Не совсем… Слушай, я буду с тобой честна. Работа не из лучших, но им нужен кто-то вроде тебя, и они готовы хорошо платить. Очень хорошо. Не из профсоюза. И наличными.

Когда лимузин с женой Рика отъезжает, я поворачиваюсь и направляюсь в другую сторону. Улицы покрыты льдистой слякотью, а я без пальто. Снежная слякоть проникает в носок моего правого ботинка.

Таймс-Сквер – это буйство электричества и красок. Одинокий мим, бросающий вызов холоду, развлекает очередь за билетами. На рекламных щитах мелькают фрагменты отзывов: «завораживающий», «блестящий», «необыкновенный». Я проезжаю под уличным знаком с надписью: «Театральная страна».

Театральная страна… Если бы людям было позволено выбирать свою страну, я хотела бы жить именно в такой. Потом я сворачиваю с Бродвея на едва освещенную поперечную улицу. Туда, где видавшая виды облупившаяся вывеска гласит: «Театр Компас». Люди – в основной массе студенты на свидании, пользующиеся ежедневной распродажей билетов за полцены – толпятся в фойе. Я прохожу еще несколько метров и проскальзываю в служебный вход.

Помощники режиссеров, посыльные и закулисные рабочие бегают с реквизитом и планшетами. Я нахожу зеленую комнату. Ее отделили от сцены и создали две импровизированные раздевалки – девушки с одной стороны, молодые люди – с другой. В первой из них Джесс накладывает макияж перед зеркалом, которое делит с тремя другими девушками, и все они пытаются делать то же самое.

– Привет, – весело говорю я.

– Привет, Клэр.

Взглянув на меня, она снова переводит взгляд в зеркало.

– Как все прошло?

Я достаю конверт Генри.

– Четыреста долларов. Теперь я должна тебе еще три.

Отец Джесс, очень богатый человек, купил ей квартиру на Манхэттене. Я должна ежемесячно платить за аренду, но иногда задерживаю оплату.

– Отлично, – рассеянно говорит она. – Отдашь позже, ладно? Мы встретимся после, а то я могу потерять.

Я, должно быть, смотрю с надеждой, поскольку девушка добавляет:

– Почему бы тебе не пойти с нами посмотреть шоу? Ты сможешь сказать мне, справилась ли я с женской болью, о которой говорил Джек.

– Конечно, почему бы и нет? – небрежно отвечаю я.

Потому что даже компания актеров в баре лучше, чем ничего.

– Три минуты, – кричит режиссер, хлопая ладонью по двери.

– Пожелай мне удачи, – просит Джесс. Она разглаживает платье и встает, не сводя глаз с зеркала. – Скажи: ни пуха ни пера!

– Желаю. Но ты в этом не нуждаешься. И не торопись со сценой в лесу, что бы там ни говорил твой тупой режиссер.

Через несколько секунд зеленая комната опустела. Я подхожу к краю сцены. Когда свет в здании гаснет, подкрадываюсь и смотрю на публику через щель в декорациях. Вдыхаю запах театра – мощный, вызывающий стойкое привыкание: свежая краска декораций, старая сценическая пыль, изъеденная молью ткань и небывалая харизма. Наступает необыкновенный и сильный особый момент, когда рассеиваются и тьма, и весь шум, и суета повседневности.

На мгновение мы все застываем в ожидании. Затем сцена освещается яркими огнями, и я делаю шаг назад. Снег кружится в воздухе, сверкающий и мягкий. Он фальшивый, но зрители все равно задыхаются от восторга.

Основная идея режиссера заключается в том, что этот «Сон в летнюю ночь» происходит зимой. «Дешевый трюк», – подумала я, когда Джесс пересказала мне авторский замысел, но теперь я вижу, как снежинки плывут по воздуху, оседая блестками в волосах актеров, как шумно падают на сцену, и понимаю, что режиссер запечатлел в одном-единственном образе волшебную, таинственную сторону шекспировской пьесы.

Тезей

Прекрасная, наш брачный часВсе ближе…[4]

Я чувствую внезапный приступ тоски. Театр лично для меня – запретное королевство, мечта, из которой меня изгнали отсутствие грин-карты и проблемы в Великобритании. Мой голод – нечто физическое, а жажда настолько глубока, что сжимаются желудок и горло. Слезы жгут мне глаза.

