Этот сон снился мне почти неизменным уже пятнадцать лет. Нечасто, и нерегулярно, то каждую неделю, то не возвращался целый год или два. И всякий раз я просыпалась всё с тем же алым маком, раскрывшимся в моей груди, горячим, ярким, жаром, растекающимся до кончиков пальцев, а иногда мне кажется, что до самых кончиков волос.

Проснувшись из-за него, я полежала некоторое время, дожидаясь, пока жар, вызванный сном, стечёт с меня, и думая, почему Вася мне снится таким, каким я никогда его не видела?..

Я закрыла глаза снова, чтобы опять увидеть его, услышать его голос… Но нет, канал связи закрылся, теперь я буду только вспоминать и думать…

Я прислушалась к ровному дыханию Вальтера, он посапывает во сне, а бывает, и храпит из-за сломанного дважды носа, так и не обратился исправить, терпеть не может лечиться:

– Предпочитаю оставаться по эту сторону! – не раз говорил он, смеясь, глотая горстями аспирин при каком-нибудь ОРЗ, и отправляясь на работу. Как ни странно, эта тактика срабатывала, на моей памяти он ни разу не разболелся по-настоящему.

Но как-то он признался, глотая очередную горсть аспиринов и запивая каким-то шипучим лекарством:

– Просто я боюсь превратиться в ипохондрика, – он поморщился и отвращением поглядел в стакан. – Это так легко.

Я рассмеялась на это, кем угодно, но ипохондриком его представить невозможно.

– Напрасно ты смеёшься, – серьёзно сказал он. – Однажды в детстве я им стал, еле вышел из этого…

– Не может этого быть, не сочиняй! – сказала я.

А Вальтер допил свой адский коктейль и продолжил:

– Очень даже может! Я попал в больницу с гландами, мне было лет… не помню, восемь… или, может быть, шесть. Вначале я болел дома, была и температура и всё прочее, как положено, все суетились вокруг меня, обожали, смотрели испуганно, выполняли все желания, может быть потому, что я до того не болел… Мне это понравилось, – он улыбнулся. – И вдруг я опять стал здоров, и всё, все опять стали как были, я снова не был пупом земли. Я стал прислушиваться к своим ощущениям, заглядывал в горло, высовывая язык до самого пояса, измерял температуру каждые полчаса, лежал в кровати, печально глядя в потолок и чувствовал, что я умираю, но почему-то никто не замечает этого и даже не придаёт значения моим «грозным симптомам». Тогда и положили в больницу, собирались удалить миндалины… – он засмеялся. – Во-от там-то я и излечился навсегда, в первые же дни наглядевшись на то, как чувствовали себя прооперированные.

Он, улыбаясь, посмотрел на меня и добавил:

– Так что я теперь этой глупой ипохондрии боюсь больше любой болезни.

Так и остался сломанным нос, и я слушала каждый раз, когда он засыпал, привычную спокойную мелодию. Но сейчас она не успокаивала меня. Я поднялась, надо отогнать остатки странного сна…

А вернее… Я не хотела их отгонять, я хотела ещё подумать, повспоминать его, и сон, и Васю, такого сильного, сияющего…

Я ничего не знаю о нём все эти годы, уже скоро двадцать лет. С тех пор, как я отказала я ему в своей руке уже на свадьбе, я больше никогда не видела его. Вернее, я теперь видела его только во сне…

Я пришла на кухню, пол холодил босые ноги, скоро май, совсем как тот, что мне снится… В отрытую форточку вливался холодный воздух, он казался густым, и будто касался моей кожи, обхватывая ледяными руками мои колени, прижимаясь водянистым телом. Снег на улицах уже сошёл, но зима ещё выдыхает, пощипывает исподволь весну этими ледяными ночами.

