Или я сейчас умру от счастья

– Иногда она пропадает. На несколько месяцев. Может, она перестанет звонить? – спросила Карина у Лены. Лена пожала плечами.

На традиционной встрече однокурсников Карина сидела сама не своя. Зато Зябкин, вырвавшийся из семьи, старался получить удовольствие по максимуму. Он пил, ел, всех смешил, обещал пристроить на работу только что родившихся внуков, был душой компании и даже собирался плавать в пруду, непременно голым. Зябкин в тот вечер снова стал таким, каким его все привыкли видеть. Он рассказывал, что завел себе новый номер телефона – секретный, для звонков старых друзей, и радовался, как подросток, удачно спрятавший сигареты за батареей. Он вдруг начал гладить Катюхину коленку, и та, обалдев, старалась не делать резких движений ногами. В середине вечера Зябкин сообщил, что девочки и мальчики могут заказывать любые напитки – за его счет.

– Карин, ты чего такая опрокинутая? – подсела к ней Ленка.

– Смотри. – Карина достала телефон и нашла ссылку.

На сайте репетиторов висела фотография Веры с указанием цены за занятие и прочими условиями.

– И что? Ты опять? Я думала, успокоилась, – сказала Ленка.

– Читай. Там появилась новая запись. – Карина сунула Лене под нос телефон.

Лена прочла. Ей вдруг поплохело.

– Сказать Зябкину? Как думаешь? – спросила Карина.

– Не знаю. Может, это специально? Для привлечения клиентов? Чтобы родителям было спокойнее? Как это называется? Маркетинговый ход? – промямлила Лена.

– Я ее видела. Веру, – призналась Карина. – Она мне позвонила. Совсем пьяная. Что-то мычала в трубку. Просила приехать. Сказала, что ей плохо и не к кому больше обратиться. Я сорвалась и поехала. Лен, ты не представляешь, что я увидела. Это больше не Вера. Не та Вера, которую мы знали. Грязная квартира, она сама вся в язвах, струпьях каких-то. Не мылась давно. Вонь в квартире. Бутылки по всему дому. Она ужасно растолстела. На полу валялись инсулиновые шприцы. Я вызвала «Скорую». Мне было так стыдно, ты не представляешь. Ее вообще забирать не хотели – говорили, машина провоняет, не отмоешь. Мол, только бомжихи им не хватало. Хорошо, что у меня с собой деньги были. Знаешь, что меня потрясло? На видном месте, на кухне над столом висел листок с телефонными номерами. Она написала цифры красным фломастером, а имена – разными цветами. Будто она ребенок и ей доверили оформить классный уголок. Там был старый номер Зябкина, подчеркнутый двумя красными линиями. Телефон Катюхи и мой.

– Катюхи? – удивилась Лена.

– Ну помнишь, они еще дружили против Зябкина? Недолго, правда. Катюха, на правах бывшей, еще ревновала Зябкина к Вере, а потом они подружились.

– Да, что-то было, – припомнила Лена.

– Она больной человек, – продолжала Карина. – И все это время болела. Понимаешь? Она одна, совершенно. Никого нет. Не знаю, на что она живет. В квартире ее фото с Зябкиным, с нами. Помнишь, ее инструмент? Старое пианино, раздолбанное, не ценное вовсе, а Вера над ним тряслась. Она его даже к Зябкину перевезла после замужества. Так вот, инструмента в ее квартире не было. Продала, наверное. Я открыла холодильник, и мне стало плохо. Помнишь, она всегда готовила, на рынки ездила, доставала продукты… В холодильнике было абсолютно пусто. Только стухшее сливочное масло и огрызки колбасы. Вонь страшная, плесень. Даже не знаю, что она ела и ела ли вообще.

– О, господи, кто бы мог подумать. – Лена не знала, что сказать.

– Я могла подумать! Я! Ведь чувствовала, что что-то не так. Не сходится. Теперь думаю, я могла ей помочь, если бы раньше спохватилась.

