Цзунцзы, дроны, Гуань Юй

Мы все теперь хотели исправить ситуацию и ждали Нового года по Москве, через пять часов. Но и во второй раз он обманул меня. Он так хотел мне насолить, что проскользнул невидимым и для других, остававшихся еще со мной в этот час.

Мы сидели пьяные, с гитарой: испанцы, Роман и мы с Джимми, который шептал мне на ухо всякую дребедень. И вдруг я почувствовала будто толчок, даже шум, будто в немом кино вдруг включили звук – и посмотрела на часы. Пятьдесят минут через край. Назначать ему свидание в других странах сегодня было явно бесполезно.

…Испанцы уехали восвояси. Мы разошлись спать. Интересно – первое ненаступившее утро нового года мудренее ли неизвестно прошедшего ли уже вечера неизвестно прошедшего ли уже года? Роман обустраивает для себя мою холодную гостевую комнату. А Джимми радостно и по-новогоднему два раза упал с кровати, после чего стабилизировался, свернулся клубком, в своих новых красных трусах, и безуспешно пошарив вокруг себя рукой, заснул. По сравнению с прошлым годом – особенно с летом, он совершенно изменил свои свойства. Потерял свой демонизм и свою харизму и лежит маленький, чужой, старый, с по-детски горько сложенными губами. Я укладываюсь рядом. Уже утро и солнце встает. По дереву во дворе, на самых верхних ветвях, носятся две белки.

… – Ром-а-ан! – стучу я в дверь. – Романоф-ф-ф! – передразнивает Джимми. – Романофф-tzar! – Романофски-и! – Рамон! Романофф-Путин! – выкаблучивается он.

Роман недвижим и мы уходим без него.

…Мир недопроявлен. В Casa miel пусто. Кофе не имеет вкуса, а булочки запаха. Предметы расплываются. Не за что зацепиться взглядом или слухом. Джимми тихо и печально ест сэндвич. Окно, напротив которого мы сели, загородил зад грузовика. Мне нужно что-нибудь почувствовать. Я приближаюсь к Джимми и трусь о его щеку. Она колючая. Она реальна. Джимми перестал жевать и смотрит на меня вопросительно, освобождая руку, чтобы меня обнять.

Попровожав друг друга вдоль Сиси лу, мы расстаемся. Запихнув Джимми в такси, я иду досыпать.

…Просыпаюсь от громкого разговора – видимо, по телефону. Солнце расчертило комнату по диагонали. Клубы пыли на подоконнике похожи на цветы. Опавшие цветы из моих висячих садов. Я накидываю халат и выхожу.

– Ого! – подпрыгивает Роман. – Так она, оказывается, была дома.

Не сговариваясь, мы бредем на кухню искать съестное. Роман выкатывает из-под стола огромную бутылку саке, сэкономленную ночью. Он тоже не очень уверен, что новый год наступил. Мы сидим, как Кидман со своим Чарльзом в фильме «Другие» и пытаемся нашарить оси координат. Или уже тогда заново наметить, если нам не удастся вновь почувствовать натоптанной тропы под ногами. Саке пахнет Японией, пахнет Кимико. Через Кимико можно попытаться нырнуть в прошлый год, протиснуться в прошлое. Прошлый год был для нас обоих прекрасным и подлым, он был годом искушений и ложных троп. Мы выпрыгнули из него – и теперь зависли над пропастью… Дверь захлопнулась. Прошлое стало раскадровкой, пачкой открыток, …., оно перестало толкать нас в спину, наступать на пятки. Оно прошло.

…Прошло совсем. Раньше из него было видно будущее. Черт знает что. Мы чокаемся. А помнишь, как мы гуляли в этот день год назад с Кимико и Джимми у Сиху?… Как колыхались подсвеченные ивы, а мы забились в толпу посмотреть на музыкальные фонтаны, ловили друг друга за руки, терялись, обнимались, мёрзли. Ужинали потом в японском ресторане, и Джимми разливал горячее саке. Стакан у меня в руке нагревается. Помнишь?… – Роман думает о том же.

