Без иллюзий

Полупрощенная по телефону, Гавриленко примчалась к Михаилу, чтобы удостовериться в получении индульгенции лично. У нее хватило ума даже преподнести ему подарок – новенькую казенную авторучку – из тех, которые можно было получить на институтском складе. Гавриленко этот презент не стоил ровным счетом ничего, а у Михаила и без него таких была пара. Он внимательно вгляделся в лицо Паолы. Взгляд был какой-то бегающий, суетный, а в целом это было лицо лишь чуть обеспокоенной успешно устроившейся в жизни дамы, хотя от одной своей сотрудницы, работавшей прежде с мужем Гавриленко, Михаилу было известно, что он исправно изменяет Паоле когда только может и с кем только может. Михаилу подумалось даже, отчего бы и ей для симметрии семейных отношений не заняться тем же самым – кое-какие внешние задатки для этого были на виду – вместо того, чтобы активно прислуживать Полкиной, но в конце концов ему было плевать, что по ее склонностям ближе самой Паоле. От безделья, безмыслия и ущемленности, в конце-то концов, можно было спасаться и так, как она.

К авторучке, оставленной Гавриленко с подобающей присказкой на его столе, Михаил даже не притронулся – столкнул ее линейкой в мусорную корзину, подумав, что Полкина имела полную возможность заговорить этот предмет каким-нибудь гнусным магическим заклинанием. С Паолы вполне могло статься, что, умоляя о прощении, она все-таки была не прочь подвергнуть Михаила новому испытанию, а если губительный эффект от прикосновения к «подарку» будет налицо, ее бы это только обрадовало.

Пестерев тоже вел себя как человек, терзаемый двойственностью по отношению к одному и тому же лицу, то есть к Горскому, время от времени он с подчеркнутой уважительностью приглашал Михаила на разные совещания, выслушивал его с обостренным вниманием, причем было видно – он признает аргументацию Михаила разгромной для его оппонентов, но после этого на новые совещания по тем же темам Горского уже не приглашал, и все принималось в худшем варианте.

Но гораздо чаще – видимо, когда у Пестерева случались патологические обострения психики, он звонил ему по директорскому телефону, задавал ему какой-то вопрос, чаще всего не имеющий отношения к компетенции Михаила, раздраженно бросал упрек, что тот ничего не знает, и тотчас бросал трубку, чтобы не слышать ответа. Это прямо свидетельствовало о постоянном, непроходящем желании Пестерева уязвить и унизить подчиненного, а также усугубить в нем сознание неуверенности в своем пребывании на данной работе. Пестерев прямо-таки нарывался на скандал, но скандалить с директором, не имея позиций, на которые можно было бы отступить. Михаил не мог себе позволить, а как раз и потому Пестерев все чаще прибегал к хамству подобного рода.

Среди женщин, которых Пестерев на время делал своими институтскими любовницами, он страстно хотел видеть молодую эффектную и неглупую даму высокого роста, с прекрасной рельефной фигурой. Она заведовала сектором, координирующим разработку стандартов по информатике. Он часто вызывал Анастасию Николаевну Курдюмову к себе, никого в это время не принимал и часто просто в тягостном для нее и себя молчании сидел и ждал.

Почему-то у него не поворачивался язык самому сделать ей «гнусное предложение». Возможно, он просто привык к тому, чтобы дамы, прельщенные перспективой сделаться помпадуршами, в таких случаях сами помогали выйти из затруднительного положения, но в данном случае такая схема не срабатывала, а потому директор еще больше закипал против Горского, поскольку ему регулярно докладывали о том, что Анастасия сильно симпатизирует Горскому, а если точнее – просто завела с ним шашни. Михаил уже знал, что Пестерев уволил одного заведующего отделом – кстати говоря, бывшего одноклассника Плешакова, который и устроил его в институт – за одно только подозрение в том, что этот человек специально устроил выезд в иногороднюю командировку вместе с Анастасией с вполне понятными намерениями. Анастасия откровенно рассказывала о том, каковы были ее посиделки у директора. Она не без издевки вспоминала о его ерзаньи на месте, о глубокомысленных фразах, прерываемых длительными паузами, о том, как ей на ум приходила расхожая формула: «Так мы бум или не бум?» Анастасия и по своим каналам знала, как Пестерева нервируют сплетни о ее близости с Горским. И оба они вполне осознано не предпринимали ничего, чтобы унять ревность директора, скорее наоборот, тем более что директор мог успокоиться только после изгнания Горского.