– Ты не знала, не могла знать. Она же звонила тебе в нормальном состоянии.

– Да, я тоже себе это постоянно твержу. Но после того вечера, когда Веру в больницу отвезла, спать не могу. Закрываю глаза и вижу этот пустой вонючий холодильник, плакат над кухонным столом и ее саму – грязную, больную, жуткую. Потом, уже в больнице, я даже не знала, что делать. Все думали, что я ее родственница, и смотрели на меня так, будто я виновата. Я твердила, что я просто знакомая. Но именно в тот момент за Веру отвечала именно я. Она была в неадекватном состоянии. Мне пришлось вернуться в ее квартиру, найти документы, перерыть рабочий стол, чтобы найти хоть кого-то из родственников. Никого. Понимаешь? Ни одной живой души. Ни одной фотографии. Будто ее жизнь началась с появления Зябкина и закончилась после развода. В шкафу висели вещи Зябкина, в коридоре стояли его тапочки. В ванной – две зубные щетки и пена для бритья.

– Может, у нее был мужчина?

– Ты думаешь, я не проверила? Пена просроченная, засохшая, а тапочки я помню – клетчатые. Мы их Зябкину подарили. Я еще деньги собирала, чтобы купить кожаные, крутые. Они в коридоре и стояли. И вещи… Зябкин в том костюме, что в шкафу висел, диплом защищал. Помнишь, заявился весь такой модный, костюм в полосочку. Столько лет прошло… А у нее – ни чистого халата, ни тапочек. Ничего. Я ей вещи свои отвезла в больницу.

– Кошмар, даже не верится…

– Врач мне сказал, что они не знали, за что хвататься – диабет, трофические язвы, абстинентный синдром, сердце, гипертония. Они ни знали, с какого места начинать откачивать.

– Карин, ты молодец. Нам всем с тобой повезло, – сказала Лена, – если бы не ты…

– Я… Вера меня не узнала, – призналась Карина, – понимаешь? Я ей говорила, что однокурсница Зябкина, но она не вспомнила. Она сама себя не помнила. Только гладила рукой чистую простыню и укрывалась одеялом. Повторяла все время, что подушка у нее наконец хорошая, удобная. Волосы свои трогала, а потом пальцы нюхала и улыбалась – я нянечкам заплатила, чтобы ее мыли регулярно. Мне так страшно было приезжать в больницу. Но она ждала. Один раз расплакалась – соседке по палате яблоки привезли, а она даже не поделилась. Вера яблок просила. Я купила самые дорогие, красные, сладкие, а она опять расплакалась. Не такие хотела. И показала на тумбочку соседки – там лежали мелкие, мятые, явно с дачи кто-то из родственников падалицу привез. Я купила мелкие. Она радовалась, нюхала эти яблоки. Я спрашивала, почему она их не ест, а Вера ответила, что потом варенье сварит. Очень любит варенье, чтобы дольки яблочные попадалась. Как в детстве. Я спросила, кто ей такое варенье варил. Может, бабушка или мама? Вера не ответила. Знаешь, она будто в ребенка и в старушку превратилась, причем одновременно. По реакциями – ребенок, а с виду – старушка. Не могу… Честно… Не знаю, как тогда выдержала. Я бы и дальше ходила, навещала, но Вера меня выгнала. Да, я знаю, что она была не в себе, что взять с больного человека? Но она вдруг стала нормальной. Шутила, всех смешила. Медсестры ее обожали. Меня Вера тоже, наверное, узнала. Иначе зачем она попросила не пускать меня в ее палату? Не знаю почему. Точнее, догадываюсь. Я могла разрушить ее легенду, я стала угрозой ее разоблачения. Мне пришлось уйти. Наверное, надо было настоять, не бросать Веру.

– Когда это произошло? – спросила Лена.

– Месяц назад. Наверное, она пролечилась и вышла из больницы. Я заходила на сайты репетиторов, так, на всякий случай. И вчера наткнулась вот на это.