Я нажала выключатель. Свет залил нашу просторную кухню, посверкивают красивые плошки, половники. Агнесса Илларионовна отлично следит за чистотой на кухне. В своих комнатах мы убираем сами, я ввела это за правило для детей, ещё когда им было по 9-10 лет, и сама не хотела превращаться в барыню, и забывать, что такое обычная домашняя работа. Хватает того, что я почти не готовлю.

Но Агнесса моя большая помощница и относится ко мне… да, пожалуй, и с любовью. Она всю жизнь была одинока, детей не имела и привязалась в своё время к Юргенсам, но по-настоящему, сердечно, она стала относиться к нашей семье, когда в ней появилась я и дети. Это происходило постепенно, она будто оттаивала, всё теплее становился её взгляд, который я ловила на себе, и всё чаще скуластое лицо освещала улыбка.

А несколько лет назад она рассказала мне настоящую историю своей жизни, которую никогда не слыхали немного высокомерные Марта Макаровна и Вальтер. Оказалось, что в действительности её зовут Бабенюр Шарафутдиновна и фамилия её была совсем уже непроизносимая. Она выросла в семье своего дяди под Уфой и в пятнадцать попала в колонию для несовершеннолетних.

– С плохой компанией связалась, – улыбнулась Бабенюр-Агнесса, собирая лицо в сухие складки. – Влюбилась… воровали мы по мелочи, ларьки грабили сигаретные, галантерею, гастроном… Ну и… – она вздохнула, опуская чудные тёмно-серые глаза. – Альберта моего убили в зоне. Он старше был, уже на взрослую зону попал. Вышла я. К дяде не пошла уже, не хотела пятном на них оставаться, и так… Вот и рванула в Москву. Паспорт купила, связи-то появились, сами понимаете… Вот и стала Агнессой Илларионовной Савицкой, – она взглянула бочком лукаво. – Прям… умора, какая я Агнесса? Но живу уж пятсят лет почти что.

Она и в домработницы попала случайно, «не думала даже об этом». Приехала в Москву и первое время работала в метрострое. Но заболела и…

– В больнице-то и познакомилась с Мартой Макаровной. Она навещала свою мать. Я услышала их разговор, что новая квартира, большая, что она, хозяйка, занята всё время на работе, и времени и сил на домашнее хозяйство не хватает. Меня как тюкнет, я возьми и спроси: может, вам помощница нужна?.. Ну и… и комнату помогли мне в коммунальной получить, прописка уж была. Но домашняя работа – это не метро рыть… Я прям вздохнула, хоть из-под земли выбралась. Никогда не обижали меня. Готовить я всегда любила и получалось всегда… Вальтер школьник уж был. Классе в четвёртом учился. Да, в четвёртом… десять лет ему было. Хороший был пацан всегда, не барчук. Да… И отец его, секретный академик. Такой секретный, што я до сих пор и не знаю, где ж он работал. Даже награды и те в сейфе прятали… Говорили, сидел тоже, но никогда вслух не обсуждали. У него, между прочим, была семья до Марты. Фотографии до сих пор лежат, в шкатулке. Там сын его, жена первая… Не знаю, может умерли… Марта знает, он не скрывал, но я не расспрашивала никогда.

Не знаю, почему я вспомнила сейчас об этом, разглядывая сияющую чистотой кухню. Если бы не Агнесса, я никогда бы такой чистоты не добилась. Да и такого уюта в доме тоже. Я долго обживала его. Отторгая, не оставаясь будто насовсем. Но сближение с Агнессой и к дому помогло привыкнуть. Тогда и мебель мы сменили, и двери, и светильники… да всё. Марта Макаровна с удовольствием наблюдала преобразования, полностью изменившие её квартиру.

– Вы не обижаетесь? – спросила я.

На что она улыбнулась и даже приобняла меня:

– Напротив, Маюша, я очень рада, что ты, наконец, захотела считать этот дом своим. Я всё боялась, что ты вот-вот всё бросишь и сбежишь. Будто ты только на время зашла, и ждёшь момента улизнуть, – сказав последние слова, она пристально посмотрела на меня.

