время скитского «исправления», на котором в молодости побывала и Тасья.