Анастасия довольно рано вышла замуж и довольно рано развелась. Вступать в новые брачные союзы у нее не было непреодолимой охоты. С мужчинами можно было жить и так, ничем себя с ними не обременяя – не связывая, кроме как общим удовольствием в близости. И хотя ей хотелось сближаться часто, но все же не настолько, чтобы требовалось постоянно держать своего мужчину под боком, она довольствовалась желающими появиться перед ней по первому ее знаку. Их хватало почти всегда. В конце концов – ну если в данный момент не мог прибыть самый желанный в данный период любовник, обычно имелась возможность воспользоваться другим. Из своего опыта и практики Анастасия не делала от Михаила большой тайны. О ее пристрастии к сексуальной свободе он догадался и сам, однако узнавать новое о жизни женщины, характерное для представительниц нового поколения, было для него довольно занимательно, хотя он и отдавал себе отчет в том, что откровенность дамы – это тоже наступательное оружие и способ остро заинтересовывать собой, особенно тем, что находится у нее, так сказать в задрапированном состоянии. А там как раз всего было изобильно много. В ней очень эффектно и эффективно сочетались воздействующие на мужчин гармоничное сексуальное сложение, откровенный sex appeal и раскованность в поведении, хотя лицом она особо красива не была, но свежа и приятна несомненно. Она умела и любила порабощать своим телом и излучающим полем воображение мужчин, правда, всего лишь в одной ипостаси – если воспользоваться образом, созданным великолепным поэтом и геологом Александром Моисеевичем Городницким, – только в антураже «постели, распахнутой настеж», где в фокусе у Городницкого была жена французского посла.

Представить Настю духовной вдохновительницей, тем более водительницей в сферы высокого духа даже чисто умозрительно у Михаила не получалось, как и не виделось в ней вообще ничего, включая сюда и постель, в чем она могла бы сравняться с Мариной. Тем не менее, к ней все-таки тоже тянуло, в то время как Настя сама достаточно сильно подтягивала Михаила к себе – не сказать, что во всю мощь, но вполне достаточно для того, чтобы распознать в очевидно возможной связи угрозу для самого главного в жизни – тем более, что нельзя было решить, притягивают ли его к себе изо всех сил по любви или только с целью серьезно поразвлечься. Настя знала, что его интерес к ней – это далеко не только интерес любознательного стороннего наблюдателя, чего он и сам не скрывал, но на ее прямой вопрос, на каком месте он видит ее рядом с собой, он не задумываясь, ответил: «На втором». – «После жены?» – «Да». – «Ну, это нормально», – сказала она, успокаивая не то его, не то себя. Но Михаил понял, что связь с ней, как, впрочем, и с любой другой женщиной, была бы оскорбительна для Марины, и одновременно для него самого тоже, причем не потому, что он считал себя выше или лучше Насти (подобные мысли и чувства ему, Слава Богу, и в голову не приходили), но для нее было совершенно естественно делать карьеру с помощью секса без любви (об этом он знал с ее слов), а вот это уже представлялось ему и чуждым природе и в достаточной мере предосудительным. Он не сомневался, что будь на месте директора не такой тюфяк, как Пестерев, то есть мужик, способный на собственную активную инициативность, она бы стала его любовницей. А уж в том, что она стала бы любовницей нового министра – председателя госкомитета, без малейших сомнений независимо от того, какой это человек, лишь бы ему этого захотелось, Настя сказала ему сама.