Я собираюсь встретиться с Джимми и беру с собой пижаму и косметичку. Но пока я принимаю душ, Роман с неожиданной прытью бежит наверх к Михаэлю интриговать. Он подговаривает его увести меня вдоль Сиху подальше, мосточками да кабачочками – от Джимми. Тот выражает готовность и заходит за нами. Оба настырны и демонстративно веселы. Я пытаюсь нашептать что-то Джимми через wechat5. Джимми покидает теплую гостиницу и начинает потихоньку с нами сближаться. Но мы не засиживаемся нигде – таков план моих коварных друзей. Адрес сменяется новым, обстоятельства нашего бегства громоздятся и путаются – Джимми больше не в силах бежать и просит пощады. Я иду на поиски, но судьба сильнее – мы ждем друг друга в двух разных Старбаксах с разных сторон озера. Я плетусь к своим губителям. Они очень довольны. – Джимми тебе не игрушка, – назидательно говорит Роман. – Ты его больше не любишь. (Это правда, но мне больно, и я хочу теперь мучить Джимми). – Не твоё вообще-то дело.

…Уже ночь. Мы решились на большое путешествие по дамбе Суди. Мелькают мостики и наши излюбленные скамейки. Ночь лунная. Хорошо просматриваются горы и противоположный берег. Мы с Михаэлем бредем рядом, спотыкаясь друг о друга. Роман идет поодаль и философствует. Выбрав скамейку, мы разливаем саке из маленькой бутылочки, в которую перелили его из нашей бездонной бочки. Мы говорим – как всегда – о любви. Михаэль вспоминает первую любовь – затяжную, горькую, с ежедневными письмами, с унижениями и подачками. А я ничего не помню. Сердце сочится райскими ручьями. Райскими ручьями, в которых совершено убийство. Я не знаю уже, кто это был, я не запомнила лицо убийцы.

– Вот почему, – вопрошаю я Михаэля – Генри Миллер жил также, как мы – та же дыра в кармане, та же безалаберность, те же дурацкие влюбленности, случайные связи… Но почему он постоянно счастлив – а мы – мы нет? Почему… Волна вдруг сильно бьет в берег – это дух Генри Миллера прилетел на зов.

– Не думаю, – отвечает Михаэль, натыкаясь на меня в очередной раз и отступая в сторону, – что он был счастливее нас с тобой. Не был. Просто оно уже подвергнуто обработке. Это как приготовленное блюдо: ингредиенты были сырыми, жесткими, горькими, кислыми, пресными, – но ты с них счищаешь грязь, моешь, отрезаешь лишнее, обжариваешь их, тушишь, томишь в печи, подаешь под белым соусом…

– Да-да, – киваю я. – Конечно. Как же я забыла. Катарсис. Ясное дело. Дух Генри Миллера свободен – я больше не испытываю к мертвецу зависти. Снова волна и тихий свист по воде – он улетел прочь.

…И мы идем дальше и дальше по тёмной дамбе, и впереди уже виднеется отель Шангри-ла, парящий в небе, рай земной с видом на Сиху, место, где я была отравлена счастьем. Вон там у входа тогда стоял он, вместе с хозяином гостиницы, встречал меня… Ах-ха-ха…

…Брошенный Джимми одиноко спит в своей привокзальной гостинице, а мы стуча зубами в промозглой ночи, тщетно пытаемся поймать такси… Но машины в этом измерении не останавливаются… Они проносятся мимо на сверхскоростях…

…И только в Рождество, стоя грешные и помятые возле хора в Шанхайском русском храме, омываемые девичьими голосами, мы с Романом как будто услышали запах хвои – хотя не было и в помине никакой елки, – и почувствовали землю под ногами. Оба одновременно.

– Уже почти, да? – Да.

Счастливые мандарины

Заехав за мной, завкафедрой завезла мне цветы и ящик ярких пахучих мандаринов. Я помогла ей написать статью, и она в благодарность приглашала меня обедать. Мандарины эти очень дорогие: пряные, с кожистыми листочками и южной горькой маслянистой кожурой. Из-за общего со «счастьем» иероглифа и похожего звучания6 их здесь дарят на Новый год.

