Возвращение к празднику. Книга-эссе о творческой работе композитора

Но как найти выход из такого положения, не скомпрометировав праздник, приносящий немалые доходы? Проще всего, конечно, всех осмотреть, но кто отважится, кто посмеет осматривать святого в толпе его фанатичных поклонников?! Мудрое решение принимает Гроссмейстер: «поскольку такой осмотр может оскорбить чувства верующих, мы полагаем, что своим отъездом ваше святейшество избавит нас от столь тягостной необходимости». Быстро решаются все вопросы, связанные с отъездом «святого». Тот прощается с огорченными паломниками и «своим» Капитулом. Паломники плачут, провожая его. «Не плачьте, я ещё вернусь, – обещает Йорген-Микаэль, – через триста лет!…». Микаэль занимает своё место в отъезжающей карете, куда успевает вскочить и Олеандра. Счастья и радость на лицах паломников! Они видели Его! C умилением машут платочками и члены Капитула. «Тот, кто Йоргена признает, бед и страхов не узнает…”, звучит заключительный хорал.

Так почти по-голливудски заканчивается это странное и довольно трогательное действо. Поразмыслите о сем!

Нет предела человеческой глупости. Нет предела человеческой доверчивости. Нет предела человеческой надежде на счастье и справедливость!

* * *

Поначалу судьба оперы складывалась удачно. Возможно, здесь уместна поговорка: слухами земля полнится. Я получил заинтересованное письмо из Ленинградского Малегота с предложением показать оперу художественному совету театра. Это был любимый театр моего отца. Когда-то с ним в этом театре мы переслушали почти весь его репертуар. До этого я показывал оперу только своим любимым профессорам – Альберту Семёновичу Леману, Генриху Ильичу Литинскому и Назибу Гаязовичу Жиганову. Все они дали опере довольно высокую оценку, предрекали ей интересную сценическую жизнь, а Литинский, будучи в некоем высоком редакционном совете, настойчиво советовал предложить оперу Большому театру. Всё же я, заваленный своей педагогической работой в консерватории, решил не спешить и дождаться вызова в Малегот. Через какое-то время вызов состоялся, и я, как и предполагалось, показал оперу худсовету театра, который её одобрил. Геннадий Пантелеймонович Проваторов, главный дирижёр театра, возглавляющий худсовет, попросил у меня партитуру, обнадёжил: ждите, это наша опера. При следующей с ним случайной встрече я увидел мою партитуру в его руках и окончательно успокоился. И стал ждать.

Конечно, я не знал, что такое музыкальный театр. Вскоре в театре сменился директор, затем главный дирижёр, затем главный режиссёр, затем снова директор… Бесконечные подготовки к всевозможным государственным и партийным праздникам занимали театр гораздо больше, чем текущий репертуар. Да и каждый новый руководитель приходил, как правило, со своим любимым репертуаром и поскорее старался воплотить его на сцене. К кому обращаться? Все переговоры с начальством заканчивались лишь обещаниями и заверениями: вот уже скоро, на следующий год…

А время уходило…

И вот, почти через десять лет у меня состоялся разговор с очередным новым главным режиссёром и художественным руководителем театра Эмилем Евгеньевичем Пасынковым. Я представился ему и сослался на решение худсовета. Вальяжный и очень уверенный в себе, Пасынков с любопытством осмотрел меня с ног до головы и заявил жёстко и нелицеприятно: «Я познакомился с решением того (акцентировал он) художественного совета. Скажу сразу, чтобы не обнадёживать вас: я не открою партитуру оперы, даже если бы она была гениальна. Мне важно имя автора, то есть, важно кого (снова акцент) мы ставим. Вот станете известны – приходите». От такого наглого откровения и полной неожиданности я не знал, что ответить. Такие слова – как обухом по голове. Дальше его я не слушал. А вернее сказать – не слышал. Он пригласил меня на свою премьеру какой-то оперы – кажется Монтеверди, – и вечером я сидел в директорской ложе на красивом спектакле, от которого помню только прозрачную белую кисею, заполнившую сцену. В голове у меня тоже была такая же тонкая кисея и звучали его жёсткие слова…