Нельзя сказать, что она так уж ошибалась в этом. Именно так. Именно так, я несколько лет только и думала об этом, как бы улизнуть, уйти и прекратить эту двойную жизнь. Я так надеялась, что Таня, наконец, перетянет Вальтера к себе, что, наконец, он поймёт, что… Не знаю, чего я хотела. И продолжаю хотеть, но все мои попытки убедить его отпустить меня, наталкивались всё на то же: я могу уйти только одна.

И я привыкла. Как и все мы привыкли к тому, что мы живём странной жизнью. Странной семьёй. Только на первый взгляд мы были семьёй самой обычной. Я не знаю и никогда не интересовалась, сколько побочных связей имел мой муж, но уверена, что немало. Однако, это почему-то не отвлекало его от меня. Напротив, придавало какой-то ярости его страсти. И парадоксальным образом будто подогревало его любовь. Ещё и поэтому я не могу уйти.

А может быть… потому что тоже люблю его? Сложно не любить того, кто любит тебя. Почти невозможно.

И это чувствует и понимает Ю-Ю. И терзается этим и временами терзает меня. Как и Вальтер. И это тоже стало привычным. И упрёки, и вспышки гневной ревности, ультиматумы и требования. Особенно, если ко всему примешивался алкоголь, что тоже случалось. Тогда и посуда билась, ломались стулья, и громогласные вопли сотрясали наш дом. Наш дом на Кутузовском. И наш дом в Товарищеском…

Пока дети были маленькими наши с Ю-Ю свидания были частыми и дети ничем нас не стесняли, но они росли и всё становилось сложнее. И моя жизнь стала не двойной, а уже тройной. Дядя Илья должен был оставаться для них дядей Ильёй. Поэтому мне намного сложнее стало находить время для наших встреч. Но я находила это время. Без Ю-Ю я не могла жить. Не могла и не могу, не смогу никогда. Хотя и он бесился и сводил меня с ума. Ревность и требования немедля всё прекратить не иссякали. И тоже битьё посуды, расшвыривание мебели, обиды, упрёки, даже слёзы…

Сколько любви, столько и терпения было в моей жизни. Но чем старше становились дети, тем сложнее было вести эту двойную жизнь. Они всё начинают понимать, вернее не понимать, но чувствовать, что всё не так просто и стандартно происходит в нашей семье.

Лариса начала дерзить, то ли от сложного возраста, то ли нервничает в связи с поступлением в институт, весь этот кошмар с репетиторами и подготовкой к ЕГЭ. Но то же переживает и Саша, но он, напротив, спокоен и рассудителен. Они всегда были очень разными, как инь и ян. Она – эмоциональная, вспыльчивая, лабильная, настоящий холерик, но не Саша, похоже, всё спокойствие и самообладание, отпущенное им на двоих, досталось ему. Как и способности. Поэтому они и учились в одном классе, хотя Саша на год моложе. И заканчивали вместе, и поступать намеревались тоже вместе. Почти как близнецы.

Вопрос с выбором профессии встал года три назад, Вальтер был категоричен, когда ребята, после того как с самого детства намеревались идти по нашим стопам, вдруг начали высказывать сомнения, вернее Лара сомневалась вслух, а Саша молчал, но я чувствовала сомнения и в нём.

– Послушайте, – сказала я тогда. – Если вы не чувствуете настоящего влечения к этому делу, не надо идти в медицину.

Но Вальтер вспылил:

– Ну вот ещё! Договорилась, либералка! И думать не сметь ни о чём другом! Все врачи в семье, вы фокусничать станете?! В манагеры, может, пойдёте?! Или продавцами в автосалон? Ах, нет, в модели, должно быть!.. – почти вскричал он, взмахнув большими руками. Когда он сердится, он кажется ещё больше, чем есть.