Лена смотрела на выставленное на сайте репетиторов фото Веры времен их общей молодости. Она стоит рядом с Зябкиным, счастливая, хохочущая. Рядом двое маленьких детей – дочка Наташки и сын Каринки. Лена прекрасно помнила, когда было сделано это фото – Карина тогда сняла целый этаж в пансионате, чтобы все однокурсники могли приехать с женами и детьми. Устроила семейный выезд на природу. Они жарили шашлыки, парились в бане, дети бесились. Все фотографировались. Тогда, в тот день, много лет назад, Вера попросила сфотографироваться с детьми и хохотала, что теперь точно забеременеет и родит Зябкину как минимум троих. Все смеялись и говорили, что Зябкину пятерых надо, чтобы он до старости чувствовал себя молодым отцом. День был солнечным, счастливым и радостным. Вера нашла в пансионате музыкальную комнату с инструментом и горланила с детьми детские песни – от «Три белых коня» до «Расскажи Снегурочка, где была». Взрослые подпевали. И все были рады за Зябкина и твердили, как ему повезло с женой.

Под фотографией на сайте по подбору репетиторов, где Вера была запечатлена с бывшим мужем и чужими маленькими детьми, которые в настоящий момент были уже взрослыми людьми, стояла подпись: «Замужем, двое детей. Оба занимаются музыкой с двух лет. Имею опыт работы с маленькими детьми, в том числе с синдромом гиперактивности, дефицитом внимания и другими особенностями развития. Готовлю к поступлению в музыкальное училище и консерваторию».

– Теперь ты понимаешь, что все было враньем, от начала до конца? – Карина чуть не плакала. – Как мы могли ей верить? Столько лет? Она даже Зябкину врала!

– Но она никому не навредила, ведь так?

– Но могла. А теперь люди будут звонить и приглашать к своим детям. То, что она написала, эта фотография – это ведь обман. Вера – больной человек. Ее нельзя подпускать к детям!

– Согласна. Что ты хочешь сделать? – спросила Лена. – Мы можем написать на этот сайт репетиторов, что информация недостоверна.

– Она на всех сайтах. Их как минимум десять. Я проверяла. – Карина выдохнула и велела официантам подавать горячее.

– Тогда мы напишем на все сайты, где есть ее анкета, – предложила Лена.

– Я уже написала. Никто ничего проверять не будет. Я разговаривала с администраторами. Они все в один голос говорили, что сейчас все так делают – приукрашивают действительность. На одном сайте сообщили, что уже подобрали Вере двух учеников. И это в их интересах – им ведь тоже нужен свой процент. Если Вера получит ученика, она будет обязана отчислить им деньги, что уже и сделала. Так что к ней никаких претензий. А что будет дальше – их не волнует. Они посредники, только и всего. Многие преподаватели пишут, что их ученики получают сто баллов на ЕГЭ, поступают в лучшие вузы. Всех не проверишь. Если нанимателям интересно, они должны сами проверить документы, дипломы и попросить рекомендации бывших учеников и родителей. Но всем, как правило, хватает того, что ребенок час под приглядом чужой тетки, пусть даже сумасшедшей, тыкает по клавишам пианино и не мешает маме сидеть в соцсетях.

– Ты Зябкину сказала? Про больницу?

– Сказала, конечно. Он все оплатил и сделал так, чтобы Веру не перевели в психушку. Он приезжал в больницу к Вере, видел ее. Был и у нее в ее квартире. У него шок. И я его прекрасно понимаю. Он сказал, что готов все оплатить, лишь бы Вера не узнала его новый номер телефона и не нарисовала его цветными фломастерами на плакате. Он взял с меня обещание, что я никому ничего не скажу. Знаешь, ему было по-настоящему страшно, когда он увидел свои тапочки и костюм времен юности.

– Вера его узнала?

– Нет. Зябкин даже обрадовался и выдохнул.