Но даже в то время, когда сцена раскачивается из стороны в сторону, я ловлю себя на мысли: в следующий раз, когда нужно будет что-то почувствовать в классе, надо это использовать. Это золотая пыль.

Через четыре часа мы все уже в баре «Харлей». Как ни крути, мы каждый раз оказываемся здесь – в подвальной парилке с винтажными мотоциклами, свисающими с потолка. Здесь официантки носят домашнюю униформу – черные бюстгальтеры под потертыми джинсовыми куртками без рукавов. Из музыкального автомата ревет Брюс Спрингстин, так что приходится надрываться – двадцать натренированных голосов после спектакля плюс подружки, бойфренды и прихлебатели вроде меня.

Мы с Джесс обмениваемся разными историями. Об актерском мастерстве, конечно. Мы только об этом и говорим.

Джесс

А как насчет Кристиана Бейла в «Машинисте»? Он потерял треть своего веса для этой роли…

Актриса 2

Или Хлоя Севиньи, которая делает настоящий минет в «Буром кролике».

Актер

Определите-ка настоящее в этом контексте. Нет, это я так, к слову.

Актриса 3

Эдриан Броуди в «Пианисте». Сначала он сбросил тридцать фунтов и научился играть на пианино. Затем, чтобы осознать, каково это – потерять все, он избавился от своего автомобиля, квартиры и даже телефона. Вот это, друг мой, и есть самоотдача.

Актриса 2

Эй, а я ведь могу сделать то же самое! Ох, подожди-ка. Вся проблема в том, что в настоящее время я играю поющую в хоре мышь в бродвейском мюзикле.

Она изображает пьяный мышиный танец.

Актриса 2

Мышка-мышь, мышка-мышь, добро пожаловать в мой Мышиный дом…

С другого конца помещения на меня глядит бармен. Взглядом, который задерживается чуть дольше, чем нужно.

Последний раз я замечала такой взгляд, когда Рик, этот подонок-адвокат, предложил мне сесть за его стол.

Однако этот бармен – парень моего возраста, татуированный, крутой и худой. Несмотря на пронизывающий холодный ветер, который врывается внутрь, всякий раз когда открывается входная дверь, на нем только футболка, а кухонное полотенце, заткнутое за пояс джинсов, обвивается вокруг его задницы каждый раз, когда он поворачивается к ряду бутылок за стойкой.

И вдруг я оказываюсь там же. В баре.

Симпатичный бармен

Эй!

Он австралиец. Я люблю австралийцев.

Привет!

По какой-то неведомой причине я говорю это с вирджинским акцентом, тем, который я использовала раньше с Риком.

Симпатичный бармен

Что тебе принести?

(перекрикивая шум)

С удовольствием выпью мартини.

Симпатичный бармен

Сейчас будет.

Он до краев наполняет стакан «Джеком Дэниелсом» и со стуком ставит его на стойку.

Я же попросила мартини.

Симпатичный бармен

В этом баре мы делаем мартини так.

Он ухмыляется, словно давая мне возможность пожаловаться. Милая улыбка.

Я беру стакан и осушаю его.

В таком случае, дай мне Пина коладу.

Симпатичный бармен

Пина колада…

Он наливает в стакан порцию виски «Джек Дэниелс», добавляет еще порцию того же виски и заканчивает третьей мерой того же напитка.

Я опрокидываю все одним долгим глотком. Люди, столпившиеся вокруг бара, громко кричат и аплодируют.

Аплодисменты – звук, уже давно мною не слышанный.

По крайней мере, адресованные мне.

Лучше приготовь мне ледяной чай «Лонг-Айленд», раз уж на то пошло…

…который действительно должен стать финалом того фильма, который всегда крутится в моей голове.

Однако все происходит вовсе не так. Это монтажный прыжок, или последовательный монтаж, или еще какое-то техническое ухищрение, потому что потом все становится беспорядочным и сумбурным, пока я внезапно не оказываюсь в чужой квартире на чьем-то стонущем теле.

Да, да, боже, да…

Случайный человек

Да…

Ах да. Произошла смена актеров. Симпатичный бармен, которого звали Брайан, вышел только в три. Вместо этого я переспала с приятелем одной из подруг Джесс. К этому моменту я была слишком пьяна и слишком вдохновлена аплодисментами, чтобы довольствоваться собственной кроватью.

Хотя, если честно, дело было не только в алкоголе. Или в благодарной публике.

Ощущение теплого тела и кого-то, кого можно обнять… Это то, чего я жажду после заданий Генри.

Ведь если женщина не может доверять мужчине, который сказал, что будет любить ее вечно, то кому тогда в этом мире вообще можно доверять?

Понимание того, что именно я – мои навыки, реплики, мое выступление – помогли разрушить семью, всегда оставляет у меня странное ощущение.

Я не горжусь тем, что делаю для Генри.

Впрочем, иногда я горжусь тем, насколько хорошо я это делаю.

На следующее утро я возвращаюсь на метро к Джесс, все еще в ее куртке, причем на понимающие взгляды пассажиров внимания не обращаю. Одно из упражнений, которое Пол заставляет нас делать, – выходить на улицы Нью-Йорка и говорить с совершенно незнакомыми людьми. После того, как проделываешь это несколько раз, становишься в хорошем смысле «толстокожей».

То же самое, когда сидишь в баре отеля и к тебе пристают женатые мужчины.

Вот одна из причин, по которой я приняла предложение Марси. Я думала, что это хорошо поможет моей актерской работе, не говоря уже о финансовом положении.

Итак, Марси свела меня с Генри. Генри любит называть себя помощником юриста, но на самом деле он частный детектив в юридической фирме. Он договорился встретиться со мной в баре. Это заведение казалось странным местом для собеседования, пока Генри не объяснил, чего именно они от меня хотят.

– Думаешь, справишься? – спросил он.

Я пожала плечами, ведь у меня совсем не было других вариантов.

– Конечно.

– Хорошо. Выйди на улицу, вернись и попробуй подкатить ко мне. Считай, что это прослушивание.

Я вышла и вернулась назад. Поскольку болтать с этим седовласым пожилым человеком странно, проще всего было изобразить некоего персонажа. Я вспомнила о голосе и манерах роковой женщины в исполнении Лорен Бэколл в «Глубоком сне» – и именно это дало мне возможность спрятать собственную личность.

Я села за барную стойку и заказала выпивку. Я даже не взглянула на человека, сидевшего через два стула от меня.

«Никогда напрямую не приставай к ним, – говорил мне Генри. – Дай понять, что ты доступна, но это они должны предложить тебе себя, а не наоборот. Невинному нечего бояться».

Да, конечно. Если я чему-то и научилась, то как раз тому, что мужской мозг так и работает.

Тускло освещенный нью-йоркский бар, день.

Клэр Райт, двадцать пять лет, отражается зеркалом за стойкой. Она поигрывает своим бокалом, немного скучает. Генри, худой бывший полицейский, пятьдесят с небольшим, пересаживается на соседний табурет.

Генри

Ты одна?

Клэр

(томным и протяжным голосом)

Да, сейчас одна.

Он смотрит на ее руку.

Генри

Вижу, ты носишь обручальное кольцо.

Клэр

А это хорошо или плохо?

Генри

Это зависит от…

Клэр

От чего?

Генри

Зависит лишь от того, насколько легко его снять.

Ее глаза расширяются от этой дерзости. Затем…

Клэр

Теперь я скажу, когда ты сам упомянул об этом – в последнее время оно мне великовато. А как ты?

Генри

Свободен ли я?

Клэр

Ты женат?

Генри

Сегодня – нет.

Клэр

Значит, сегодня моя счастливая ночь.

Она смотрит на него – откровенно, уверенно, прямо. Эта женщина знает, чего хочет. Сейчас она желает повеселиться.

Генри

(выходя из роли)

Господи Иисусе…

Я нормально все сделала? Могу попробовать что-нибудь другое.

Он расстегивает воротник.

Генри

Ох, мне почти жаль этих ублюдков.

Три дня спустя я сидела в тихом баре неподалеку от Центрального парка и позволила одному бизнесмену сказать мне, что он больше не считает свою жену привлекательной. Потом я передала кассету с этой записью его жене, а Генри протянул мне четыреста долларов.

Эта работа не была регулярной – иногда приходилось выполнять три или четыре задания, иногда вообще ничего. Большая часть работы Генри состояла в том, что он называл супружеской слежкой: следить за людьми, пытаясь поймать с поличным. «Большинство наших клиентов – женщины, – сказал однажды мой начальник. – Обычно они правы в своих подозрениях. Бывает, они замечают, что муж идет в офис в модной рубашке, а потом еще пишет, что задерживается на работе. Иногда речь идет просто о новом лосьоне после бритья. Или жена уже видела компрометирующие сообщения на его телефоне и просто хочет знать, как выглядит любовница ее мужа. Именно мужчины чаще всего оказываются не правы».