Нет, с какой стороны ни посмотреть на возможный роман с Анастасией, его надо было непременно предотвратить, несмотря на то, что они оба были друг к другу далеко не равнодушны. Настя даже с явным удивлением по отношению к самой себе призналась Михаилу, какая странная метаморфоза произошла с ней в командировке в другой город. В первый же день после работы она пошла в ресторан при отеле пообедать. И вдруг ее охватил такой не то страх, не то отвращение при мысли, что сейчас к ней по обыкновению начнут приставать мужики, что она заранее потребовала от официанта счет, расплатилась еще не доев до конца, и не медля ни секунды, покинула ресторанный зал, а затем заперлась в своем одноместном номере, не желая никуда выходить и встречаться с кем бы то ни было. Она плохо спала, думая о Михаиле, не узнавая себя – ведь ничего серьезного и особенного ей прежде от него не требовалось. До самого возвращения в Москву она была сама не своя, а оказавшись дома, немедленно вызвала одного из дежурных любовников, отдалась ему, чтобы развеять наваждение, но не получила облегчения, а когда мужик раскрыл было рот, чтобы получить похвалу своей постельной работе, и договориться без промедления о новой встрече, она так рассвирепела, что без промедления выставила его вон. Михаил выслушал признание Насти с хмурым любопытством. Ему было лишь отчасти приятно знать, что женщина с хорошим экстерьером и свободной от предрассудков моралью вдруг обнаружила в нем нарушителя своего душевного покоя, а это было ни к чему ни ей, ни ему. Особенно ему, поскольку при таком обороте дела, если смятение Насти не окажется быстро проходящим, ее напор и стремление к обладанию им возрастут и потребуют от него еще большей стойкости, а он и так напрягался в большей степени, чем это было легко и безопасно.

Но ему не нравилось в Насте не только это. Любая женщина, которой он мог всерьез заинтересоваться, должна была иметь с ним что-то общее в области увлечений и вкуса, а ничего подобного он в ней не ощущал. За пределами сферы ее сексуальных интересов словно ничего для нее и не существовало. Даже поделиться с ней мнениями о книгах, впечатлениями от концертов серьезной музыки его не тянуло по простой причине – тянуться прямо-таки было не к чему. Михаил допускал, что может заблуждаться, не зная всех ее устремлений, но этого в ней не чувствовалось, это не сияло в ее глазах и на челе ярче, чем вывеска на магазине. А в таком случае – о чем вообще могла идти речь? При такой перспективе он не стал бы надолго связываться с женщиной даже если бы был один. Он не сомневался, что и его занятия для души, для развития духа очень мало значили в Настином мнении, в то время как для него они были важны не меньше секса и уж, конечно, больше успеха в служебной карьере.

Тем не менее, он не хотел совсем отчуждаться от Насти, просто проявлял необычную для себя стойкость, отказываясь от главного – от сближения с ней в постели. Ее это затрагивало, пожалуй, даже раздражало. Михаил понял, что до сих пор, если она сама «кадрила» мужчин, у нее никогда не случалось осечек. Она ненавязчиво, но все же не так уж редко напоминала ему, что пока еще не поздно, и даже уведомила, что он может не опасаться случайного зачатия. «Фирма гарантирует?» – поинтересовался Михаил. – «Гарантирует», – подтвердила она. Что ж, это было хорошо, но для кого-то другого.

