Империя должна умереть: История русских революций в лицах. 1900-1917

Журналистка Ариадна Тыркова, подруга детства Надежды Крупской и Нины Струве, в этот момент работает в журнале у Шаховского. Она вспоминает, что издатель возвращается после разговора с министром в бешенстве: «Плеве надо убить!» – повторяет он.

Молитва, чай и танцы

После ссылки Зубатова Георгий Гапон остается без покровителя и начинает действовать самостоятельно. Помимо постоянной работы священником в тюрьме, он на деньги, полученные еще от Зубатова, снимает квартиру на Выборгской стороне и устраивает клуб. Чайная работает с семи часов вечера до полуночи, в буфете действительно продаются только чай и минеральная вода, крепкие напитки запрещены. По средам и субботам рабочие собираются, чтобы обсуждать книги и статьи, иногда Гапон читает лекции о политике и экономике (на том уровне, на каком может), каждая встреча начинается и заканчивается молитвой. Свой клуб он называет «Собранием русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга». Его самого избирают председателем.

Гапон вновь решает играть с властью, опасаясь, что несанкционированную чайную закроют. Он отправляется к столичному градоначальнику, чтобы зарегистрировать собственную затею и получить поддержку. И как ни странно, получает ее – ему даже выделяют 60 рублей в месяц на книги и газеты, при условии что рабочие будут выписывать только консервативные издания.

Гапон, посвящающий клубу рабочих все свободное время, очень доволен своей организацией: ее участники говорят до рассвета, некоторые прямо из чайной идут на работу. «Я сознавал, что теперь моя жизнь не бесцельна и не бесполезна. О себе мне некогда было думать. От пересыльной тюрьмы я получал около двух тысяч[32] жалованья [в год] и отдавал их на дело. Одежда моя была в лохмотьях, но это меня не заботило. Дело шло великолепно, и, открывая собрание, я говорил рабочим, что основание нашего союза станет эпохой в истории рабочего движения в России, и если они напрягут все усилия, то станут орудием спасения для себя и для своих товарищей», – вспоминает он.

Один из старейших рабочих просит Гапона пригласить в клуб знаменитость – Иоанна Кронштадтского – для торжественного богослужения, но это предложение отвергнуто большинством голосов, многие рабочие не верят отцу Иоанну, потому что он «изображает из себя чудотворца».

Гапон разделяет скепсис в отношении Иоанна Кронштадтского, особенно его смущает предпринимательская деятельность популярного батюшки. По словам Гапона, отца Иоанна сопровождают «12 барынь, большинство которых были жены или незамужние дочери купцов», оказывающие на него дурное влияние. «Каждая из них дежурит при нем по неделе и в это время направляет жизнь отца Иоанна, стараясь заручиться возможно большим числом богатых домов, посещение которых оплачивалось по очень высокой цене. Таким образом, его молитвы были чисто коммерческим предприятием; бедных же он посещал очень редко. Не думаю, чтобы это была его вина; но, как человек ограниченный, он стал орудием, в политическом смысле этого слова, в руках правящих классов. Он очень чувствителен к рекламе и хотя и раздает большие суммы, но очень богат, – вспоминает Гапон, – его щедрость и его влияние на толпу были развращающими. Особенно поражало его равнодушие ко всем предложениям выработать радикальные меры к улучшению быта нуждающихся и обездоленных».

Гапон рассказывает, что несколько раз он служил вместе с отцом Иоанном. Однажды после литургии священников позвали обедать: «Отец Иоанн и я сели, а толпа стала кругом нас на колени. Иоанн ел и пил с большим аппетитом, нисколько не стесняясь. Я также был голоден, но мое внимание было вскоре отвлечено тем, что, окончив тарелку или выпив стакан, отец Иоанн снова наполнял их и передавал их ближайшему к нему лицу, которое, благоговейно попробовав, передавало его следующему; таким образом тарелки и стаканы отца Иоанна обходили всю комнату. Зрелище это казалось мне унизительным».