Я обернулась к нему, взглянула в глаза, я знаю, он поймёт, что я прошу его дать мне сказать и не сердиться раньше времени. Он встретил мой взгляд, его лицо сыграло: «Ну, попробуй, конечно, но учти, я останусь при своём мнении».

– Вот что я вам скажу, мои дорогие. Только одно, – надо сделать паузу, чтобы напряжением усилить эффект от слов, которые намереваюсь сказать. – Только одно: в эту профессию надо идти только с одной мыслью и намерением: помогать людям. Если вы думаете о чём-то другом, это не ваш путь, и он тогда причинит только страдания вам и всём, кто вам попадётся в руки… А теперь думайте. Полгода мы с папой вам даём.

Мы с Вальтером вышли из их комнаты, где они проводили время днём, расходясь на ночь по разным спальням, и Вальтер обернулся ко мне, подождав, пока я закрою дверь.

– Ты… Правда думаешь то, что сказала им? – очень тихо спросил он, пронизывая меня взглядом.

– Я всегда говорю то, что думаю. А детям вообще врать нельзя. Почему ты спрашиваешь?

Он пожал плечами и пошёл по коридору к кухне.

Я вошла за ним туда и включила чайник. Больше по привычке, машинально, чем в действительности намереваясь попить чаю. Вальтер остановился у подоконника, опершись на него задом.

– Ты действительно шла в профессию, думая о том, что сказала им? Сама? Не из интереса, не потому что у тебя в семье были врачи, не думая о престиже… даже власти, в каком-то смысле? Нет? Вот так, шла помогать людям? На самом деле?

Я села на стул, деревянная спинка с вырезанными узорами, приятно гладить её рукой идеально отполированную поверхность.

– Чему ты удивляешься, не пойму, – сказала я.

Он качнул головой:

– Если это так, ты… счастливый человек.

– Разве у тебя не так? – удивилась я.

– Да так… но… Я не думал об этом раньше. Мне интересно. Мне нравится человеческое тело, его тайны, нравится побеждать болезни, превозмогать природу, оказываться сильнее, хитрее. Узнавать о его возможностях. Поэтому и на кафедру вернулся. Кстати, тут из Курчатовского института приходил один, читал доклад о биополимерах. Скоро искусственные трубы и матки нам предложат… Но… – Вальтер почувствовал, что отвлёкся и опять посмотрел на меня. – А… то, о чём ты говоришь… это тоже, конечно, но… это само собой как-то. Это Илья научил тебя?

Я пожала плечами. Я не помню, чтобы Ю-Ю учил меня этому, для меня с самого начала было важно именно это. Поэтому так удручает это теперешнее: «медицинские услуги». Помогать – это одно, это благородно и даже жертвенно, а услуга это… с этим всё ясно. Холод, простота и стандарт. Никаких эмоций или благородства, этому места нет. И никаких жертв тем более. Помощь – это энергия, услуга – действие функции. Услуга – это то, за что платят. За помощь благодарят в сердце…

– Да, Туманов известный гуманист, в репродуктологи подался, чтобы за аборты отмолиться. Что так смотришь? Не знала? Всё знаешь о своём дорогом любовничке-кровосмесителе, а этого не знала? – засмеялся он, покачав головой…

Я не стала обращать внимания на его попытку задеть меня, я привыкла сглаживать. Иначе мы бы не прекращали сориться. Мне пришлось стать той само каплей масла, которая гасит все штормы в нашем океане, растекаясь по поверхности… Поэтому я промолчала.

А сейчас, в этот поздний или, напротив, ранний час, потому что было три пятнадцать, посреди тишины и снов моих дорогих домочадцев, я сидела на стуле и думала, почему мне снится Вася и этот сон… Я думала, что было бы, поступи я тогда, двадцать лет назад по-другому, и останься женой Васи… Всякий раз я думала об этом. Я пыталась представить нашу с ним жизнь, наш дом, наших детей, Ивана Генриховича… И моих родителей и бабушку представляла тоже. Вот только всё не складывалось. По-прежнему не складывалось, последний фрагмент паззла так и не ложился, не встраивался: Ю-Ю…

Нельзя быть без Ю-Ю… Вот поэтому мы не с Васей, а с тем, кто терпит этот ключевой фрагмент…

Я услышала шаги Вальтера, всегда чувствует, если меня нет в кровати и просыпается, даже, если спит глубоко и спокойно. Как он это делает, не понимаю… В ночи, когда я дежурю, он не спит. Я бы не знала, Лара рассказала как-то.

