Улыбка Анаит

За столом мы сидели не больше полутора часов, и после того, как отзвучали новогоднее представление и Гимн Советского Союза, разошлись по комнатам, прихватив по бутылке вина. Нам с Анаит досталась спальня родителей с «сексодромом», куда мы и повалились, не успев закрыть дверь.

Сорок лет спустя, вспоминая ту ночь, Анаит скажет:

– Я, наверное, стала бы твоей, прояви ты тогда настойчивость.

– Нет-нет, для этого я слишком дорожил тобой…

Может, мои слова нынешней молодежи покажутся странными и даже смешными, но таковы были нравы того времени и того места, той давно ушедшей, порождавшей собственных идальго цивилизации. Россияне, побывавшие в Баку в командировке, рассказывали в экстазе о тамошней манере выходить из автобусов только через переднюю дверь, бросая пятаки за проезд в кепку водителя. Да, такое было, но был и крепкий нравственный императив в душах мужчин, бросавших в кепун эти пятачки или десять копеек за проезд в «алабаше» – этом чисто бакинском решении проблемы пассажирских перевозок, когда шофер, работавший в транспортном предприятии на закрытом грузовике, использовал его и для доставки людей по маршруту следования.

…Я провожал Анаит в девятом часу утра. Мы возвращались беззаботно, не подозревая о катастрофе.

Нас ждали. Они стояли у двери и, судя по выражению их лиц, считали секунды. Чернокнижник был белее мела.

– Подонок, – процедил он мне белыми от бешенства губами. – Ты будешь платить за это всю жизнь! Клянусь тебе. И она тоже платить будет.

– Как вы могли? – вслед за ним хрипела Нонна Владимировна.

– Что… мог? – спросил я, внутренне холодея, потому как Анаит мгновенно исчезла, будто растворившись в родительском бешенстве.

– Чтоб твоей ноги здесь больше не было.

Это было сказано ими почти одновременно.

Дверь еще не успела захлопнуться, а я уже видел торжествующую улыбку, кривившую лицо Автандила. Он стоял у окна своей пристройки и с любопытством наблюдал за скандалом…

***

Мне до сих пор неизвестно, как там было на самом деле.

Говорят, под утро задребезжал телефон Сулеймана, и кто-то просил срочно позвать отца Анаит. Сулейман, пробурчал целых два нехороших слова, что было ему совсем несвойственно, но за чернокнижником спустился. Кто звонил и что было сказано, хранилось в тайне, в том числе и от Нонны Владимировны. Знаю лишь, что они вызвали такси и оба бросились к девчонке, у которой Анаит якобы ночевала и, не застав ее дома, безуспешно принялись искать меня. Вернувшись, чернокнижник запустил в жену статуэткой Шивы, обвинив ее в сводничестве и потворстве, а потом в пароксизме ярости начал бормотать какие-то заклинания. Когда Анаит вернулась, он начал бить ее палкой, после чего за волосы потащил к гинекологу, а потом заключил под домашний арест.

Об этом мне много позже рассказала она сама.

Анаит была скупа в деталях, как, впрочем, во всем, что касалась ее жизни в родительском доме. Однако, судя по всему, этот чудовищный скандал коренным образом изменил ее отношения с отцом, и если раньше в них преобладало безграничное почитание, то теперь ей все чаще хотелось бросить вызов. Обо мне было запрещено даже думать, а на горизонте уже маячил Нерсес из очень армянской семьи. Чернокнижник отобрал его давно, причем из десятка претендентов, и только ждал повода, чтобы зажечь зеленый свет.

Увидев кандидата в женихи, Анаит совсем неожиданно для родителей топнула ногой и на гроши, заработанные пионервожатой в школе, уехала без спроса в Ленинград, поступила в медицинский институт и даже ухитрилась снять койку в большой коммунальной квартире, где ради прибавки к стипендии мыла полы и окна. Узнав об этом, чернокнижник полностью лишил ее материальной поддержки, хотя Нонна Владимировна тайком от мужа временами все-таки подбрасывала ей десятку-другую.

Я пребывал в полном неведении и терзался догадками, несколько раз пытался объясниться с родителями, но дверь не отпирали, и даже спиной чувствовал любопытные глаза соседей. Правда однажды ко мне подошел Автандил и посоветовал не ходить. Я так и не узнал, сделал ли он это по собственной инициативе, либо по чьему-то наущению. Обиднее всего, что предложение исходило именно от него, а не тех же Ашхен или Пайцар, бросавших в мою сторону сочувствующие взгляды. В конце концов, гордость взыграла, и я заставил себя забыть дорогу сюда, без конца повторяя, что ничего дурного по отношению к Анаит мною не совершено, а случившееся между нами в ту злополучную ночь было настолько невинно, что вряд ли вообще заслуживало родительского гнева, тем более такого. Потом решил, что, скорее всего, в соответствии с тогдашними порядками ее куда – то сослали, и это меня почему-то даже успокоило.

А спустя год уехал и я.

Глава 2

Утром мне позвонил сын и сказал, что будет вечером и не один. Я знал, о ком речь, и восторга не выразил. У него полгода уже продолжался роман с разведенной особой на три года старше и с ребенком, а неделю назад он известил меня о своем намерении жениться, после чего мне пришлось вызывать скорую помощь.

Его мать, которая была осчастливлена новостью на неделю раньше, грозила самоубийством, и это было вполне в ее стиле, ибо всякий раз, когда наше чадо устраивало экспромт по женской части, она клялась наложить на себя руки, а мне оставалось лишь сожалеть, что слово в очередной раз не сдержано. Сегодня она даже снизошла до звонка, полюбопытствовав, почему я ничего не предпринимаю? В последний раз я слышал ее голос лет, кажется, пять или шесть лет назад и был так удивлен, что вместо того, чтобы бросить трубку поинтересовался и вроде бы даже вежливо:

– А почему я должен что-то предпринимать?

Поскольку в завершающий год нашей совместной жизни я уже не мог разговаривать с ней как воспитанные люди, она была удивлена не менее, чем я ей, и потому сразу же спустила с тормозов:

– Тебя не волнует, что твой сын собирается жениться на какой-то черемухе?

– Мы говорим меньше минуты, а у меня уже начинается мигрень, – пожаловался я.

– Чтоб ты сдох! – зарычала она и бросила трубку, но только для того, чтобы через минуту позвонить снова и продолжить фонтан.

– Если ты полагаешь, что я намерена сидеть, сложа руки, и наблюдать, как погибает мой единственный сын, то глубоко заблуждаешься.

– Кажется, именно это сказала тебе мать твоего третьего любовника, когда застала вас за чтением Кама Сутры.

– Нет, ты, видимо, никогда не сдохнешь! – завопила она и бросила трубку, к моему бесконечному облегчению уже окончательно.

Валерка объявился, как и обещал, – к новостям НТВ. Он довольно причудливо заимствовал родительские черты и был очень не типичен, особенно благодаря великоватому армянскому носу, обретенному у папы, и пронзительно голубым глазам, унаследованным от мамы. Неясно было, правда, в кого он такой бледнолицый, поскольку его мамаша белой, аки алебастр не была тоже. Учился он (а правильнее было бы сказать, создавал видимость учебы) на архитектора и имел наивность полагать, что я это воспринимаю всерьез.

– Мать в истерике, батя!

(Сто раз просил его не называть меня «батей». Как об стенку горох!)

– Это ее естественное состояние, – уклончиво заметил я.

– Завтра мы собираемся прийти к ней втроем.

– Кто третий?

– Ее дочь…

– А обо мне подумали? – заорал я. – Твоя мать уже звонила мне сегодня…

– Да? – искренне удивился он.

– После ее звонка я принимал «Капоприл». Можно представить, что мне грозит после того, как вы явитесь к ней всей компанией.

– Между прочим, Аглая – беременна, – сказал он и, видя, что я уже начинаю оседать, предпринял попытку успокоить: – От меня…

Когда явилась Аглая, я уже лежал на кушетке, а Валерка бегал вокруг, размахивая полотенцем. Я смотрел на избранницу и пытался понять, что в ней нашел мой сын – очень уж замухрышиста, казалось бы, воплощение гладильной доски с антеннами рук и ног плюс пакля неухоженных волос неопределенной масти.

Впрочем, похвастаться, что я всегда понимал молодежь, не могу.

– Тимур Иванович, – сразу же приступила к делу Аглая. – Почему вы против, чтобы я вышла замуж за Валеру?

– Потому что ему еще целый год учиться, и он не в состоянии содержать семью из трех человек, – почти умирающим голосом промямлил я.

– Но ведь есть еще и мой заработок…

– Боюсь, что после того, как вы уйдете в декретный отпуск, вам будет не до содержания семьи.

Судя по взгляду, который был брошен на моего сына, я понял, что парню грозит погром. Однако уже в следующую секунду была очевидна несоразмерность этого погрома тому, который уготован мне, ибо в комнату уже реактивным снарядом влетала моя бывшая, опрокинув при этом два стула, оказавшихся на ее пути. Она аномально не могла входить, она могла только влетать.

Бывшую звали Роза, и это была откровенная насмешка над именем, в чем я успел убедиться в первый год нашей совместной жизни, про себя назвав ее Шипом, искренне сожалея, что слово это не женского рода. С той поры она мало изменилась – та же высокая прическа, та же сутулость, вызывавшая во мне почему-то ассоциации с Пизанской башней, те же бордельный макияж и ураганные параметры. Как-то я заметил ей, что ее бурное дефиле из спальни в ванную по утречку может быть самостоятельным эстрадным номером, где ничего не надо менять и в первую очередь выражение лица, которое в эти минуты чаще всего было таким, будто обвалился рубль. Теперь это лицо более, чем неопровержимо свидетельствовало, что предстоящая женитьба сына воспринимается ею как гораздо больший катаклизм, и от того мы были вправе предвкушать небывалое представление.

Продолжая наблюдать за нюансами, я в который раз убедился, что основное свойство Розы – непредсказуемая стервозность – осталось не вариабельным. Она ловко камуфлировала это фальшивым имиджем страдающей от непонимания бессребреницы, входя в образ всякий раз, когда обстановка складывается не в ее пользу и регулируя уровень остервенения, как температуру воды в душевой. Хотя Валерку мы ухитрились поделить примерно поровну, тем не менее, Роза неизменно устремлялась в кавалерийскую атаку, когда мое влияние на сына оказывалось сильнее, особенно при решении судьбоносных вопросов. И теперь была исполнена твердой решимости рулить.

– Можно было бы и тише, – заметил я, кивая в сторону опрокинутых стульев.

– У меня сегодня тяжелая голова! – объяснила она, не здороваясь.

– Зная тебя, могу сказать, что твоя голова хотя и тяжела, но не настолько, чтобы ты могла понять, тяжела она или нет, – уточнил я.

Не удостоив меня ответом, она обвела комнату критическим взглядом:

– Мог бы устроиться и лучше…

– Что тебе до нас… – заметил я.

Впрочем, можно было и не замечать. Внимание потенциальной свекрови было уже сосредоточено исключительно на подруге сына, которая уже начинала ерзать.

– Скажите мне, от кого ваш ребенок, – потребовала она тем визгливым тоном, который неизменно вызывал во мне желание наложить на себя руки.

– Валерий, почему ты позволяешь ей говорить мне подобные вещи?! – воскликнула Аглая гораздо более хладнокровно, чем можно было ожидать.

– Мама, как ты можешь задавать такие вопросы?!– совершенно несчастным голосом завопил Валерка, которого она всю жизнь пыталась подавить, но, судя по смелости его выбора, так и не сумела.

– Могу, представь. Именно я и могу…– отрезала она и, не дождавшись ответа, продолжила допрос: – Этот ребенок родился хотя бы в законном браке?

Тут поднялся уже я и сделал то, о чем мечтал всю свою жизнь, – залепил ей пощечину. Не ожидая этакой прыти от сусального интеллигентишки, коим, по ее убеждению, я был, она повалилась на диван и уже оттуда испепеляла меня взглядом, где бешенство соседствовало с испугом, а удивление с жаждой мести.

– Браво, батя! – воскликнул Валерка.

– Валерий, немедленно уйдем отсюда, – потребовала Аглая, в голосе которой, наконец, появились слезы. Видно было, что она исполнена решимости, но эта решимость не очень вязалась с ее хрупким обликом.

– Ты, конечно, можешь уйти, сынок, – зашипела Роза – но знай, что ты ко мне больше не придешь, если даже очень захочешь кушать.

– Голодать он не будет, это я вам обещаю, – парировала Аглая, срывая с вешалки куртку.

– Он не пойдет с тобой, – в голосе матери уже слышалась открытая угроза.

– Нет, пойдет, – Аглая не угрожала, а жестко цедила слова, но так, что это уже походило на открытое сражение двух женщин, в котором, хотя преимущества не было ни у той, ни у другой – правда все-таки оставалась за гонимой, и Роза это прекрасно понимала. Герой скандала делал то, что, наверное, делало бы на его месте большинство мужчин – с несчастьем на лице бегал по комнате и махал руками, уподобивши ветряной мельнице.

– И ты пойдешь, Валерий? С этой девкой?

– Да, и знаете, почему? – Аглая уже захватывала преимущество и теперь стремилась удержать его. – Потому что знает, я люблю его, и у нас будет ребенок. – Это было сказано так, будто сообщалось о покупке новых джинсов.

– Что?! – завопила Роза и, видимо, забыв о полученной минуту назад оплеухе, заорала уже мне: – Почему молчишь, идиот? Твоего сына захомутали. – И потом, уже повернувшись к Аглае: – Конечно, такие парни на дороге не валяются, только запомни, он не для тебя…

– Иди, сынок, – сказал я. – Иди.

– Нет, тут определенно все посходили с ума! – голосила Роза, как в старые добрые времена, когда я накрыл ее со вторым любовником, и она во всю мощь своих луженых легких доказывала, что именно я толкнул ее в объятия другого мужчины. В почти аналогичной ситуации, но с первым любовником она пыталась убедить меня, что во всем виновата адская жара, превращающая людей в сексуальных маньяков. Впрочем, она могла и не утруждать себя поиском аргументов, поскольку против ее маниакальности я ничего не имел, и мог только благодарить погодные аномалии.

После того, как Роза заговорила о коллективном помешательстве, случилось нечто, чего я совсем не ждал. Аглая подошла ко мне и со словами «Спасибо, Тимур Иванович» чмокнула меня в небритую щеку. Однако, похоже, на том соперничество не кончилось, ибо, будущая бабушка сделала то, что бабулям делать не пристало – врезала будущему дедуле по той же щеке, по которой получила от него. Я наделся, что после этого она, наконец, уйдет, но ушли только Валерка с Аглаей, и мне ничего не оставалось, как бросить в ее сторону взгляд, исполненный мольбы оставить меня, наконец, в покое. Когда стало ясно, что в ее ближайшие планы это не входит, я спросил уже прямо:

– Ты еще долго?

Вместо ответа она уселась и, не спуская с меня глаз, вытащила пачку сигарет. Я ненавижу запах табака, но молчал. Мне были хорошо известны ее повадки: предстоит очередной виток скандала, а дискуссия по поводу курения только растянет его.

– Я смотрю, ты решил играть роль либерального папочки, – наконец, сказала она, затянувшись и выдержав продолжительную паузу.

– Понимай, как хочешь, только поскорей уйди.

– Я уйду. Только позволь мне прежде сказать тебе, что …

– Знаешь, в чем твоя патология? – Перебивая, я постарался изобразить ехидную улыбку, хотя не был уверен, что это получилось. – В том, что ты болезненно не можешь быть оригинальной…

– Вот уж не знаю, что страшнее – отсутствие обретенной оригинальности или врожденная наивность? – парировала она. – Ты прожил больше шестьдесят лет и так и не понял, что нет ничего хуже в таких делах, чем либерализм, а прочный брак по любви это такая же химера, как и социальная справедливость.

– Ты все сказала?

– Нет, не все. Подумай только, на что ты себя обрекаешь! Если они станут жить вместе, я открещусь от них раз и навсегда. И дети – один здравствующий, другой грядущий (если это, конечно, не шантаж) – повалятся на тебя с твоими гипертонией, неврозами и артритами… Не пройдет и полугода, как сыграешь в ящик.

– Тебя это беспокоит?

– Нет, признаться. Только перед смертью постарайся все же сообразить, что брак долговечен только тогда, когда стороны строго соблюдают установленные ими же правила игры. Все остальное – миражи и фантазии…

– И ты их устанавливала?..

Она посмотрела на меня скорее многозначительно, чем зло.

– Все еще не можешь простить мне любовников?

– Давно простил…

– Врешь…

И раздавив сигарету в блюдце, она предприняла попытку к назиданию, как бывало всякий раз, когда речь заходила об ее амурных делах.

– Знаешь, почему врешь? Да потому, что так и не дошел ты до золотого житейского правила: хороший «левачок» оздоравливает семью… Я же не мешала тебе заводить любовниц. Вот бы и играли каждый в свои игры и были бы квиты. Так нет же, считал моих леваков, а сам об идеальной любви грезил и вздыхал о счастье в шалаше. И что же? Ты – у разбитого корыта. Жалкий Донкихотишка. Так, где же твоя Дульсинея, дурак старый?

– Вон отсюда! – заорал я.

– Ухожу, – сказала она, поднимаясь. – Только запомни – костьми лягу, но не допущу, чтобы моего сына ждала твоя судьба.

– Это решать уже не тебе.

Глава 3

1

Поселок, куда я уехал, был типичный северный посад, где за свой южный колорит я тотчас же был прозван Хулио. Занимался он лесозаготовками, сельским хозяйством, чинопочитанием и устроением бурь в стакане воды. Было еще, правда, захудалое производство по выпуску фанерной тары, а еще строилась ГРЭС. По такому делу были сооружены два семейных общежития, в одном из которых мне посчастливилось получить комнатенку.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

Девушка (арм.)

2

Ты армянин? (арм)

3

Нет (арм)

4

Армянский суп