Вскоре Гапон ссорится и со столичным митрополитом Антонием, своим покровителем, который сначала восстановил его в академии, а потом, в трудную минуту, после высылки Зубатова, нашел ему работу в тюремной церкви. С самого начала Антоний не одобрял идею чайной и даже хотел запретить Гапону становиться председателем этой организации

«Я знаю, – говорит Антоний, – что они хотят устраивать музыкальные вечера с танцами, и как можете вы, как священник и член церкви, иметь что-либо общее с такими затеями?» Гапон спорит: «Вы не можете отрицать того, что жизнь наших рабочих ужасна: у них нет никаких радостей, и они принимаются за пьянство. Надо им дать какие-либо здоровые развлечения, если мы хотим их сделать трезвыми и нравственными… Помощь народу – задача церкви. Я должен откровенно сказать, что если церковь не сблизится с народом, то пастырь скоро останется без паствы. Уже почти вся интеллигенция, имеющая влияние на народ, оставила церковь, и, если мы теперь не поможем массам, они также от нас уйдут».

Это не убеждает митрополита. Никто из духовенства на собрания рабочих не приходит. Зато с полицейскими и городским начальством у Гапона ладится лучше – новый градоначальник Иван Фуллон сам приезжает посмотреть на рабочую чайную и даже позирует вместе с Гапоном и рабочими для парадной фотографии.

Полиция не сомневается в лояльности Гапона – ему предлагают крупную сумму на содержание организации, открытие филиалов по всей столице. «Как мне ни горько было принять даже и часть, но, чтобы отвлечь подозрения, я взял четыреста рублей[33] и внес эту сумму в наши книги как анонимный дар. Эти деньги были взяты из народного кармана и я их только возвращал тому, кому они принадлежали», – вспоминает Гапон.

Смертный приговор

Гершуни ждет суда недалеко от Петербурга в Шлиссельбургской крепости – главной тюрьме для особо опасных политических преступников. Несколько месяцев он мучительно готовится к встрече с предателями во время процесса и обдумывает, как себя вести с ними.

Из-за отказа Гершуни давать показания следствие затягивается, а дело начинает рассыпаться. Плеве приказывает сократить прописанную законом процедуру судебного следствия и ограничиться только жандармским дознанием. Судьи шокированы, получив дознание, и посылают все дело обратно, требуя нормального следствия. Только в феврале 1904 года, после девяти месяцев одиночного заключения, к Гершуни допускают адвоката Николая Карабчевского:

– Плеве еще у власти? Жив?

– Да. Но есть большие новости: вы знаете, что объявлена война?

– Война?! С кем?

– С Японией. Наши крейсеры взрываются, мы уже терпим поражения!..

– Вторая Крымская кампания? Порт-Артур – Севастополь?

– Похоже на то.

– А как страна, охвачена «патриотическим» угаром, жаждет сплотится с «державным вождем»?

– Да, не без того, конечно. Но все в значительной степени вздуто и искусственно. Война непопулярна. Никто ее не ждал и никто ее не хочет.

18 февраля начинается суд, который моментально вгоняет Гершуни в депрессию: «Душа кипит и к бою рвется… Слова, отравленные жгучим ядом народной ненависти, бросишь им в лицо и громко скажешь им то, чего они слушать не хотели, когда мы говорили там, на воле… На скамью поднимаешься, как на трибуну… Начинаешь оглядывать зал… Ни одного осмысленного, ни одного вдумчивого лица. Ни сочувствия, ни ненависти, ни злобы. Просто любопытство: вялое, холодное любопытство обывателя. В душу прокрадываются пустота и уныние. Настроение начинает падать. И это-то враги?.. Перед вами холодные, равнодушные люди, по долгу службы пошедшие на "суд" и мечтающие только о том, чтобы как можно скорее все это кончилось… "Судьи" скучают и рисуют лошадок… Неимоверных усилий требуется, чтобы заставить себя принимать участие в деле. К языку точно гири привешены и с громадным трудом выжимаешь из себя слова».

Процесс длится восемь дней. Григорьев и Качура дают показания против Гершуни. Он молчит.

В зале присутствует и один необычный гость – великий князь Андрей, двоюродный брат царя. Он единственный член царской семьи, который из любопытства приходит на процесс, чтобы понять, что движет террористами. Гершуни великий князь раздражает: «Бессменно сидит всю неделю и постоянно сосет какие-то леденцы», – вспоминает подсудимый. Но на князя Андрея прения производят глубокое впечатление. После них он подолгу разговаривает с адвокатом Карабчевским. «Я понял, что они не злодеи, а искренне верят в то, что делают», – делится великий князь.