Он и был уже на носу – Фестиваль Весны, Китайский новый год. Стоял январь, цвели мейхуа и что-то вроде гибискуса, днём площади и парки прогревались, люди стаскивали с себя лишнюю одежду, надевали тёмные очки, рабочие крепко спали на солнышке, пораскрывав рты. А по вечерам город охватывал инфернальный, сизый ледяной туман.

Наш обед был красивым и скучным. Устрицы и угорь, бело-красные гребешки, икра, шарики нежного пюре из ямса, молодой бамбук… Украшенные орхидеями и цветами ванили тарелки были несомненными артефактами. Уколы ядовитого высокомерия, наносимые коллегой, были почти незаметными, как и всегда, но позднее эти маленькие ранки воспалялись во мне, как от крошечного розового шипа.

Дружба наша с В. лаоши и вообще была странной. Ровесница, красавица, страстная поклонница поэтов и поэзии, она и тянулась ко мне, и воспринимала меня как соперницу. Но в начальной фазе нашего общения, в эйфории медового месяца моей любви к Ханчжоу, я слишком поспешно открыла ей свои карты.

…Мандарины оказались подгнившими, почти половина. Я увидела в этом зловещий знак. Срочно нужно было кого-нибудь обнять. Я вспомнила про своих друзей – мексиканскую пару – они лучшие обнимальщики в этом холодном мире. Приходите ко мне, братцы! Мы выпьем вина, вы покажете мне, как танцевать сальсу.

Если ты нуждаешься в дружбе так же сильно, как в тепле и пище, если друзья вырастали для тебя прежде в любом ландшафте как грибы после дождя, – то в Китае забудь об этом. Воздух, которым ты привыкла дышать, больше не подходит для дыхания. Впервые ты не можешь отличить формальное дружелюбие от искреннего чувства. Тренируйся, детка! Помимо того, что ты каждый день ешь палочками всяких жуков, и запихиваешь грудь в китайские размеры, ты, словно ослица, будешь вечно выискивать здесь среди отравленной газонной травы съедобные сорняки.

Китайцы никогда не будут твоими друзьями – говорила мне десять лет назад, ещё до моего приезда сюда, Маринка, тогда работавшая в Китае. – Однажды ты становишься им неинтересен, и вся дружба рассыпается прахом. У меня там, в Ухане, была всего одна подруга. Хотя и эту ко мне, видимо, приставили.

– Ну, ребята, – тормошу я мексиканцев, – у вас уже большой опыт. – Что вы думаете? Как дружить с китайцами? Возможно ли это вообще? – Диана пишет магистерский диплом о международных отношениях. Влади уже закончил учёбу. Они здесь пять лет.

– Трудно. – Диана начинает с мексикано-китайских отношений. Моя воображаемая камера отъезжает подальше, озирая социально-экономический ландшафт. – Мексиканцы не доверяют китайским партнерам. Они оказываются слишком осторожны там, где нужна смелость, и простодушны в ситуациях стандартных. Нас постоянно отбрасывает назад, – Диана качает своей гривой тяжеленных черных волос. – Ну а если лично о нас… Мы приобрели тут трёх подруг. Первая была нашей учительницей – и предложила учить нас дополнительно. Знаешь – это было совсем не дёшево, но мы согласились. И после того, как мы полгода платили ей – после этого, okay, она стала нашей подругой. Ну да, подругой, уже совсем. Вторая сблизилась с нами, потому что находилась в трудном положении – развелась с мужем. Разводы здесь не приветствуются, и она стала настоящим изгоем: без крыши над головой, без семьи, без денег. Ну а третья… Эй, Влади, налей-ка ты нам уже…

Я же в ответ жалуюсь им на Чжоу Цзе, мою тридцатидвухлетнюю учительницу китайского. Ещё один экзотический фрукт из провинции Чжецзян. И ещё одна пародия на подругу. Ох, как здорово она мне в первое время помогала. Я советовалась с ней по любому поводу. Мы вместе обедали. А однажды она пришла ко мне помочь купить билеты на самолет и заказать гостиницу. И потом выставила счёт. Нет, он не превышал цены уроков – он ей вполне соответствовал. И урок тот действительно был что надо. Я тогда бросила на какое-то время с ней заниматься, с Чжоу Цзе. Брезговала.