– А Зябкин не знает про родственников Веры? Может, он знакомился с кем-то, когда собирался жениться на ней?

– Вот это самое удивительное. Не знает и не знал. Вера ему говорила, что ее отец вроде бы умер, а мать живет… он даже не помнил, в каком городе: Саратов, Самара, Саранск. Помнил, что Вера любила в города играть и всегда выигрывала. Вроде бы она единственный ребенок в семье, ни братьев, ни сестер. Он ведь всегда смеялся, что ему повезло – женился на сироте, и теща не приезжает с проверками. Я облазила всю Верину квартиру и нашла лишь один диплом – автодорожного института. Ни трудовой книжки, никаких старых удостоверений, ничего. Что делать? Делать запрос? Куда? Я постоянно думаю о том, чего не знаю. Что мы все скрываем друг от друга? Может, мой муж тоже не тот, за кого себя выдает? Или Зябкин? Ты знаешь где он работает? Нет. Никто не знает. Неужели теперь всех нужно проверять, прежде чем довериться? И я не знаю, рассказывать ли ему про это фото, появившееся на сайте.

– Смотри, Зябкин танцевать пошел. Ему хорошо. – Лена показала на центр зала, где Зябкин отплясывал рок-н-ролл. – Ты знаешь, когда у кого день рождения, кто прогуливал лекции. Ты была рядом, когда я хоронила отца. Помнишь? На третьем курсе. Ты поздравляла нас с рождением детей, свадьбами и помогала пережить неприятности. Помнишь, как мы у Наташки клеили обои на кухне? Ты организовываешь эти встречи и не даешь нам забыть друг о друге. Разве этого мало? Да, это наш мир, созданный не без твой помощи. Мирок, в котором мы уверены на сто пятьдесят процентов. У других и такого нет. Давай ничего не будем говорить Зябкину. Пусть Вера живет в своем мире. А то, что она делает… Может, администраторы сайтов и правы – каждый имеет право на то, чтобы придумать себе другую жизнь. Как сделала это Вера. Ты несла ответственность за весь наш курс. Но Вера – это не выдача проездных, не устройство в общежитие и не смена расписания семинара. Оставь ее. И перестань следить за ее жизнью.

– Так нельзя, – расплакалась Карина.

– Можно. Если речь идет о Зябкине с его новой семьей, в которой есть дети. Вера может разрушить их мир. Она уже начала разрушать тебя, твою жизнь.

Карина потом рассказала, что Вера ей звонила. Рассказывала, как провела отпуск в Хорватии, как ее ученик стал лауреатом конкурса и что она опять собирается замуж. Жених – немец. Познакомились в той школе, где она стала приглашенным преподавателем. Взяла с Карины обещание прилететь на свадьбу. Про то, что именно Карина вызвала «Скорую» и отвозила ее в больницу, договаривалась с врачами, Вера не помнила. У нее было все хорошо. Просто прекрасно.

Галюсик

Лиза смотрела в одну точку.

– Вы понимаете? Она… не чувствует, что виновата. Совсем. Разве это нормально?

– Конечно, нет. Чем я могу помочь? – Лиза лишь усилием воли заставила себя посмотреть на Регину, соседку сверху. Та проверяла рукой чайник, не понимая, почему он остается холодным. От волнения она забыла нажать на кнопку.

– Чем тут поможешь? – Регина взяла чайник и даже его потрясла, надеясь, что тряска поможет.

– На кнопку нажмите, – подсказала Лиза.

– Что? – Регина отставила чайник, налила воду в кастрюлю и поставила на плиту. – Лиза, вы понимаете, если бы она хотя бы извинилась или как-то иначе выразила сожаление… Меня это просто убивает. И я не могу выйти на улицу! Боюсь столкнуться с ней в лифте или в подъезде. Но почему я должна бояться ее? Не понимаю, что с этой техникой случилось. Плита тоже не работает.

– Надо включить.