На восьмой день суда оглашают приговор: смертная казнь. Ожидая ее, Гершуни читает Салтыкова-Щедрина, который поднимает ему настроение: «Какой бесконечный источник бодрости, любви и ненависти. Главное – жгучей, непримиримой, проникающей все существо ненависти к старому строю и беспредельной любви к страдальцу этого строя – трудовому народу. И непримиримость, хвалебный гимн непримиримой борьбе».

Через три недели в камеру приезжает председатель суда и сообщает приговоренному, что ему дарована жизнь. Гершуни в ужасе: «Когда все существо, все чувства и мысли после больших стараний направлены в известную сторону, в момент наивысшего напряжения и ожидания именно этой стороны, – вас поворачивают сразу, без предупреждения, в другую. Перейти неожиданно от смерти к жизни, быть может, еще более трудно, чем от жизни к смерти».

Предатель где-то рядом

За судом над Гершуни внимательно следят товарищи по партии в Женеве. Его арест ставит перед эсерами вопрос: кто теперь возглавит Боевую организацию? Гоц хочет взяться за дело сам, передав «Революционную Россию» и остальные оргвопросы Чернову, но остальные против: здоровье Гоца сильно пошатнулось после двух месяцев в сырой неаполитанской тюрьме.

Гоц давно рвется в Россию: «Я не выдержу этой жизни, – говорит он, – вы лишаете меня счастья умереть на эшафоте, и заставляете умереть здесь, на мирной койке, что будет незаслуженным мной несчастьем».

Однако Гершуни тоже считал, что Гоц важнее в Ницце, и перед отъездом говорил, что, «на всякий пожарный случай», если его арестуют, Боевую организацию должен возглавить его помощник Евгений Азеф.

И вот «пожарный случай» наступает. Виктор Чернов вспоминает, что Гоц очень переживает за судьбу партии и Боевой организации. Новый руководитель, Евгений Азеф, кажется ему «прыжком в неизвестность». В какой-то момент он даже предлагает всем ближайшим товарищам исходить из предположения, что в рядах партии есть предатель, а значит, всех нужно бесстрастно проверить: «каждый всех и все – каждого». Гоц чувствует неладное, но не подозревает никого конкретно. Тем более он не может заподозрить Азефа, которого «временным руководителем» назначил его любимый друг Гершуни.

В июле 1903 года, пока Гершуни сидит в Шлиссельбургской крепости, из Вологды за границу бежит ссыльный Борис Савинков. Образованный юноша и зять популярного писателя Глеба Успенского. Еще в 1902 году его осудили за участие в петербургской подпольной организации «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» – и сослали в Вологду. Там-то и началась его настоящая революционная карьера. Сначала он познакомился с Бабушкой и вступил в партию эсеров. Новые товарищи помогли ему добраться до Архангельска, там он сел на пароход, доехал до Норвегии, через Осло и Антверпен добрался до Женевы и пришел к Гоцу.

24-летний Савинков говорит ему, что хочет принимать участие в терроре, потому что считает его самой важной частью революционной борьбы. Гоц предлагает Савинкову пожить в Женеве и подождать: Боевая организация после ареста Гершуни разгромлена, никакой террористической деятельности эсеры не ведут.

Савинков снимает квартиру в Женеве и терпеливо ждет несколько месяцев, изредка его навещает Бабушка, тоже переехавшая за границу. И вот, наконец, в августе 1903 года к нему приходит «человек лет тридцати трех, очень полный, с широким, равнодушным, точно налитым камнем, лицом, с большими карими глазами». Это Евгений Филиппович Азеф.

«Он протянул мне руку, сел и сказал, лениво роняя слова: "Мне сказали, вы хотите работать в терроре? Почему именно в терроре?"» – вспоминает Савинков.

Савинков рассказывает Азефу, что считает важнейшей задачей убийство министра внутренних дел Плеве. После первого свидания Азеф регулярно заходит к Савинкову, задает ему много вопросов, но сам молчит. Несколько месяцев спустя он дает ему команду возвращаться в Россию.