– Ты чего? Что не спишь-то? – щурясь на свет, проговорил Вальтер, смешной лохматый со сна.

Он взял стакан налить воды, спереди оттопыривались его пижамные штаны, он надевал их, вставая с постели, спал всегда обнажённым.

– У тебя стоит, – сказала я, чтобы не отвечать на его вопрос.

– Ещё не совсем, – сказал он, усмехнувшись и поставил пустой стакан. – Пошли?

Я встала, чуть-чуть улыбнувшись.

– Идём.

По дороге в спальню, я привычно заглянула в спальни к детям, вначале к Ларисе. И…

– Вэл… – растерянно проговорила я.

И не сразу сообразила, что его рядом нет. Я поспешила за ним.

– Вальтер, Ларисы нет… – сказала я, нагоняя его возле спальни.

Он обернулся:

– Как это… нет? Как это? – он моргнул пушистыми ресницами, становясь сразу каким-то юным.

И мы вместе бросились в комнату дочери.

– Май… она же спать ложилась, – проговорил Вальтер.

Мы вместе стояли посреди пустой спальни нашей дочки, нашей малышки, с едва тронутой постелью, порядком на столе, на полках для книг, с выключенным и даже закрытым ноутбуком. Я свой вечно оставляю открытым, как и Вальтер…

– Сашу надо спросить. Если не знаем мы, то он…

– Думаешь… она… – Вальтер посмотрел на меня.

– Я думаю, что… он умный и зрячий, а мы слепые, как и все родители.

Саша потёр лицо, не сразу фокусируя взгляд очень светлых прозрачных глаз. Он сел, убирая с лица длинную русую чёлку, волосы у него шелковые, блестящие, как у Ю-Ю и моей мамы, и глаза совсем как у них.

– Саша… ты…

– Вы что? С ума сошли что ли? – пробормотал наш сын.

Он сел в постели, одеяло соскользнуло с его плеч, гладкая кожа, выпуклые мышцы, он крепкий мальчик для своих семнадцати лет. Он любил, воткнув наушники, в которых играли современные и не очень рокеры, заняться гимнастикой, отжиманиями, помотать гантели. Несколько лет он занимался единоборствами даже на соревнованиях каких-то побеждал, но потом сменился тренер, наш парень заскучал и бросил. Но ему есть в кого быть крепким и высоким.

– Саша, Ларисы нет.

Он вздохнул, закатив глаза:

– Ну и что? Одурели… я-то при чём? – волосы упруго упали ему на лоб. – У Гриши значит.

Мы с Вальтером переглянулись:

– У какого ещё Гриши?

– Придёт завтра и спросите, что ко мне-то пристали? Заметили, тоже мне. Она уж месяц к нему сбегает по ночам, вы все ничего не знаете, – он посмотрел на нас. – Всё, отстаньте. Придёт, будете расспрашивать… И выключите свет, устроили…

Он упал обратно на подушку, всем видом показывая, что разговаривать больше не намерен.

Я посмотрела на Вальтера, который потянул руку к выключателю. Он мотнул головой на дверь, ясно, что нам нечего больше делать здесь.

Пока мы шли с Вальтером до спальни, я думала о том, что испытываю некое дежа вю, только будто… с противоположной стороны. Так было и в моей семье, когда никто не видел и не интересовался, чем я живу, чем мы с Ю-Ю живём.