Мексиканцы в ответ на мои истории и бровью не ведут. Что на мандарины, что на эту. – Возможно, – хмыкают они, – она и вправду считает себя твоей подругой. Но у них так причудливо разложены в голове все эти категории деловых услуг, обмена ими, приемлемых и неприемлемых подарков, дружеских и сверх-затрат, что нам этого не понять. Но с какого-то момента ты почувствуешь, что ты залезла на эту гору – и начнешь получать дивиденды.

Так мы сидим. Мексиканцы кормят меня настоящим шоколадом, суховатым, чуть даже похрустывающим, нам незнакомым, прямо космическим, смягчают английские фразы своей обволакивающей фонетикой, восклицают по-испански, сверкают глазами. Мы запиваем шоколад вином, а вино закусываем шоколадом, мы выбираем из моего ящика с мандаринами счастье, еще не успевшее подгнить, мы читаем стихи по-испански и русски, и в какой-то момент замечаем, что уже светло, оглушительно свиристят птицы, кашляет в будке охранник. Я их провожаю. Немного осоловелые, мы ждем, когда выйдет шифу в своих подштанниках и откроет ворота.

Сны на Xixi lu

…Ранее утро, рассвело ещё не очень. Ты сидишь у меня на кухне, мы одеты в одинаковые длинные холщовые рубахи и едим какие-то незнакомые зеленые вяжущие ягоды. В окно моей кухни видно улицу Xixi, и на улице ещё закрыты пыльные рольставни магазинчиков и кафе, и их хозяева ещё не повылезали стирать и чистить зубы – прямо тут, на дороге, и готовить что-то в кипящем вонючем масле, и играть в карты, и препираться, и ещё не ездят ни мусорщики на своих велосипедах с прицепами, ни горожане на мопедах, ещё даже горят фонари… Из двух вагончиков, брошенных посреди улицы будто случайно, ещё не высыпались как горох маленькие рабочие с папиросками и не полезли на леса – ремонтировать фасады к Саммиту Большой восьмерки… Ты говоришь о чём-то и вдруг обрываешься на полуслове – я поворачиваю голову и вижу, что твоё лицо в полумраке кухни стало совершенно белым. И ты киваешь на окно и что-то шепчешь помертвевшими губами… И опрокидывается миска с ягодами… Я оборачиваюсь к окну – на нашем большом дереве сидит и раскачивается ОНА.

…Где-то было на днях… о том, что у русских депрессии бывают реже, чем, например, у американцев – ПОТОМУ ЧТО ОНИ НИКОГДА НЕ ЖДУТ НИЧЕГО ХОРОШЕГО. Соответственно, мы всегда наготове, и плохое нас никуда не ввергает. А вот хорошего – его действительно надо бояться. Потому что нас от него колбасит – и мы после никак не можем обрести свой привычный размеренный пессимизм. И – ведь да. Ведь точно. Случись с нами что-нибудь прекрасное – и мы не можем успокоиться. В общем-то и наслаждаться хорошим мы по-настоящему не умеем, нам больно от красоты и от счастья, они разъедают душу… день и ночь мы ждем подвоха… Так легче. Так устроен наш механизм адаптации.