Убить Плеве

Именно Азеф разрабатывает план покушения на Плеве, который принципиально отличается от всех прежних операций Гершуни. Бойцы Гершуни, как правило, стреляли в своих жертв – и часто промахивались. Азеф решает действовать наверняка и использовать только взрывчатку, а от убийц-одиночек переходит к формированию сложных групп, которые тщательно выслеживают своих жертв. Фактически Азеф перенимает схему работы полиции, применяемую Плеве и Зубатовым, с ее тайными агентами и наружным наблюдением.

План состоит в следующем: известно, что Плеве живет в здании департамента полиции (Фонтанка, 16) и еженедельно ездит с докладом к царю, в Зимний дворец, Царское Село или Петергоф, в зависимости от времени года. Так как убить Плеве дома, очевидно, труднее, чем на улице, решено установить за ним постоянное наблюдение, чтобы вычислить, во сколько Плеве обычно выезжает и какими маршрутами ездит. После этого предполагается взорвать карету министра на улице бомбой. К слежке за министром привлекается несколько человек: один покупает пролетку и лошадь и устраивается в Петербурге легковым извозчиком, другой получает патент на продажу вразнос табачных изделий, чтобы продавать папиросы. Савинков становится руководителем группы.

Участники Боевой организации собираются в Петербурге. Но подготовка затягивается. Сначала исчезает Азеф – пообещав приехать из-за границы в течение нескольких дней, он не появляется больше месяца. Потом Савинков замечает слежку, вновь бежит за границу, ищет там Азефа. Встречаются Савинков и Азеф в Москве несколько месяцев спустя. Вот как описывает Савинков их встречу:

«– Как вы смели уехать из Петербурга?

Я отвечал, что уехал потому, что не было от него известий, и еще потому, что мой паспорт был установлен полицией.

Он нахмурился и сказал:

– Вы все-таки не имели права уехать.

– А вы имели право, сказав, что приедете через три дня, оставаться за границей месяц и больше?

Он молчал!

– Я был занят за границей делами.

– Мне все равно чем, но вы нас бросили в Петербурге.

Он молчал еще.

– Ваша обязанность была ждать меня и следить за Плеве. Вы следили?

Я рассказал ему то, что мы узнали о Плеве.

– Это очень немного. Извольте ехать назад в Петербург».

Первая попытка убить Плеве, 18 марта 1904 года, оказывается неудачной. Карету министра поджидают одновременно три террориста. Но никто не успевает бросить бомбу в тот момент, когда карета проезжает мимо.

Участники Боевой организации разъезжаются из Петербурга и начинают готовиться ко второй попытке, постоянно переезжая из одного города в другой, чтобы запутать следы. Савинков уезжает в Киев и там узнает, что член Боевой организации Алексей Покотилов подорвался в своем гостиничном номере. Ночью, собирая бомбу, он нечаянно разбил колбу с зажигательной смесью. Боевая организация лишается трех четвертей своего запаса взрывчатки, так что оставшегося хватит только на одну бомбу.

К этому моменту Азеф уже несколько недель не выходит на связь. Савинков уверен, что его арестовали, и решает бросить затею с покушением на Плеве – сделать это с одной бомбой невозможно, уверен он, – и вместо этого надо попробовать убить бывшего петербургского градоначальника, а теперь киевского генерал-губернатора Клейгельса, виновника «битвы у Казанского собора» 1901 года.

И тут к Савинкову неожиданно приходит Азеф. Он, как обычно, взбешен: «Что вы затеяли? К чему это покушение на Клейгельса? И почему вы не в Петербурге? Какое право имеете вы своей властью изменять решения центрального комитета?»

Савинков оправдывается, говоря, что Боевая организация молчит уже год, с ареста Гершуни, правительство считает ее разбитой, и если в партии нет сил для центрального террора, то необходимо делать, по крайней мере, террор местный, как его делал Гершуни в Харькове и Уфе. «Что вы мне говорите? – горячится Азеф. – Как нет сил для убийства Плеве? Смерть Покотилова? Но вы должны быть готовы ко всяким несчастиям. Вы должны быть готовы к гибели всей организации до последнего человека. Что вас смущает? Если нет людей – их нужно найти. Если нет динамита, его необходимо сделать. Но бросать дело нельзя никогда. Плеве во всяком случае будет убит. Если мы его не убьем – его не убьет никто».