Но разве я не знаю и не интересуюсь жизнью моих детей? Мне казалось я знаю всё, я знаю, их любимые школьные предметы и имена учителей, и друзей, я знаю, какие фильмы они смотрят и какую музыку любят, какие мальчики нравятся Ларе и какие девочки – Саше, мы могли даже поспорить о вкусах, причём весело смеясь и подшучивая друг над другом. Они рассказывали о своих влюблённостях и даже поцелуйных романах, никогда не думала, что такое пройдёт мимо…

Мы с Вальтером вошли в нашу спальню, он открыл дверь на балкон.

– Что это такое, Майя? Ты знала, что… что… наша дочь… – он посмотрел на меня с упрёком.

Мне стало обидно, неужели не очевидно, что я удивлена и обескуражена не меньше его? Поэтому я ответила, сердясь:

– Строго говоря, Лариса совершеннолетняя.

Но зря, потому что мгновенно Вальтер взорвался:

– Вон что?! Значит можно шляться?.. – воскликнул он. – Хотя, конечно, ты раньше начала! Когда он тебя? В шестом классе? Или в седьмом? Когда… распечатал?!.. У шлюхи шлюха дочь!

У меня побелело пред глазами, будто всё моё спокойствие, моё терпение, которое я копила и сохраняла в себе, взращивая, как другие растят сад, шарахнуло мне в лоб. Так вот весь этот сад внезапно охватил пожар. В один миг, словно спичка, что он бросил попала в порох.

– Пошёл к чёрту! – я подскочила. – Пошёл ты к чёрту! Обо мне можешь думать и говорить, что хочешь, но дочь ругать не смей! Не смей, слышишь, я не позволю тебе сказать ей хоть что-то такое!

– Ишь ты? Профсоюз б… ей организуете?! – он подлетел ко мне.

– Ещё одно слово…

– И что? Что ты сделаешь мне?!..

Я слушал приглушённые стенами и расстоянием вопли моих родителей. Я привык к этому, привык к вспышкам непонятной мне ревности у отца и тому, что мама всегда смиренно и невозмутимо воспринимала их и не отвечала криками никогда. Это впервые, чтобы и она кричала на него. И всё из-за Ларки.

Ларка, конечно, обнаглела, вот так сбегать, потому что не попалась ни разу и зарвалась. Я говорил ей, чтобы она поговорила с мамой и рассказал ей об этом Грише, с которым она познакомилась на Новый год и с тех пор встречалась, вначале вполне невинно, но потом все произошло уже по-взрослому. Он и сам взрослый, на десять лет старше неё, Ларка влюблена как кошка, странно что мама не замечала, обычно всегда всё чувствует в нас, прямо будто насквозь видит. И спрашивает мягко: «Влюбился? Расскажешь? Или потом?..»

Но так всегда и бывает, самое важное люди и пропускают. И теперь орут друг на друга. Мама в первый раз отвечает отцу. «Не смей ругать её!» – это мне понравилось. Мама защищает её. Всё же ссорятся из-за Ларки, чёрт бы её побрал! Могла бы рассказать всё нормально и законно ходила бы встречаться с этим своим Гришей, пусть и его чёрт возьмёт! Утром скажу ей, всё, что я о ней и её соулмейте думаю.

Я хотел было накрыться с головой и заснуть снова, но услышал, как что-то упало, мамин вскрик и испугался, что отец ударил её. От этой ужасной мысли я вскочил с кровати и бросился в их спальню…

Но я напрасно поспешил с выводами, распахнув дверь с намерением убить отца немедля, если он и правда ударил маму, я застал их…

Я застал их за тем, за чем заставал, впрочем, не раз. Отец дурел и слепнул от страсти, поэтому нередко подхватывал маму в свои руки, целуя и заваливая или прижимая, где придётся. Я знал, как и Ларка, до чего он маму любит и за это одно мы ужасно любили и его самого, за его взгляд на неё, за улыбку, которая неизменно рождалась в его глазах и лице, когда он смотрел на неё или просто думал о ней. Можно сказать, мы гордились этим, ими обоими. Может быть поэтому даже их ссоры не пугали нас, мы всегда были уверены, что они никогда не разведутся.