…Однако, мы движемся дальше. Сегодня в семь, как всегда, как каждое почти утро с прошлого сентября, а в общем-то как было извечно – мы отъезжаем на университетском автобусе от Xixi-кампуса, и я сижу рядом с Михаэлем. Эта горластая как ворона китаянка на переднем сидении, девчушки в коротких юбках с айфонами – тоже уже преподаватели… Пакистанец в ослепительно белых штанах окончательно уравнивающих китайский серый с областью небытия, Грег, Иэн, беседующие с расстановкой через проход, и мы с немцем шепчемся – и каждый раз об одном и том же. И ТУТ Я ВСПОМИНАЮ… свой сегодняшний сон и рассказываю ему – и спрашиваю: а я не это – не того? – Ну что ты, отвечает он с серьезной мордой. Ты не того. Мм… Ведь я же… тоже там был, в твоём сне. И смеется своим детским дурацким смехом. Гы-гы-гы… А потом спокойным и немного поучающим тоном объясняет мне глубокую психическую подоплеку моего сна.

И тут я вспоминаю, что этот сон уже снился мне, вчера или позавчера, а, может быть, и вчера, и позавчера, и поза-позавчера. Так же рассветало, возможно, и кто-то близкий был рядом, и покачивались фонари и только ЕЁ ещё не было. Дочка сказала мне, что это очень нормально – видеть один и тот же сон. Очень экономно. Но в то же время этот сон настолько не сон, не сон как отдых и не сон как обещание нового, или как ужас иного… Он лишь как стекло, как толстое стекло, через которое просвечиваешь ты сам…

И я рассказываю Михаэлю в автобусе свой сон – в котором уже проросли семена разлуки, – а ОНА была птицей-сирином из детской сказки, с лицом моей завкафедрой, нахмуренным и странно ярким, птицей с лапами кошки, и сама размером с очень большую кошку. И она сначала сидела на дереве и манила меня крылом, а потом перелетела на мой подоконник и стала скрести лапами по стеклу. Она выглядела требовательной и в то же время несчастной, и внутри неё было… железо?… лёд?… забвение?… смерть в ней была? стыд унижения?

Я вот этих твоих последних слов не расслышала, а точнее – недопоняла, английский-то нам обоим неродной. Но ты прав, она была и мной тоже, и слезы у неё на ресницах были мои, и шумное её дыхание через стекло было моё. Но возможно ведь, что и ты – это тоже я, как тебе, а? И нет никакого города Ханчжоу в утренней дымке, никаких подмерзших сливовых деревьев в цвету, никаких холмов, никакого озера Сиху, университета с русской кафедрой, дороги, чада непроходимой стройки повсюду, никакого автобуса, никакого тебя – а есть только моя тоска по любви и дружбе, по радости и озарению, только боль с лицом прекрасной и жуткой женщины, которая держит кисть и тушечницу и рисует своими волшебными руками всех нас.

И она мастерски нарисовала, чёрт возьми, мне повезло.

А когда закончится тушь у неё в чернильнице – улетит страшная птица прочь, закроет пестрыми крыльями месяц – месяц тут, на юге Китая, лежачий, как блюдечко – облака непроходимого тумана накроют провинцию Чжэцзян, ты останешься здесь один, без меня, ходить по нашим местам, ресторанчикам и кофейням (особенно ты будешь тосковать в той, нашей маленькой), если ты ещё существуешь, конечно… там, внутри облаков. А я – знаете, ведь они не продлевают ваш контракт… – я заберу её с собой, мою мастерицу, и она вновь нарисует, вышьет, вырежет по яичной скорлупе, сложит мне из рисовой бумаги, наколдует – меня, тебя, новые горы, озера, каналы с мостиками, ворота с драконами, автобусы, новые старые улицы с вагончиками и овощными лавками… Но ты приедешь навестить меня в России, а я тебя в Германии, мир стал такой небольшой… И я на новом месте найду себе нового дотошного немца… А здесь вместо меня окажется кто-то другой, какая-то новая я будет ходить с тобой нашими тропинками… И хватит, полно, как говорили классики. Перестань. Тебя же не существует. Тебя можно стереть, смыть, переработать на бумажной фабрике, обновить и написать заново…

…И вот уже наш Цзыдинган-кампус, и мы идем за кофе, и река велосипедов, скутеров и автобусов постепенно заливает проезд, мальчики и девочки в очках бубнят домашнее задание здесь и там, на лавочках и в галереях, а старые лотосы на заливе дали зеленые побеги, а эта вишенка не замерзла вчера ночью, цветет пуще прежнего…

– Пойдешь сегодня обедать?