Террористы и поэты

Савинков возвращается в Петербург. Теперь он играет роль богатого англичанина, революционерка из Киева, 25-летняя еврейка Дора Бриллиант, изображает его жену, 25-летний эсер Егор Сазонов – лакея. Одноклассник Савинкова, 27-летний Иван Каляев, и еще несколько человек изображают извозчиков и торговцев папиросами. Все члены Боевой организации свято верят в то, что делают благое дело.

«Молчаливая, скромная и застенчивая Дора жила только одним – своей верой в террор, – вспоминает Савинков. – Любя революцию, мучаясь ее неудачами, признавая необходимость убийства Плеве, она вместе с тем боялась этого убийства. Она не могла примириться с кровью, ей было легче умереть, чем убить. И все-таки ее неизменная просьба была – дать ей бомбу… Она считала своим долгом переступить тот порог, где начинается непосредственное участие в деле: террор для нее, как и для Каляева, окрашивался прежде всею той жертвой, которую приносит террорист. Эта дисгармония между сознанием и чувством глубоко женственной чертой ложилась на ее характер. Вопросы программы ее не интересовали».

А вот воспоминания Савинкова о своем друге Каляеве: «Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят ее только те, кто отдает за нее жизнь. Но, прирожденный поэт, он любил искусство. Когда не было революционных совещаний, он подолгу и с увлечением говорил о литературе… Имена Брюсова, Бальмонта, Блока, чуждые тогда революционерам, были для него родными. Он не мог понять ни равнодушия к их литературным исканиям, ни тем менее отрицательного к ним отношения: для него они были революционерами в искусстве… К террору он пришел своим особенным, оригинальным путем и видел в нем не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву».

Егор Сазонов, по словам Савинкова, также верил в победу и ждал ее: «Для него террор тоже, прежде всего был личной жертвой, подвигом. Но он шел на этот подвиг радостно и спокойно, точно не думая о нем, как он не думал о Плеве. Он не имел ни сомнений, ни колебаний. Смерть Плеве была необходима для России, для революции, для торжества социализма. Перед этой необходимостью бледнели все моральные вопросы на тему о "не убий"».

Вечер был чудный

Все члены Боевой организации собираются в Москве. Азеф разрабатывает план нового покушения, метать бомбы поручено Каляеву и Сазонову. Во время обсуждения Каляев, поначалу молчавший и слушавший Азефа, говорит:

– Есть способ не промахнуться.

– Какой?

– Броситься под ноги лошадям.

– Как броситься под ноги лошадям? – спрашивает Азеф.

– Едет карета. Я с бомбой кидаюсь под лошадей. Или взорвется бомба, и тогда остановка, или, если бомба не разорвется, лошади испугаются, – значит, опять остановка. Тогда уже дело второго метальщика.

Все молчат. Наконец, Азеф говорит:

– Но ведь вас наверно взорвет.

– Конечно.

План Каляева действительно гарантирует удачу, но Азеф против: «План хорош, но я думаю, что он не нужен. Если можно добежать до лошадей, значит, можно добежать и до кареты, – значит, можно бросить бомбу и под карету или в окно. Тогда, пожалуй, справится и один».

После этого Савинков и Сазонов идут гулять по Москве. Долго бродят, наконец садятся на скамейке в сквере у храма Христа Спасителя. «"Вот, вы пойдете и наверно не вернетесь, – начинает Савинков. – Скажите, как вы думаете, что будем мы чувствовать после… после убийства?" – "Гордость и радость", – отвечает Сазонов. "Только?" – "Конечно, только"».

Покушение назначено на 9 июля 1904 года, но оно срывается: Сазонов опаздывает. Следующая попытка – 15 июля. Сразу четыре террориста занимают места по маршруту следования Плеве. Сазонов бросает бомбу в карету.

Раздается взрыв – Савинков бежит к месту преступления. Он видит лежащего на земле Сазонова в луже крови. Ему кажется, что товарищ убит, а Плеве жив.