– Что? Да, конечно, включить. – Регина вернулась к чайнику и проверила розетку. Потом еще раз потрясла.

– Мама всегда была такой. У нее проблемы с осознанием вины. Боюсь, она не знакома с этим чувством. Она искренне не понимает, что такого натворила. – Лизе тяжело давался разговор с соседкой. Тяжелее, чем предполагала.

– Как это не понимает? – Регина дернула рукой и уронила на пол чашку, в которую собиралась налить чай.

– Так. Я не знаю, что сказать. Мне правда очень стыдно. И очень жаль. Понимаете, я не боялась к вам подниматься, смотреть вам в глаза, приносить извинения. Знала, что вы меня поймете. А к ней не хочу спускаться. Заставить себя не могу. Я должна, обязана, но у меня нет ни сил, ни желания разговаривать с матерью. Хочу побыстрее отсюда уехать, – вдруг призналась Лиза.

– Да, ты рано сбежала из дома, я помню. – Регина собрала осколки. Чашка раскололась на четыре части, и соседка пыталась собрать пазл, приставляя осколки друг к другу.

– А где ваша собака? Я помню, у вас была белая болонка, кажется. Вы ее так любили, гуляли. – Лиза сделала попытку перевести неприятный разговор на другую тему.

– Ханя? Умерла, слава богу. Лет шесть назад. Я ее терпела из-за Лени. Он ее завел и обожал. Прямо облизывал, разве что в попу не целовал. А в нос и в рот целовал. Или пасть? Как правильно? Не важно… Меня тошнить начинало. У Хани изо рта несло, как из помойки. Леня еще и сюсюкался как полоумный: «Ханечка, иди сюда, девочка. Поцелуйчики…» Не знаю, как я терпела. Знаешь, я с мужем много лет в губы не целовалась – все время представляла себе, как он сначала прикасается губами к носу Хани, а потом к ее шерсти вокруг рта. Меня даже сейчас подташнивает от воспоминаний. Ханя была брехливой, вредной и дурной собачонкой. Бывают умные собаки, а эта же – дура дурой. Леня так убивался, когда она сдохла, а я вздохнула с облегчением. Шерсть ее повсюду. Ханя сдохла, а я еще год квартиру от ее шерсти отмывала и отчищала. Леня хоть новую собаку не стал заводить, и на том спасибо. Я его убедила, что никто не заменит Ханю. И он кивал, соглашаясь. А я гадала: стал бы он убиваться так по мне, если бы я умерла? Наверняка нет. И тут же бы заменил меня новой женщиной.

– Я думала, вы ее очень любите, – искренне удивилась Лиза.

– Я тоже думала, что Леня меня любит. Ну, в смысле, что он не станет меня огорчать. Надеялась на это. Ладно по молодости, я на многое глаза закрывала, но сейчас… Даже не обидно, я просто не знаю, что думать. Поэтому, наверное, мне так плохо. Когда сталкиваешься в зрелом возрасте с тем, чего не понимаешь, – страшно становится. Нет, даже не страх, а недоумение и бессилие, как перед стихийным бедствием. Будто у меня в доме, в моей семье случилось извержение вулкана или наводнение. А я не знаю, как поступить в таком случае. И брак не застрахован, как может быть застрахована квартира. У тебя такого никогда не было? Наверное, нет. Ты еще молода. Знаешь, я честно не знаю, что делать. У тебя было такое? Когда вроде бы нужно собирать теплые вещи, документы, чемодан и бежать со всех ног, а ты стоишь в ступоре. И все вокруг кажется нелогичным и абсурдным. И еще пошлым.

Регина дернула за шнур чайника и воткнула снова. Выключила и включила плиту. Открыла холодильник и застыла в недоумении.

– Тебя чем-нибудь угостить? – спросила соседка.