Вот и сейчас, я увидел их целующимися, и от сердца отлегло, слава Богу, всё, как всегда, и мамин крик тоже ничего не значил.

Саша прав и не прав. Вальтер всё же ударил меня. Никогда не поднимал руку, мог схватить за руку, за плечо, даже синяки оставались, но ни разу не ударил, как бы ни злился. Потому, что я ни разу не противоречила, никогда за все годы. Это впервые, когда я ответила на его упрёки. Но я ответила не из-за себя, всё, что он может сказать, я себе говорила сто сотен раз, меня это не трогало и не обижало, но Ларису я не позволю ругать площадными словами, тем более ему, её отцу.

– Что сделаю?! Увидишь!..

– Увижу? Интересно, что? Чего я ещё не видел? Или есть что-то, что ты показываешь ему, но не мне?

– Господи, при чём здесь он?! Что ты всё время вплетаешь его!

– Причём?! Да при всём! При мне, потому что при тебе! Мой сын как две капли – он! Может он его и заделал!?

– Конечно он! Жаль, что ещё пятерых не сделал!

Вот здесь оплеуха и настигла меня, пальцами вскользь, но ладонь такая, что попади по-настоящему, плашмя, у меня, должно быть, и голова оторвалась бы… а так мотнулась только и губы зажгло, и стало солоно во рту…

А дальше, пока я собирала искры, посыпавшиеся у меня из глаз от этого удара, он схватил меня за плечи и потащил к кровати, рыча:

– Дура! Чёртова ты дура… что ты…

Голос его начал таять, губы, зубы впились мне в спину, в затылок, за ними и горячий шепот:

– Как я люблю тебя… как же я люблю тебя… люблю… тебя… – шепот, огнём обжигающий мне кожу, прожигающий до живота, распаляющий и сам живот и всё, что внутри…

… Майя повернула голову:

– Вэл… ты… Я поговорю с Ларой. Сначала я. Потом… вместе послушаем, что она скажет.

Я вздохнул и уставил взгляд в потолок, иначе не могу собрать мысли и снова думаю о том, встать попить, прежде чем снова притянуть её к себе или попить после…

– Я не могу спокойно думать о том, что Лара… что… Она ещё школьница. Какая сволочь могла школьницу…

– Вэл, не мы придумали держать людей в школе до восемнадцати лет… Не сходи с ума, наши дети взрослые, мы просто не заметили, как и все предки не замечают, как вдруг из хорошеньких пупсов получаются целые мужчины и женщины.

– Особенно женщины! – зло пыхнул я. Моя дочь женщина? И я должен к этому привыкнуть?!

Но я тут же и осадил себя: моя старшая дочь взрослая женщина уже давно, ей скоро двадцать семь и она, как была для меня чужая, так и есть. Она давно живёт своей жизнью, вышла замуж в восемнадцать, развелась через год и занимается тем, что учится и учится. То я оплачивал один институт, то другой, то третий. Но наши с ней отношения всегда сводились к тому, что я что-то оплачивал. Она ненавидела меня всей душой до того, что едва терпела моё общество, когда мы встречались, но терпела, чтобы получить то, на что рассчитывала. Но и меня вполне устраивало, что я не должен участвовать в её делах.

Уже много лет я хотя бы не должен был содержать и её мать. Марина вышла замуж вполне удачно, родила мужу ещё детей, уезжала с ним на несколько лет жить за границу, теперь они снова жили в Москве. И теперь наседала на меня, настаивая, что я должен купить квартиру Луселии.

– Если ты считаешь, что я миллионер, ты ошибаешься, в нашей стране врачей миллионеров никогда не было, – сказал я ей на это требование.

1 2 3...9 >

На страницу:

Перейти

1 из 9