Когда Генри был копом, он работал под прикрытием, и теперь ему явно не хватает шумной возни тех дней. В течение долгих часов в городских автомобилях и холлах отелей, в ожидании наших объектов, Генри проводит время, рассказывая мне истории о его прошлых делах.

– Ты должна видеть сумрак. Преступники инстинктивно чувствуют, когда их презирают или боятся, так что ты должна заставить себя поверить в их картину мира. И это самое опасное – не пистолеты, не побои. Некоторых парней захватывает сумрак, и они уже не могут его отпустить.

Я говорю Генри, что он актер по системе Станиславского, хотя сам того не знает, и обмениваюсь с ним актерскими историями. Например, наше первое занятие, когда Пол попросил нас сыграть сцену из Ибсена. Я думала, мои сокурсники справились довольно хорошо. Затем Пол заставил нас повторить эту сцену снова, пытаясь при этом удерживать ручки метлы на ладонях. Под давлением двух заданий одновременно наша актерская работа развалилась на части.

– То, что вы сделали в первый раз, не было игрой, – сказал нам Пол. – Вы притворялись и просто копировали то, что делали другие актеры, но для вас это было нереально. Вот почему вы не смогли повторить то же самое, когда требовалось направить внимание на что-то другое. Сегодня я скажу только одну вещь, но она самая важная из когда-либо мною сказанных: не думайте. Игра – не притворство и не подражание. Ключ к разгадке в слове. Игра – это действие.

Генри думает, что все это чушь собачья, но я сама видела, как актеры в гримерке чихали и сопели от гриппа, но болезнь тут же исчезала, стоило им выйти на сцену. Я видела, как застенчивые интроверты становились королями и королевами, а уродливые – красивыми, красивые – отталкивающими. Что-то происходит. Что-то, чего никто не может объяснить. Всего на несколько мгновений ты становишься кем-то другим.

И это лучшее чувство, какое только можно испытать.

Манхэттен сегодня утром похож на съемочную площадку. В снегу образовались дыры от пара, лениво дымящиеся на солнце. Прошлая ночь оставила заметный след в конверте Генри, но я забегаю в продуктовый магазин, чтобы купить бейглы себе и Джесс. Когда я выхожу, кучка детей на улице валяет дурака. Они бросают снежки, я зачерпываю пригоршню снега и присоединяюсь к ним. Я не могу не думать: «Вот это да». Вот я и в Нью-Йорке, принимаю участие в эпизоде словно прямо из фильма и учусь в одной из лучших драматических школ в мире. Сценарий со счастливым концом.

Разве это свойственно только мне – чувствовать, что наблюдаю за собой в фильме о собственной жизни? Когда я спрашиваю друзей, большинство говорит, что этого у них нет, но они, наверное, лгут. Зачем еще становиться актером, если не для исправления реальности?

Даже если я только что вспомнила, что сцена, разыгравшаяся в моей голове – та, с нью-йоркским боем в снежки, – взята из отвратительного фильма «Эльф».

Войдя, я слышу голоса, доносящиеся из комнаты Джесс. Она разговаривает по скайпу со своим парнем Араном, который занимается рекламой в Европе. Я быстренько принимаю душ, проверяю, не слишком ли плохо выглядит жакет, а затем стучу в ее дверь.

– Завтрак, аренда и мисс Донна Каран, – бодро говорю я. – Есть рецензии?

Каждое утро Джесс первым делом заглядывает в интернет, чтобы узнать, не написал ли кто-нибудь о ней в блоге. Она качает головой:

– Никаких, но мой агент написал по электронной почте – у меня встреча с продюсером, видевшим шоу вчера вечером.

– Здорово, – говорю я и стараюсь не выдать зависти.

– Как прошла ночь? – Ее голос подчеркнуто нейтрален. – Я искала тебя около двух. Ты ушла.

– О, все было хорошо.

Она вздыхает.

– Чушь собачья, Клэр. Пустой бессмысленный секс с незнакомцем.

– И это тоже, – беспечно говорю я.

– Иногда я беспокоюсь за тебя.

– Почему? Я всегда ношу с собой презерватив.

– Я имела в виду безопасную жизнь, а не безопасный секс, как тебе хорошо известно.

Пожимаю плечами. Я не собираюсь разговаривать с Джесс о моей личной жизни или об ее отсутствии: у нее есть семья, а люди с семьями такого не понимают.

Я вешаю жакет и роюсь в ящике с трусиками Джесс в поисках чистого белья. Вдруг мои пальцы натыкаются на что-то маленькое, твердое и тяжелое.

Я вытаскиваю пистолет. Настоящий пистолет.

– Господи, Джесс, – ошеломленно произношу я. – Что это еще за хрень?

Она лишь смеется.

– Отец заставил. Вроде как на всякий случай. Говорит – ты же находишься в большом плохом городе и все такое.

– И при этом ты беспокоишься обо мне? – недоверчиво спрашиваю я. Направляю пистолет на свое отражение в зеркале. – Ты должна спросить себя – хулиганка, тебе идет этот цвет?

– Осторожно. Думаю, он заряжен.

– Бум.

Я осторожно кладу пистолет на место и достаю красные леггинсы.

– К тому же, – добавляет Джесс, – возможно, мне придется застрелить человека, который продолжает красть мою одежду.

– В конверте триста пятьдесят долларов. Ну по крайней мере триста двадцать.

– Вообще-то есть еще один момент, из-за которого отец ведет себя несколько странно.

Джесс говорит это небрежно, но я улавливаю скрытое напряжение в ее голосе.

– Да? – не менее хладнокровно произношу я.

– У отца перерыв в работе, так что он не получает зарплату, а эта квартира – его пенсия или вроде того. Он просит меня, чтобы ты съехала.

Плохо.

– И что ты ответила?

– Я говорю, а если Клэр заплатит тебе всю арендную плату, которую задолжала?

– Это сколько – еще четыреста?

Джесс качает головой.

– Семьсот. В любом случае, отец не слишком-то обрадовался. Он сказал, что подумает, но теперь ему тоже придется платить вперед.

Я смотрю на нее.

– Послушай-ка, но ведь тогда я должна где-то найти тысячу сто долларов.

– Я знаю. Прости, Клэр. Я пыталась с ним спорить, но отец все время твердит, что я финансово безответственна.

– И сколько у меня времени?

– Я могу немного его задержать. Может, несколько недель.

– Круто, – с горечью говорю я, но знаю, что Джесс не виновата. Моя комната вполне подошла бы и паре, а расположение в Ист-Виллидж идеально подходит для молодых профессионалов, работающих в финансовом районе. Ее отец может получить гораздо больше от сдачи в аренду этого жилья.

Повисает тишина. Джесс берет сценарий и начинает листать.

– Мне нужно еще кое-что просмотреть. Джек дал мне указания. Сцена в лесу, по-видимому, все еще недостаточно проработана.

– Хочешь, чтобы я прочла эти строки?

– А ты сможешь?

Джесс бросает мне сценарий, и я нахожу нужную страницу, хотя, вероятно, знаю этот момент наизусть. Забудьте «Ромео и Джульетту», это самая сексуальная сцена во всем творчестве Шекспира. Шекспир, несмотря на то что большинство людей считают его чересчур культурным и скучным, а потому больше не актуальным, создал лучших персонажей.

Джесс начинает.

Джесс

(за Гермию)

Ну что ж, тогда найди себе приют;А я на мшистый склон прилягу тут.

Джесс ложится на спину, как бы готовясь ко сну. Я иду и ложусь рядом с ней.

(за Лизандра)

На тот же мох и я прилягу тоже:Одно в нас сердце, пусть одно и ложе!

Чувствуя себя неловко, Джесс уворачивается.

Джесс

Нет, нет, Лизандр мой! Я тебя люблю!Но ляг подальше, я о том молю!

Это классический пример: слова на странице говорят одно, а актер знает, что персонаж имеет в виду нечто совершенно другое. Лизандр действительно хочет «вынести мозг» Гермии. И, несмотря на столь прекрасные стихи, он готов произносить что угодно, лишь бы получить желаемое. Он мужчина, верно? А Гермия, хотя и знает, что, вероятно, не должна позволять ему спать так близко от нее, мечтает о нем. Она просто хочет, чтобы он был подальше, то есть не поддаваться искушению.