Император Николай II проводит этот день в Петергофе. В своем дневнике он записывает, что ранним утром ему сообщили «тяжелое известие об убийстве Плеве». Обычно сдержанный, в этот раз император даже фиксирует несколько своих мыслей: «Смерть была мгновенная. Кроме него убит его кучер и ранены семь человек, в том числе командир моей роты Семеновского полка – тяжело. В лице доброго Плеве я потерял друга и незаменимого министра внутренних дел. Строго Господь посещает нас Своим гневом. В такое короткое время потерять двух столь преданных и полезных слуг! На то Его святая воля! Тетя Маруся завтракала. Принял Муравьева, с подробностями этого мерзкого случая. Гуляли с Мамá. Покатался с Мишей в море. Обедали на балконе – вечер был чудный».

Глава 5

В которой императрица Александра и императрица Мария спорят, кто из них будет хозяйкой во дворце и в России

Новая вошь

30 июля 1904 года в Петергофе 32-летняя императрица Александра рожает мальчика. Его называют Алексеем. Семья счастлива. Рождение наследника – это окончание злоключений императрицы, которые чуть было не свели ее с ума.

Император забывает даже про войну на Дальнем Востоке, которая развивается не слишком удачно. Чтобы поднять боевой дух армии, всех солдат, воюющих в Маньчжурии, записывают крестными отцами юного цесаревича. Несколько недель Николай II не покидает жену и ребенка, почти не принимает никого из министров, много гуляет с матерью и собирает грибы.

За две недели до рождения ребенка в Петербурге убивают министра внутренних дел Плеве, но император не торопится с поиском преемника: новый министр будет назначен только через месяц. Председатель комитета министров Витте возвращается из европейского турне и привозит письмо от японского посла в Лондоне. Тот предлагает начать мирные переговоры, отмечая, что чем раньше Россия согласится, тем мягче будут условия. Одновременно командующий гарнизоном Порт-Артура генерал Роман Кондратенко пишет императору, что, начав мирные переговоры, можно было бы избегнуть многих серьезных проблем. Николай оставляет оба письма без ответа.

Получив известие о рождении наследника, общество ликует. Впрочем, не все. Алексей Суворин вспоминает историю, которую ему вскоре после рождения царевича рассказывает мебельщик: «Еду сюда с дачи по железной дороге. Разговор о новорожденном наследнике. Радуются. Вдруг какой-то господин очень громко говорит: "Странные какие русские. Завелась новая вошь в голове и будет кусать, а они радуются". Все разом так и притихли. До чего вольно разговаривают, так просто удивительно».

В тот же день император Николай II пишет письмо лучшей подруге жены, черногорской принцессе Милице: «Дорогая Милица! Не хватает слов, чтобы достаточно благодарить Господа за Его великую милость. Пожалуйста, передай каким-нибудь образом нашу благодарность и радость… Ему. Все случилось так скоро, что я до сих пор не понимаю, что произошло. Ребенок огромный, с черными волосами и голубыми глазами. Он наречен Алексеем. Господь со всеми вами. Ники».

«Он», которому Милица должна передать благодарность царя, – это французский экстрасенс Низье Филипп.

Все десять лет совместной жизни Ники и Аликс, предшествовавшие рождению сына, были абсолютным кошмаром для молодой императрицы. Только родив, наконец, наследника, она начинает чувствовать себя более уверенно. До этих пор она молча страдала от непонимания и враждебности петербургского двора, но теперь начинает бороться.

Бороться ради сына, которому, как она считает, предстоит стать русским императором. И если до 30 июля 1904 года императрица Александра не участвовала в российской политической жизни, то этот день все меняет. Она врывается на политическую сцену, чтобы защищать интересы цесаревича – как она себе их представляет.

Любимая внучка, будущая королева, жена Джека-потрошителя

Чтобы понять положение императрицы Александры, необходимо вернуться на четверть века назад. 5 ноября 1878 года Элис, дочь британской королевы Виктории и герцогиня Гессенская, услышала от одной из своих дочерей, что у нее не поворачивается шея. Дети шутили, что девочка заболела свинкой и «будет смешно, если она их всех заразит». Старшая дочь, 15-летняя Виктория, названная в честь бабушки, почитала младшим детям «Алису в Стране чудес» перед сном, а наутро ей поставили диагноз: дифтерия. Потом поочередно заболели остальные дети: шестилетняя Аликс, четырехлетняя Мари, десятилетний Эрнст, а затем и их отец Людвиг, герцог Гессенский.