Время шло. После летнего отпуска Настя вернулась в институт с известием, что под конец курортного житья она отдалась в кустиках одному молодому человеку из небольшого города в Липецкой области, и теперь он домогается ее. Он ей очень понравился как работник сексуального фронта, причем едва ли не больше, чем кто-либо до сих пор. Во время телефонного разговора с ним они договорились, что он приедет в Москву и поселится у нее, и она устроит его куда-нибудь на учебу, а там будет видно, что делать дальше. И снова Михаилу было предложена близость, пока к ней не приехал уроженец Елецкой земли. У себя он работал шофером. Михаил спросил, каким она видит будущее с ним со своей стороны. – «Не знаю, – пожала она плечами. – Мы ведь с ним очень мало знакомы». – «У тебя могут быть с ним общие интересы, не считая сексуального поприща?»» – «Трудно сказать определенно, – созналась она. – Но если чего-то с ним будет недоставать, тогда будет один выход – придется изменять». Настя не видела в этом ничего заведомо неразрешимого. – «Привычка компенсировать изъяны одного любовника достоинствами других, скорей всего вошла у нее в плоть и кровь,» – подумал Михаил. Воспитывать мужчину, тем более – делать из него высококультурного и образованного человека она определенно не собирается, нет у нее ни желания, ни способностей. Да и времени на это надо много, а жизнь коротка. Проще закрыть проблему другим способом, причем очень привычным: взять и заменить переставшего чем-то удовлетворять партнера другим. Или другими. Чем не кредо?» Да, покуда Настя не связала себя совместным житьем с уже намылившимся в Москву провинциалом, Михаил мог бы без препятствий прикрывать собой, своим членом брешь меж ее ног, чем, скорей всего, не преминул бы воспользоваться на его месте почти любой другой мужчина. Тем более, что с прибытием провинциала дверь все равно бы наглухо не запиралась. Как-то не верилось, что несмотря на явную сексуальную доминанту в стремлениях Насти и проверенную способность этого деятеля приносить ей соответствующее удовлетворение, он окажется способен покрыть все ее потребности в других отношениях. Какая-никакая, а разница культур проявит себя если не в одном, так в другом – вроде того маленького, совсем ничтожного стебелька травы, который пробивает себе дорогу к свету даже через асфальт. Во всяком случае, подстраиваться под шофера она не будет. Но ему-то какое дело? Ни основным, ни вспомогательным мужчиной для этой дамы, которую на равных основаниях, лишь в зависимости от настроения, правомерно было называть как порядочной женщиной, так и блядью, у Михаила не было ни желания, ни права. Да, похоть к покрытию этой самки внутри его самецкого существа возбуждалась не маленькая – ее sex appeal не оставался без отзыва. Но разве можно было представить, что ради унятия похоти позволительно поставить эту даму рядом с Мариной, отдавать ей хотя бы малую часть того, что было добровольно, с непроходящей радостью, посвящено именно Марине, которая более чем достойна всего тебя без остатка и которая верит в то, что ты отдаешь себя ей по зову сердца и ума всего полностью, как и она себя? Странно было даже умозрительно представлять себя, собственную личность в «треугольной» ситуации между Мариной и Анастасией. Что в Анастасии могло быть такого, чего он не нашел бы в Марине? Ничего, если не считать новизны. А разве новизна стоила того, чтобы ради этой «первой свежести», которая после раза-двух-трех – обычно без промедления переходит в никакую (опять-таки кроме как с Мариной, с которой чувство новизны вопреки всему не притуплялось), рисковать потерей главного обретения в жизни, данного ему, Михаилу Горскому, не иначе, как величайшею Милостью Божией (потому как человек разумный счастье свое на пятак не поменяет), ну никак не годно. Непростительно даже меньшее – стереть улыбку радости и доверия на лице любимой хотя бы на минуту – ведь это только на первый взгляд кажется не самым существенным, на самом же деле в ней корень высшего блага бытия. Без веры друг в друга, в достоинства любимого человека, каких больше ни в ком не найдешь, любовь на всю жизнь невозможна, а без нее какое может быть счастье, если смотреть правде прямо в глаза? Когда с одной стороны только возбуждающий экстерьер и откровенная сексуальная раскованность, а с другой буквально ВСЕ, что только есть прекрасного, увлекательного, радостного в мире, в том числе и не меньшая, а большая сексуальная привлекательность и в высшей степени эстетичный и возбуждающий экстерьер, о чем можно говорить, что с чем сравнивать, что из чего выбирать?