Текст и подтекст.

Я приподнимаюсь на локте и смотрю на Джесс сверху вниз.

Мой друг, пойми невинность слов моих…

Однако даже когда я с тоской смотрю в глаза Джесс, какая-то часть меня кричит: «Тысяча сто долларов? Даже работа от Генри не может обеспечить такую сумму».

Внезапно я сталкиваюсь с перспективой, что вся эта хрупкая фантазия рухнет вокруг меня, как декорация между сценами. Нет денег – нет квартиры. Нет квартиры – нет занятий. Нет занятий – нет визы. Мне придется ковылять домой, поджав хвост, в страну, где меня больше никто не возьмет в качестве актрисы.

Я прижимаюсь губами к губам Джесс. На долю секунды она поддается искушению – я вижу замешательство в ее глазах. Потом она отстраняется.

Джесс

Лизандр загадывает очень красивые загадки.

То есть он очень хорошо целуется.

Потом он снова пытается поцеловать меня, бла-бла-бла, и мы возвращаемся.

Я скатываюсь с кровати:

– Мне показалось, тут есть нюансы.

– Знаешь, – задумчиво говорит Джесс, – ты намного лучше, чем тот придурок, с которым я разыгрываю эту сцену. Прости, Клэр. В жизни нет справедливости.

«Расскажи мне об этом» – как говорят в этом городе. То есть: «Пожалуйста, не надо. Никто не слушает».

Я скажу это специально для английской системы патронатного воспитания: сиротство делает вас стойкими.

Мне было семь, когда я потеряла родителей. Сегодня у меня еще была семья, а на следующий день из-за водителя грузовика, который писал эсэмэски за рулем, у меня ее уже не стало. Мама и папа погибли мгновенно, как позже сказали мне медсестры. Я сидела сзади, в детском автомобильном кресле, которое, вероятно, спасло мне жизнь, когда его выбросило из-под обломков. Я не помню ни этого, ни вообще чего-либо о том дне. Я всегда этого стыдилась. Если вы собираетесь провести последние несколько часов с теми, кого любите, то должны помнить об этом. Было тяжело смириться с их гибелью. Потом до меня дошло, что я потеряю и все остальное: спальню, игрушки, все свои знакомые вещи. Это звучит глупо, но в некотором смысле горе от потери родителей и печаль от утраты любимых вещей были для меня равнозначны. Я не просто осиротела. Меня вырвали с корнем.

В моем районе на юге Лондона не хватало приемных родителей, поэтому, когда я вышла из больницы, меня поместили в Илинг, на другом конце города, и потом шесть недель спустя я нашла свою первую приемную семью. Они жили в Лидсе, в ста семидесяти милях. Это означало переезд, новую школу и потерю друзей.

Я была девочкой из среднего класса, жительницей Лондона. Я попала в школу, где все остальные дети знали друг друга в течение многих лет. Они говорили на каком-то другом языке. Эти дети считали меня заносчивой («фи-фи», как они меня дразнили). Я быстро стала двулика: человеком, которым была раньше, и тем, кем бы они хотели, чтобы я была.

Я научилась говорить точно так же, как эти дети. Оказалось, я неплохо разбираюсь в интонациях.

Мои новые родители были профессиональными опекунами: у них было двое собственных детей и трое приемных одновременно. Они по-доброму относились ко мне, и даже очень. Однако воспитание было их постоянным занятием, способом обеспечить себе дом получше и отпуска поприятнее. Приемная семья отличалась профессионализмом, а то, чего жаждала я, было непрофессиональной, безусловной любовью.

Мой новый статус гласил: «взята под опеку», что было самой большой шуткой. Потому что очень скоро понимаешь, что всем наплевать. Никому нет дела, выполняешь ли ты домашнее задание. Никого не волнует, есть у тебя друзья или нет. Никого не интересует, будешь ли ты первым или двадцать первым на экзаменах. С чего бы это?

Я помню, как приемный отец, Гэри, обнимал своего родного сына. Все еще страдая от потери родителей, я присоединилась к ним. Гэри мягко сказал, что мне не следует обниматься с ними. Он употребил именно это слово – «не следует». Как будто я к нему приставала или что-то в этом роде.

<1 2 3 4 5 >

На страницу:

Перейти

2 из 5

Другие книги автора

Верь мне

Дж. П. Делейни