– Да, встретимся после второй пары здесь.

Собственно, лето

У нас с шестого мая уже считается лето7, – сообщила мне коллега Чэнь-лаоши. У китайцев свои вехи, сезоны. Чем глубже, как говорится, в лес. Значит, собственно, это оно.

Весна прокрадывалась к нам в Ханчжоу неспеша, прячась в холодных зорях за горами, в парках среди нежно-розовых деревьев мейхуа, а потом выбрасывая как салют то одно цветенье, то другое. Слива мейхуа цветет на новый год. Цветы здесь почти всегда появляются раньше листьев. С большим отрывом идут разного цвета вишни, лишь в марте покрываются нежно-зелеными брызгами ивы вдоль каналов. Маленькие здешние клёники недоверчиво высовывают пурпурные стрелы-листочки, позже они немного позеленеют: здесь много растений, которые сначала красные, потом зеленые.

В марте с бенефисом выступают примы: в огромных невероятной формы лиловых, розовых, белых цветах – тюльпанное дерево, маленькие магнолии и многое, чему я не знаю названия. Некоторые деревья, особенно нежные, цветут лишь неделю, внезапно потом раздеваясь, сбрасывая пахучий шёлк лепестков. И здесь это сравнение очевидно – груды лепестков и впрямь издали кажутся цветной, в страсти сброшенной и порванной тканью. А другие деревья и кусты медленно покрываются цветами, шелестя потом белой или коралловой шапкой довольно долго, так что перестают удивлять и становятся частью привычной картины. Вместе с летом начинают играть свою партию огромные и рододендроны магнолии на берегу озера Сиху.

И здесь живем мы, лаоваи, немного впавшие в детство, неудачники, асы-истребители, потерпевшие раз крушение в полночь, или не раз, ненавидящие все как один свои коррумпированные правительства, мы, бездельники, мечтатели, живём одним днём, влюбленные в этот мистический город и друг в друга доходяги. А город наш и вправду мистический: ты видишь лишь то, что способен увидеть. К примеру, Фред, американский фермер, а сейчас учитель английского в частной школе, сказал вчера, что в первый раз живет в мегаполисе и очень страдает. Для меня же Ханчжоу – совершенная деревня, с какими-то вечно бочками и корытами, на улице развешанным бельем, повозками, лавчонками, в которых готовят на жарких сковородах, едят, спят, моются, делают и нянчат детей, выращивают лук…

…Весна подмораживала, мучила дождем, пугала какой-то нездешней, подземной сыростью. А лето пришло в одну ночь.

Май принес нашей семейке новости. Тайное стало явным, и Роман со скандалом расстался с Судзу, своей девушкой. Уже в конце их сладкой недели Судзу нашла переписку наших влюбленных в скайпе. Преступная парочка теперь неразлучна, а ханжески нахмурившийся Тим кукует один в пустой квартире, не решаясь выбросить полусгнивший беглянкин букет. – Ты когда обычно ложишься? – вопрошает он меня. – Можно я буду писать тебе перед сном? Мне бывает одиноко… – Конечно, пиши. Ты хочешь знать, когда начинать чувствовать себя одиноким?

Однако Судзу всё-таки решила отравить нашей парочке медовый месяц и прислала Кимико всю свою переписку с Романом, с комментариями в ключевых местах. Обещая страшную месть. Рассказывая мне о происшествии, все плачут. Роману снятся сны про торнадо и Тима в прокурорском одеянии. Кимико прячется от людских глаз за дверью офиса, за студентами, тетрадками, проводками наушников, за шарфиками, очками, струящимися волосами, поджимает тонкие ножки, ёжится, невидима, неслышима.