А потому, пусть и не без труда пересиливая в себе кобеля, Михаил наглухо запретил себе домогаться постельной близости с залетной женщиной, хотя знал ее достоинства не только визуально, но – был грех – еще и на ощупь, и даже больше того – запретил себе откликаться на недвусмысленные приглашения вступить в связь без проблем и обязательств перед партнершей, обладательницей соблазнительной, но все же дутой ценности, да притом еще наперед уверенной в том, что ты влипнешь в нее сильнее, втянешься в нее больше, чем она в тебя, хотя этого она прямо и не говорит. Остерегаться было чего, никакие коврижки не стоили того, чтобы по дури и из-за похоти рисковать потерей своего реноме действительно любящего мужа в глазах любимой и несомненно любящей его женщины. Во время очередной встречи в институте Настя сообщила, что ее провинциал прибыл в Москву и, как договорились, живет у нее на квартире. Мама не против. Это означало, что выглядел молодой человек неплохо и вел себя пристойно. Никаких внешних изменений в Настином лице Михаил не заметил. Впрочем, так и должно было быть. Для нее в этом не было ничего особенного. Это, наверное, она вглядывалась в лицо Михаила, чтобы заметить ожидаемые изменения. Михаил решил никак не проявлять эмоций, хотя они, естественно, возникли. Не так уж приятно слышать, какую замену тебе нашли в связи с твоим отказом. Дальше выяснилось, что Настя определила выписанного издалека милого учиться в ПТУ на паркетчика, хотя он и в Москве вполне мог бы шоферить. Однако это явно не входило в Настины планы – шоферы неведомо где разъезжают, неведомо с кем знакомятся и неведомо с кем могут лежать. Он и сам рассказывал Насте кое – о чем в таком роде. Поэтому лучше было держать его в рамках более оседлой профессии, хотя и паркетчиком, как представлялось Михаилу, вполне могла бы заинтересоваться скучающая и состоятельная домашняя хозяйка, пока муж на работе. А перестилать паркет заказывают, как правило, люди состоятельные. Так что паркетчик мог оказаться даже в большей близости к чужой постели, чем залетный шофер. Ну, это ладно, пусть наставница паркетчика сама соображает, что лучше и безопасней для нее. Пожалуй, Михаила удивило другое – что Настя не ограничилась сведениями о том, какие меры она приняла для перепрофилирования недавнего шофера. Правда, она заранее предупредила, что подробностей раскрывать не будет, но все-таки кое-что из интимной сферы она по собственному желанию сообщила ему («дразнит или дает понять, что для меня по-прежнему ничего не закрыто?» – мелькнуло в голове у Михаила): узнав, что она сама спит в постели голой, паркетчик одобрил такую практику и сказал: «Хорошо, не надо будет приучать», а от себя Настя прибавила, что столь частых совокуплений, на какие он способен, ей даже не надо. Из этого можно было сделать вывод, что раньше или позже он начнет сбрасывать излишки на стороне. О соответствии или несоответствии их духовных интересов, как и прежде, не было сказано ничего. Значит, это действительно не занимало ни ту, ни другую сторону. Пораскинув мозгами так и эдак, Михаил решил, что семейным счастьем для Насти здесь и не пахнет. Не было даже уверенности в том, что связь останется долговременной, но этого он говорить не стал. Какие с его стороны могли быть заботы о женщине, чьими делами он твердо решил не заниматься сам – особенно теми, которые наиболее интересовали прельстительную даму? Однако слушать ее откровения было все-таки интересножизненные коллизии такого рода позволяли извлечь для себя, для своего жизненного опыта много нового и полезного. Знать обыкновенно бывает лучше, чем не знать.

В один из визитов в сектор Анастасии его ждал неприятный разговор. Затеяла его однако не Настя, а ее сотрудница Марианна Сергеевна. Вообще-то она неплохо относилась к Михаилу, но, видимо, его достаточно частые приходы все-таки раздражали ее. Ее высказывания сводились к следующему – Насте уже тридцать четыре, ей надо рожать, пока не поздно. Теперь у нее появился для этого подходящий шанс, а потому ей не следует больше мешать.

Михаил был удивлен, узнав, что он чему-то мешает. Кроме того, ему показалось странным, что Марианна, с которой он был вприглядку давно знаком, прежде казалась ему вполне добродетельной и преданной мужу дамой, не проявляющей к нему прежде никаких особенных чувств. Однако страсть и напор в ее непрошеной речи заставили Михаила немного усомниться, вполне ли равнодушна к нему была эта симпатичная сотрудница Насти – жизнь уже неоднократно приносила ему доказательства, что даже самые доброжелательно настроенные женщины органически не выносят, когда внимание или страсть интересующего их мужчины адресованы другим. Впрочем, это могло быть и обычным стремлением добиться торжества высокой морали.

Настораживало другое. Настя ни словом не помешала словоизлиянию Марианны. Можно было предположить, что до его появления здесь как раз и обсуждались всем женским сектором из четырех человек, как следует себя вести Насте в новой жизненной ситуации, где места для продолжения знакомства с Михаилом уже просто не должно было быть.