– Нет, спасибо, – ответила Лиза. – Я никогда не знала, чего ждать завтра – ни в детстве, ни в юности, ни сейчас. Когда мама мне позвонила, после… этого… всего, что случилось, я не собиралась ехать. Хотя понимала, что должна приехать. К вам. А мама ведь обрисовывала ситуацию, будто пересказывает забавную сплетню. Именно это меня убило. Я хотела с вами поговорить. Извиниться за нее. Не знаю, что еще сказать. У мамы – у нее мозг кошки.

– Это как? – Регина очнулась и даже нажала кнопку чайника. Чайник подал признаки жизни. Соседка, наконец, выбросила осколки чашки в мусорное ведро. Открыла буфет и застыла в нерешительности. Она забыла, зачем открывала шкаф. Наконец, достала десертную тарелку и долго ее разглядывала, будто пытаясь вспомнить, как связан чайник с тарелкой.

– Не знаю, как вам объяснить. Мама никогда не думала. Она всю жизнь использовала чуйку. Животную, кошачью. Делала так, как хорошо ей. Она жила инстинктами, этой самой чуйкой, которая, к сожалению, не распространялась дальше примитивных желаний. Мама не чувствовала людей. Не могла предсказать, к чему приведет ее поступок или бездействие. Чуйка позволяла ей заботиться исключительно о себе. Я, собственно, хотела сказать, если что-то будет нужно, позвоните мне, – сказала Лиза, поднимаясь.

– Я не знаю, что мне нужно. – Регина схватила закипевший чайник, обожглась, выронила его и расплакалась, глядя, как кипяток растекается по полу.

– Я уберу, ничего страшного. – Лиза схватила тряпку.

– Не надо. Обожжешься. Знаешь, я рада тебя видеть, – сказала вдруг Регина. – Даже не знаю почему. Просто рада. Ты заходи, если окажешься здесь.

– Конечно, спасибо. И еще раз простите.

Лиза вышла из квартиры соседки, борясь с желанием нажать кнопку лифта и уехать отсюда подальше. Но она заставила себя спуститься по лестнице на этаж ниже и встала перед дверью квартиры, которая считалась ее родным домом. Потом поднялась на пролет выше, открыла окно и закурила. Докурила почти до фильтра и достала еще одну сигарету из пачки. И тут закончился газ в зажигалке. Лиза щелкала, трясла, но безуспешно. И только после этого она снова спустилась к квартире и застыла на пороге. Загадала – если дверь окажется заперта, уйдет, если открыта – войдет.

Так было еще в детстве – мать редко запирала входную дверь и могла вообще не услышать, что кто-то зашел в квартиру. Лиза же всегда запирала все двери на все замки, включая железную цепочку. Когда соседи по лестничной клетке огородили две квартиры дополнительной дверью, Лиза им завидовала и просила мать установить такую же. Но мать говорила, что у Лизы паранойя – что у них красть? Кому они нужны? Воры скорее заберутся в огороженные подобием клетки квартиры, чем в те, что кажутся доступными. Лиза не могла объяснить матери, что просто боится – звуков, шорохов, случайного сквозняка, от которого распахнется дверь. Лиза не чувствовала себя защищенной в собственной квартире. Ее дом не был крепостью, скорее постоялым двором.

Самый ужасный кошмар все же случился наяву. Лиза тогда была подростком. Однажды она вышла из своей комнаты и зашла в гостиную. Там стоял мужчина и копался в ящике шкафа. Лиза замерла и на цыпочках вышла из комнаты. Кем был тот мужчина и нашел ли он то, что искал, она так и не узнала. Возможно, это был очередной любовник матери, который решил прихватить с собой золотую цепочку или деньги. Мать возилась на кухне.

– Мам, там кто-то в шкафу роется, – забежала на кухню Лиза.

– Не выдумывай, – ответила мать, запахивая подол халата.

Тогда Лиза поняла, что тот мужчина действительно был любовником матери и что он точно шарил по шкафам в поисках ценностей. Но мать об этом знать не желала.