…Пора и насчет себя признаться. Я закрутила роман с Джимми, пуэрториканцем. Мы пили огонь через соломинки, я видела, как блестят мои глаза в зеркале, хотела кофе, хотела спать, хотела подумать… В такие вечера ты понимаешь, что это никогда не повторится, и дразнит тебя маленькими пока приметами неотвратимый рок, и ты уже стыдишься своего счастья. И чтобы не сверзиться так сразу в этот космос, я в новых туфлях танцую бачату с Антонио, обедаю с Тимом и стараюсь вспомнить, каким был мир без Джимми. Джимми сказал мне недавно, что сердце его надорвано стероидами ещё в юности, в американской армии, и он скоро умрет. «Не говори глупости, никакие китайцы уже не смогут меня вылечить. Никакими акупунктурами. Два-три года, при хорошем раскладе. Поэтому я каждый день теперь радуюсь жизни, веришь мне?» Нет, Хаиме, ты не умрешь, не выдумывай. Живчик Джимми. Мой пират.

Бушует лето и – мы ходим на вечеринки сальсы в кафе Homestead – и нас трясет на этих вечеринках, трясет по утрам сонных в университетском автобусе, трясет в собственных тихих постельках от ужаса и восторга перед жизнью. – Не уезжайте, отсюда, чуваки, – говорит нам Роджер, магическая фигура, трикстер, колдун, бизнесмен, маленький тамилец Кандрасами. Не уезжайте из Китая, парни, – все деньги здесь, это вам говорю я, король Ханчжоу – Роджер машет длинными коричневыми руками, трясет кудрями и оглашает бар раскатами ни на что не похожего смеха. Сам бог китайских денег и индийского веселья в одном лице почтил нас своим вниманием. Ему душно – и он распахивает окна в кафе; ему тесно и он расшвыривает мебель, раздвигает стены и подбрасывает нас с Кимико. Ему хочется пить – и стол уже в миг уставлен всем что ни на есть. Он бежит обнимать солиста группы, играет вместе с бас-гитаристом, танцует, поёт, кому-то звонит, кому-то подмигивает. Его знают и приветствуют все. И я боюсь Роджера, как незнакомой стихии, опасной, соблазнительной и амбивалентной.

…Погоди же ты, наше сладкое лето. Замедли, прошу, свои шаги… Дай покрасоваться на изумрудных листах тяжелым сливочным цветкам магнолий, не обжигай нежно-зеленых листьев банана… не прекращай своих подношений… птичьих опер и беличьего балета в моем запущенном дворике… Не заставляй нас вновь выбирать свою судьбу… строить планы, привязываться, отдаваться… покидать друг друга… отчаиваться… гибнуть… Поваляйся ещё на кроне исполинского ореха, пораскачивайся на толстых лианах позади Пагоды Шести Гармоний, лебедем проплыви по глади Сиху на восходе.

Прокапай мне до конца весь курс этой чистой радости… Не гони меня в мою несчастную, злую, отупевшую от боли страну, не заставляй меня быть взрослой, думать о какой-то прочной основе, вспоминать то, что казалось важным…

Тогда как важна только сама жизнь, вот в этот миг, в этом её вечном цветении и драме, с этими её китайскими воплями и харканьем на улице, с этими её каждый день сюрпризами, с её непознаваемыми небесами и настойчивыми приглашениями к Апокалипсису, непоправимая, неуловимая.

Плыть, плыть

…Ах ты, моя Eudora, старушка, ах, Eudora… – распеваю я и пью кровавую мери, вторую уже, лучшую, чем где бы то ни было. Кое-что этот бар знает обо мне, но сейчас я в порядке. Можно даже сказать – счастлива. Хотя и по-другому, чем тогда.

Мы сидим на веранде первого этажа. Eudora огромна и прекрасна, как лайнер. На крыше, на верхней палубе открытый ресторан, сад и печка с открытым огнём по центру; на нижней палубе – живая музыка, тесно, вечно все забито – вон те уходят вроде бы, пошли скорей туда – весело, накурено… а на веранде – скатерти, запах сигар, свечи, слегка буржуазно. Опять припустил дождь, капли скатываются по ткани навеса, здесь так свежо.