Он вопросительно взглянул на Настю – дескать, что она сама думает и решает по данному поводу, и скоро узнал то, что хотел. Взвинченным голосом, иногда почти что до визга, и гораздо громче, чем требовалось, чтобы он услышал, Настя начала высказываться в том же духе, что и Марианна, добавив к этому, что ей уже с ним надоело. Когда тирада закончилась, Михаил, не перебивший ее ни словом, поднялся со стула, сказал, поочередно в лицо каждой из присутствующих дам: «Всего хорошего» – и вышел из комнаты сектора. Он не был обозлен ни на Марианну, ни на Настю, ни на кого на свете. Просто решил, что его здесь больше не увидят. Никогда.

Только где-то через год с лишним Михаил узнал кое-о чем, произошедшем после его ухода. Но сперва, опять-таки не сразу, а через несколько месяцев, он услышал в случайном разговоре с сотрудницей своего отдела, что Настя ходит уже с большим пузом. Сказано это было с явной к ней неприязнью. Следовательно, молва приписывала авторство в беременности не кому-то другому, а ему. Михаил хотел было выспросить какие-то дополнительные подробности, да вовремя спохватился, и сделал вид, что это для него не новость. Спустя еще месяцы сотрудница Насти Татьяна Анатольевна при встрече сказала Михаилу, что Настя родила сына и скоро выйдет из декрета. При этом добавила: «А знаете, Михаил Николаевич, в тот раз, когда вы ушли, Анастасия расплакалась, а потом, вытирая слезы, сказала: «Михаил к нам больше не придет». Марианна Сергеевна ей отрезала: «Придет как миленький!», но Настя стояла на своем – нет, не придет. И оказалась права она, а не Марианна.

Еще бы Насте было оказаться неправой. Он ведь как-то уведомил ее, что может поддерживать какие-либо отношения с женщиной только в том случае, когда она относится к нему уважительно. При проявлении пренебрежения им, независимо от того, было ли оно на людях или tete-a-tete, он больше ничего общего с ней не имеет, как бы ему ни хотелось обратного, и чего бы ему ни стоило удерживать себя от любого контакта. Значит, Настя поверила его словам. Ну что ж, правильно сделала. Тем более, что он до этого вообще не обманывал ее ни в чем.

– Танечка, когда Настя вернется на работу, передайте ей мои поздравления, – сказал Михаил. – Кстати, какое у него имя?

– Дима, – ответила Таня. – Дмитрий. Это Марианна посоветовала ей так.

– Хорошее имя, – подтвердил Михаил. – И как он ей дался, сын, я имею в виду?

– Да судя по всему – не просто. Последствий, правда, скверных, Слава Богу, нет, но роды были тяжелыми. Возраст, я думаю, сказался. Лучше было бы раньше рожать.

Михаил кивнул. С Таней ему было просто разговаривать, с какого-то времени проще, чем с Марианной. Во всяком случае, к разряду моралисток она не принадлежала. Таня вторым браком была замужем за сыном союзного министра, но по ее поведению принадлежность к сливкам советского общества в ней никак не ощущалась. Не в первый раз Михаил сталкивался с тем, что некоторые дамы из этого круга стараются никак этого не показывать. То ли из врожденного чувства уважения к другим, как к себе, то ли в результате личного знакомства с обычной средой обитания особо важных персон.

В институте работала еще одна дама, по рождению принадлежащая к высшему советскому сословию – как дочь союзного министра. Ее звали Тамара Ивановна. Она вела себя еще более скромно, чем Татьяна Анатольевна. И чувствовалась в ней такая трогательная уязвимость и нежность, что Михаил позволял себе только подчеркнуто уважительное, но сдержанное отношение к ней и называл не иначе, как по имени и отчеству. Она была лишь немного моложе его, но в своей скромности особенно прелестна. Она с готовностью помогала Михаилу без всякой очереди доставать из информационного фонда стандарты, если они вдруг требовались Марине на ее работе. Иногда Тамара Ивановна рассказывала ему о дочери, заканчивающей школу. Судя по всему это была обычная представительница поколения, которому досталось больше благ и удобств, чем поколению родителей, тем более таких, какие были у нее, хотя Тамара Ивановна ни разу не обмолвилась о муже. Жила ли она без него в результате развода, Михаил так и не узнал. Они оба довольствовались простым выражением симпатии друг к другу.