В следующий раз Лиза застала того же мужчину, стоящим на табуретке – он продвинулся в поисках и добрался до ящика с обувными коробками. В нижней справа, с летними туфлями, хранились золотая цепочка, серьги и две купюры по двадцать пять рублей, отложенных на зимние сапоги и дубленку.

– Там ничего нет. И нигде нет, – сказала Лиза в спину маминого любовника-вора, удивляясь тому, что говорит спокойно.

Тот дернулся и резко закрыл шкаф.

– Я искал чистое полотенце, – сказал мужчина.

– Я так и подумала, – кивнула Лиза.

– Начнешь болтать матери, я тебя…

Лиза не знала, откуда в ней появилась уверенность и наглость. Даже хамство. Ей было так страшно, что она с трудом боролась с приступом тошноты.

– Вы думаете, тут первый шаритесь? Номер телефона участкового у меня в самом начале записной книжки. Не знаю, что мама вам наболтала. Но у нас ничего нет. А все драгоценности – бижутерия. Правда. Участкового я уже вызвала, если что.

– Сука, – произнес мужчина и пулей вылетел из квартиры.

Больше он не появлялся. Мама плакала. Просто наказание какое-то. Почему всем остальным достаются приличные мужчины, а ей так не везет и попадаются сплошь проходимцы и подлецы!

Лиза помнила, как ее трясло в тот момент, когда она рассказывала мужчине про участкового. Как ей было страшно и обидно. И как мать может спокойно реагировать на подобное? Разве она не чувствует того же, что Лиза? Ощущения, будто кто-то залез в кровать, лег на чистое белье в грязных ботинках и вонючей одежде. И теперь нужно все перестирывать в трех водах, переглаживать с двух сторон, отмывать полы с хлоркой и проветривать, чтобы и следа не осталось. Но нет. Мать не сильно убивалась. Лиза чистила унитаз и ванну после любовников матери. Отмывала чашки с содой. Выливала ведро воды на пол, чтобы хоть как-то избавиться от грязи – вокруг, внутри себя.

Лиза всегда запиралась на все замки. Даже сейчас.

Она толкнула входную дверь. Открыта. Придется зайти. Лиза вспомнила, как мать твердила: если держать дверь незапертой, то женское счастье обязательно к ней придет. Вечно открытая дверь символизировала открытость новым отношениям. Точно так же мать свято верила, что судьба может ошибиться дверью и послать ей достойного мужчину. И ему даже стучать не придется.

– Это я! – крикнула Лиза.

– Нет, ну ты представляешь? И я еще в этом виновата! Совсем люди совесть потеряли! Если ее муж кобель, то я тут при чем? Да у нас ничего не было! – Мать выскочила из кухни.

– Привет, – поздоровалась Лиза.

– Да, привет.

– Ты завтракаешь? – спросила Лиза, почувствовав, как сосет под ложечкой и бурчит в животе. Она выпила отвратительный кофе на заправке и только сейчас поняла, что умрет, если не съест хотя бы кусок хлеба.

– Да, но яиц больше нет! – объявила мать.

Так было всегда – мать готовила для себя, а Лизе доставалось то, что не хотела есть на завтрак родительница. Даже сейчас мать не предложила дочери приготовить хоть что-то или сварить для нее кофе. Она села за стол и стала доедать яичницу.

Лиза села напротив. Она не умела готовить для себя. Делать вкусно себе. А в присутствии матери, в этой квартире, у нее и вовсе пропадал всякий аппетит. Оставалось лишь ощущение тягучей тошноты и головокружения.

– Там, кажется, есть йогурт. – Мать махнула вилкой в сторону холодильника.

– Спасибо, я поела на заправке.

Лиза налила себе стакан воды и выпила его чуть ли не залпом. Тошнота временно отступила.

Галюсик. Так всегда звали Лизину мать. По возрасту она должна была именоваться Галиной Ивановной, но ей нравилось, когда даже дочь в присутствии посторонних называла ее Галюсик. Когда Лиза была еще маленькой и говорила «мама», Галюсик недовольно отвечала: