Имяхранитель

Александр Сивинских, Азамат Козаев

ИМЯХРАНИТЕЛЬ

Имя имен

в первом вопле признаешь ли ты, повитуха?

Александр Башлачев

Пролог

Крупный белый зверь неторопливо рысил вдоль полосы прибоя. Был он красив и походил на собаку: загнутый полумесяцем хвост, острые уши, вытянутая морда. Из-под бахромчатых верхних губ высовывались желтоватые клыки, чуть более длинные и кривые, чем у обычного пса. Лапы тоже были слишком длинны для собаки с такой могучей грудью и холкой, но несоразмерность скрадывалась шелковистой шерстью, ниспадающей почти до земли. Зверь что-то искал – чутко поводил ушами, останавливался и нюхал воздух, приоткрывая пасть, и тогда становилось видно, что остальные зубы по мощи и остроте не уступают клыкам. Наконец он уловил искомый запах и резко прибавил ходу.

Больше он не останавливался.

На том же берегу танцевала девушка. Она была мала ростом, толстовата, и поэтому двигалась не слишком грациозно. Мешал ей и расползающийся под ногами песок. Однако ни песок, ни собственная полнота ничуть ее не смущали. Она целиком отдалась движению. Светлые легкие одежды развевались, крепенькие ножки ступали коротко, но быстро. Лицо закрывали намокшие от пота темные кудряшки. Зрители отсутствовали. Стояла ночь, а побережье, выбранное девушкой для танцев, было далеко от города.

И все-таки одна зрительница нашлась. Полная, круглая, яркая почти до слепящей белизны, слегка подкрашенной желтым. Луна. Казалось, толстушка старается как раз для нее.

Затем зрителей стало больше. Подбежал белый зверь, схожий с собакой, и присел на расстоянии двух-трех хороших прыжков. Он внимательно следил за движениями девушки, иногда привставал, и тогда шерсть на загривке топорщилась, но потом садился вновь.

Любого другого такое поведение собаки насторожило бы наверняка. Но только не танцовщицу. Она не замечала ничего вокруг, двигалась все быстрей, наконец споткнулась и упала на одно колено. Раздался тихий смех. Зверь приподнялся, еле слышно заворчал. Девушка провела по лицу рукой, испачканной в песке, откинула волосы. Нос у нее оказался маленьким и вздернутым, щечки пухлыми, как и губки, а брови густыми, но очень короткими. Глаза были закрыты. На влажной коже остался след из налипших песчинок. Девушка встала на ноги и неторопливо отряхнула плечо. Там, где ее ладошка прикоснулась к платью, ткани вмиг не стало. Словно рукав-фонарик, сотканный из газа, улетучился, растворился в воздухе. Она провела рукой по другому плечу, животу, бедрам – одежда с каждым ее движением исчезала.

Зверь тихо и коротко рыкнул. С нетерпением.

Когда девушка осталась полностью без одежды, он бросился на нее.

Спасло танцовщицу то, что она снова начала танцевать и как раз выполняла пируэт на одной ноге. Белоснежный монстр, набравший значительную скорость, промахнулся. Но он мягко приземлился, молча развернулся и прыгнул вновь. На этот раз точно.

Рванул – и отскочил.

Глаза у девушки распахнулись. Она не издала ни звука, с изумлением глядя на свое бедро, глубоко располосованное звериными клыками. Потом дотронулась до изувеченной ноги пальчиками. Рана не кровоточила, а напиталась густой влагой, похожей на жидкий перламутр. Фосфоресцирующие струйки пролились на колено, стекли ниже, капнули на песок. Девушка пошатнулась, охнула. Не от боли, боли она не чувствовала, а от нахлынувшего страха.

А зверь, закидывая голову к спине, будто птица, торопливо глотал вырванный из ее ноги кусок плоти. Пасть охватило пульсирующее зеленовато-перламутровое сияние. Зверь облизнулся. Он больше не был красив. Он стал страшен. Глаза его, точно прицеливаясь, остановились на пышной ягодице девушки. Горло – потом. Сердце, печень – десерт. До рассвета далеко, и великолепная забава не будет скоротечной. Тварь почти по-кошачьи поджала задние лапы, готовясь к следующему прыжку.

И кувырком полетела вбок от сокрушительного удара.

Даже не пытаясь выяснить, кто на него напал, зверь вскочил – его немного повело – и бросился удирать. Он был труслив и осторожен, а главное, очень дорожил своей прекрасной шкурой.

Удрать не получилось. Огромный длиннорукий, заросший дикими волосами мужчина, единственной одеждой которого были холщовые штаны, подвязанные веревкой, поймал его за загривок. Почти без натуги швырнул далеко в воду. Стремительно двинулся следом.

Зверь извернулся в полете и упал на напряженные лапы. Обиженно гавкнул. Прибойная волна, слишком слабая, чтобы сбить его с ног, промочила насквозь, обрисовав сильные тугие мышцы. Плавать зверь не умел и воды боялся. Осознав, что ускользнуть не удастся, он оскалился, подобрался. Он решил принять вызов.

Полуобнаженный гигант понял это и жутковато усмехнулся.

С берега донесся вой. Мужчина быстро обернулся. Еще двое белых убийц спешили на помощь собрату. Они были гораздо ближе к девушке, чем тот, что напал первым, и человек ринулся им навстречу. Он пришел не наказывать, а защищать.

Сначала – защищать.

Схватка была молниеносна, почти неуловима для глаз девушки. Длилась какой-то миг. Враги слетелись, сплелись в клубок, который быстро распался. На песке остались лежать две твари. Одна слабо билась, другая, обмякшая, противоестественно вытянутая в длину, была неподвижна. Гигант шумно дышал. Кровь тонкими струйками стекала по его спине. И еще была по локоть окровавлена рука, побывавшая в звериных клыках.

Если бы девушка могла уследить за недавним действием, то видела бы, как в первый момент столкновения человек пал на колено, одновременно разворачиваясь. Даже звери, само воплощение ловкости и силы, оказались недостаточно быстры, чтобы опередить его. Одна из тварей оказалось у здоровяка под мышкой, будто в капкане. Она бешено выгибалась и упиралась. Горячая пасть распахнулась, нацеленная на такое близкое человеческое горло. И мужчина сунул в эту пасть руку. Глубоко сунул. Ухватил там, внутри, трепещущее, горячее, нежное, изо всех сил стиснул пальцы и рванул назад, раздирая предплечье об острейшие зубы, почти выворачивая зверя наизнанку. Отбросил кулак со сжатыми в нем внутренностями вверх и за спину.

Кровь у твари оказалась не красной, как у мужчины, а цвета жидкого перламутра. Такая же, как сочилась из раны на бедре девушки-танцовщицы.

Другой зверь тем временем терзал спину гиганта, пытаясь подобраться к шее. Могучие мышцы взбугрились холмами, не давая хищнику перегрызть позвоночник или перехватить артерию. Клыки скользили по коже, прочной и упругой, будто бычья, не оставляя сколько-нибудь опасных следов. Лапы молотили резко и сильно, но лишь несколько длинных царапин пробороздили широкую спину мужчины, да штаны оказались разорваны. Покончив с первым противником, гигант встряхнул плечами, проворно крутанулся на месте, еще в воздухе успев поймать свалившуюся со спины тварь. Встал. Ахнул – хрипло, страшно; вскинул зверя в воздух, перевернул хребтом вниз и обрушил на выставленное колено. Разжал кулаки. Отступил на шаг.

Зверь с переломанным позвоночником, еле слышно поскуливая, сучил передними лапами и пытался отползти прочь. Гигант выворотил из песка валун, похожий на лошадиный череп, и мощным ударом острого выступа размозжил поверженной бестии голову.

А пес, напавший на девушку первым, убегал. Он был в высшей степени сообразителен, и потому не испытывал сожалений ни об упущенной добыче, ни о погибших собратьях.

Вдогонку ему полетел камень, но белый зверь был уже далеко. Петляя, он продолжал мчаться так быстро, как только было возможно на песке… однако невероятное произошло. Камень попал, хоть и вскользь. Зверь взвизгнул, его мотнуло, задние лапы на миг подкосились. Однако после этого он не остановился, наоборот, прибавил скорости. Через секунду его было не разглядеть.

Мужчина, не теряя времени, двинулся к несчастной. Она молча, с каким-то отстраненным любопытством разглядывала рану на бедре. Касалась ее – то одним пальцем, то другим. Истечение светящейся субстанции, заменявшей девушке кровь, уже ослабло, но совсем не прекратилось. Намокший песок под ногами переливался, будто подсвеченная изнутри россыпь мельчайшего жемчуга. Оторвав от разодранных в схватке штанов длинную ленту, мужчина быстро и умело перетянул рану. Близкое и такое доступное женское тело, казалось, ничуть его не взволновало. Он был бесстрастен, как врач. Впрочем, и спасенная не обращала внимания на собственную наготу.

Покончив с перевязкой, мужчина легко, будто ребенка, поднял девушку на руки, и заговорил. Голос его оказался низок и по-особому богат. Словно нарочно был «поставлен» для театральной сцены.

– Ты не человек, – утверждающе сказал он. – Ноктис?

Существо, похожее на девушку, голосом, абсолютно неотличимым от девичьего, произнесло: «Да!» Кивнуло и счастливо улыбнулось. Наверное, эта улыбка могла бы расположить к толстушке даже тысячелетнего идола, олицетворяющего дух скорби, заставить ожить древний камень на краткий миг и улыбнуться в ответ. Но только не угрюмого мужчину. Он подвигал челюстью и хмуро спросил:

– Скажи, ноктис, ты помнишь, где твой дом?..

АЛЬФА

…Две с половиной тысячи лет назад в представлении людей Земля еще не была шаром. Она являла собою цилиндр или отрезок колоссальной колонны с высотой, равной трети диаметра, и звалась Хтония. Цилиндр тот покоился в центре мира и омывался со всех сторон Океаном, вместе с которым был заключен в небо,в сравнительно тонкуюоболочку из воды и воздуха, замкнутую, в свою очередь, внутри сферы из огня. Элементов, из которых состоит доступный человеку мир, тогда было всего четыре, и ни один из них не был химическим. Числа делились на треугольные, квадратные и прямоугольные, а люди делились на тех, кого зачали боги, и тех, чьих предков воистину сверхъестественная похоть богов обошла стороной. В те далекие времена место, о котором пойдет речь, звалось Пеперасменон, что на древнегреческом языке значит «ограниченное, определенное, конечное». Иначе: «мир внутри Пределов».

Если совсем коротко – Перас: Предел.

Так оно зовется и сейчас.

Больше всех о Перасе знали орфики, Анаксимандр, да еще, пожалуй, Гераклит из Эфеса. Но никаких письменных свидетельств, в которых упоминалось бы о Пеперасменоне, от Анаксимандра и орфиков не сохранилось. Как не осталось от них письменных документов вообще. Что же касается Гераклита… Не напрасно современники прозвали его Темным. Понять, какие из его соображений относятся к Пеперасменону, почти невозможно.

Можно только предполагать, почему во время оно Перас был отделен от Земли пресловутыми Пределами. Самой правдоподобной версией является та, в которой говорится, что именно здесь скрылся от гнева Зевса двуполый бог Фанес – символ света, силы и мудрости. На Земле Фанес оставил вместо себя двойника, куклу-фантом. Эту куклу обманутый Зевс пожрал, мечтая приобрести великолепные качества соперника. Разумеется, приобрел он лишь расстройство божественного желудка.

Вполне возможно, так оно и случилось в действительности. Как известно, Зевс давно сошел со сцены. Фанес же внутри Пределов по сей день пользуется огромной любовью. Ему поклоняются, ему воздвигают храмы и молятся. Его даже видят.

Считается, что Перас есть некое подобие внешнего мира. Того самого, древнего, цилиндрического. Он – копия доисторической Земли-Хтонии, только намного более доброжелательная к населяющим ее существам. Настоящая Утопия. Увы, но это, конечно, не так. Да, действительно, внутри Пределов климат чрезвычайно мягок, природа щедра, болезни редки, а общественные отношения устойчивы. Но не стоит забывать, что эти замечательные отношения покоятся на самом настоящем рабстве, на жестком ограничении рождаемости для абсолютного большинства. Не стоит забывать, что этот благодатный край все-таки заключен в золотую клетку Пределов. Что бегство с Пераса возможно лишь на грешную Землю и лишь на сравнительно краткое время. И что, наконец, чудовища древних мифов в Пеперасменоне реальны, практически неистребимы и день за днем пожинают урожай причитающихся им душ.

Выбирая своими жертвами лучших из лучших…

(М. Маклай, М. Поло. «Стоя у границ безграничного»)

АМНЕЗИЯ

Я жив, но жив не я. Нет, я в себе таю

Того, кто дал мне жизнь в обмен на смерть мою.

Он умер, я воскрес, присвоив жизнь живого.

Теперь ролями с ним меняемся мы снова.

Моей он смертью жив. Я отмираю в нем…

Пауль ФлемингОколо девяти месяцев назад

Иван лежал на спине и смотрел в потолок. Потолок был зер–кальным, и в нем отражались двое, мужчина и женщина. Мужчиной был он сам, а женщиной – очередная Цапля. Девчонка по вызову. Длинноногая, длинно–носая, с широкими бедрами и узкими плечами. Как раз такая, как ему нравится. Она лежала на жи–воте, отвернув к стене черную лакированную головку с пепельным хохолком посредине. Спала?

«Я хочу умереть, – вдруг совершенно ясно понял Иван. – Просто хочу умереть. Подойти к окну, открыть его, шагнуть вниз… Седьмой этаж, брусчатка внизу. Я даже не успею испугаться. Надоело. Жить окончательно надоело. Да и незачем. Роб найдет себе нового имя–хранителя. В конце концов, есть и другие, ничем не хуже меня… – Он приподнялся на локтях. – Когда?.. Да прямо сейчас. К чему откладывать».

Он перекатился на край кровати, спустил обнаженные ноги на холодный паркет. Встал, потянувшись большим телом, и направился к окну.

– Не надо! – Голос Цапли исходил неподдельной горечью.

Иван замер, повернулся и удивленно всмотрелся в обычно безмолвное соз–дание.

Цапля стояла на коленях. Тонкие руки были сложены в умоляющем жесте, по лицу градом катился пот, смывая бело-черный перистый грим, под которым проступала загорелая кожа. Губы подрагивали, влажный язычок быстро скользил по ним, прятался и появлялся вновь. С глазами Цапли было вовсе неладно. Они распахнулись во всю ширь, зрачки увеличились до размеров радужки и пребывали в непрестанном движении. Казалось, зрачки вот-вот разорвутся надвое, как делящаяся инфузория. Не было ни малейшего сомнения в том, что Цапля использовала свое умение. Прочла его желания.

Законы об использовании умения внутри Пределов крайне строги и выполняются Цаплями безукоризненно. За вторжение в соз–нание клиента, помимо времени близости, умение у нарушительницы выжигается напрочь. Вместе с частью мозга.

«И ждет тебя после операции унылая келья в одном из домов для душевнобольных», – подумал Иван, почти не сомнева–ясь, что девушка его услышит.

– Плевать. – Она услышала. – Если ты нырнешь сейчас в окно, об этом… этом моем прегрешении все равно никто не узнает. Зато если останешься… О, спасенная жизнь самого известного имяхранителя наших дней будет неплохим утешением для идиотки, смиренно замаливающей грехи своей бурной молодости. Правда же?

Цапля не без игривости хлопнула длин–ными ресницами.

Иван хмыкнул:

– Девочка, так тебе почему-то кажется ценной моя жизнь? Я тронут. Но знаешь, это не изменит моего решения. – Голос его обрел прежнюю уве–ренность. – Если у тебя слабые нервы, отвернись. Уши можешь не затыкать, я не закричу.

– Да погоди, ты, торопыга! – Цапля подалась впе–ред. – Хотя бы выслушай…

– Ладно. У тебя минута.

Когда девушка закончила говорить, Иван уже сидел в кресле, задумчиво подбрасывая золотой декарт. Цапля подошла, качая бедрами, опустилась перед ним на корточки, с надеждой заглянула в лицо. Иван подхватил ее руку, развернул ладонью вверх и вложил монету. Сжал хрупкую кисть в кулак, дунул в пре–красные зеленые глаза и с усмешкой пообещал:

– Убедила. Пока – останусь. Пока…

* * *

Иван остановился перед дубовой резной дверью с медной табличкой под медным же кольцом. Гексаграмма оберега занимала пятую часть площади таблички. Она двигалась, мигала (стоило сосредоточить на ней взгляд) и набухала полнокровным объемом то там, то сям. Смотреть на нее было трудно – быстро уставали глаза.

Кольцо свисало из кривого клюва хищной птицы. Ее вороненая голова с рубинами вместо глаз и позолоченными перьями, наверное, не первое столетие разглядывала посетителей этого древнего ка–менного дома. Иван потянул кольцо вниз, птица раскрыла клюв. Раздался клекот, рубины глаз о–светились. Щеколда за дверью, мягко упираясь, пошла вверх. Дверь распахнулась.

Внутри было сумрачно. Возвышались неподвижные фигуры в рыцарских доспехах. Горел лишь один газовый светильник в виде факела. Отсветы огня скользили по червленым кирасам и шлемам. Иван решительно шагнул под скрещенные алебарды, с ува–жением поглядев на могучие стальные фигуры. Судя по дос–пехам, воины древности имели колоссальные размеры торса при чересчур коротких ногах. Впрочем, были они при жизни поголовно всадниками или привратниками, а для подобной службы длинные ноги, в общем, необязательны.

Роб работал. Гусиное перо порхало над столом, словно флажок корабельного сигнальщика. Исписанные листки разлетались чайками. Крышка допотопной чернильницы гремела канонадой Трафальгара. По матово-фиолетовой, слабо изогнутой поверхности магической линзы стремительно летели изумрудные строчки – это микродаймон старательно снизывал в ажурную нить образы, рожденные гением хозяина. Роб что-то правил пальцем прямо на линзе и бормотал время от времени в изогнутый рожок звукоприемника (сделанный, как знал Иван, из настоящего турьего рога). А за плечами его, бурля сотнями бесплотных складо–к, развевался в потоках несуществующего ветра колоссальных размеров алый плащ.

Имя творца.

* * *

Когда-то Иван тоже имел Имя… До тех самых пор, пока оно не ушло однажды в ночь. Навсегда. Чтобы сгинуть. Тогда еще не было имяхранителей. Или Иван просто не знал об их существовании. Это было ему не нужно. Он, как многие до него, был уверен в вечной жизни. Своей и своего Имени.

Реальность криво ухмыльнулась наивности человечка и проглотила его душу.

Сейчас уже невозможно определить, как долго длился сразивший его в те окаянные дни ступор, полусон-полуявь. Казалось, Иван существовал в виде странного эмбриона. В виде кокона, который, лопнув от собственных тесных объятий, выпустил наружу теперешнее чудовище. Широкое, как амбарные ворота, и мощное, как паровой пресс. Проворное, точно лесной кот. Неутомимое, будто ветер над океаном. С руками-лопатами и ногами-вездеступами, которым совсем не нужна обувь. С ногтями, способными снять стружку с самой плотной древесины, и зубами, могущими перекусывать гвозди. Огромное существо. Огромное!

И пустое – как взгляд мертвеца.

Вместе с Именем умерла память. Не так чтобы полностью, но зияла столь колоссальными прорехами, что лучше бы ее не было вовсе. Обрывки, огрызки воспоминаний; куцые хвосты мыслей неопрятными кучами мусора громоздились там, где некогда пышно цвела жизнь. Иван даже не знал, кем был прежде.

В себя он пришел среди копошения убогих людишек. Это была какая-то завшивевшая ночлежка для неизлечимых больных да стариков, брошенных родными. Ее завсегдатаи, нашедшие Ивана неизвестно где и неизвестно зачем притащившие в свою нору, метались, пища и плача. Первым его действием после пробуждения было бить, крушить, ломать. Он схватил ближайшего человечка за лицо, подтащил к себе и выкрикнул: «Кто я?» Лицо у бедняги смялось, как салфетка, он слабо забился и тотчас безжизненно обвис. Иван разжал пальцы. Человечек повалился наземь, словно пустой мешок. Толпа взвыла с новой силой и еще большим страхом.

Откуда-то сверху спрыгнул здоровенный детина со злым лицом и бросился на Ивана. У нападающего было по ножу в каждой руке. Он был ловок, быстр и уверен в себе. И силен – дикой, отчаянной силой коренного обитателя городского дна. Здешний главарь. Вожак. Тиран, спасающий непререкаемость своего авторитета.

Иван встретил противника грудью, легко перехватил вооруженные руки и ударил лбом в переносицу. Лицо вожака не успело изменить выражения: он умер, еще не упав. Иван схватил его за волосы и рывком взметнул в воздух, так что ступни мертвеца оторвались от пола. Потом с силой отбросил от себя. В толпу, в вой и стенание. Тело полетело, кувыркаясь, словно тряпичная кукла.

«Кто я-а-а?!!» – заревел Иван яростнее прежнего. От крика в голове что-то взорвалось, и он вновь потерял сознание.

Жители ночлежки не посмели его тронуть, даже беспамятного. Разбежались сами. Все. До последнего.

Оставив опустевшую ночлежку, Иван несколько дней бродил по городу, пытаясь найти свой дом. Тот, которого не помнил. Спасли его мальчишки. Однажды он забрел к порту, и стайка местной шпаны принялась скакать вокруг него, кривляясь и выкрикивая: «Обломок! Обломок! Где твое Имя, обломок?! Пошарь-ка в своем очке! Поищи-ка на своем кривом сучке!»

Все встало на место.

Обломок, ну конечно! Бывший полноименный. Бывший творец. Бывший…

Тут же, возле порта, он вымылся в океане с головы до ног, свирепо оттираясь песком, и переоделся в украденную с веревок свежевыстиранную одежду. От ворованного наряда – грубой заплатанной рубахи на завязках, штанов да рыбацкой шляпы с пространными полями разило дрянным дегтярным мылом. Но все же это было куда лучше, чем запах пота и нечистот. Ивана мало заботило то, что рубаха не сходилась на груди, а штаны были коротковаты и крайне широки. Иван подпоясал их куском веревки, с которой стянул вещи. Он выждал часок, чтобы ткань подсохла, и отправился в префектуру. Считал, что там помогут.

Префектура встретила его шелестом войлочных туфель и блеклыми глазами письмоводителей, глядящими мимо.

«Что? Кто? Вы?.. А вы кто? Ага, сударь, правильно, мы видим вас впервые. Нет. Нет, никогда! Нет-нет. Где жить? Странный вопрос. В городе множество бесплатных приютов, домов призрения. Там кормят. Конторы вербовщиков находятся там же. Мужчина вы крепкий, работой вас обеспечат без проволочек… Да не мешайте же вы трудиться, в конце концов! Вот именно, прощайте».

И в спину – как змеиное шипение – брезгливое: «Обломок!». Внутри Пределов нет места жалости к «бывшим».

Полноименные, владельцы Имен, в почете. Они известны и почти обязательно богаты. Они элита, не претендующая ни на что, кроме безграничного права творить. Стержень этого мира и смысл его существования.

Одноименные, коих большинство… Помилуйте, но ведь Перас, в сущности, принадлежит им!

Даже безымянные колоны, и те, по меньшей мере, уважаемы. Хотя бы как одушевленный человекообразный скот с зачатками разума.

Обломки же – презираемы. Ты был полноименным, творцом, а значит, был всем. Ты имел все блага, не прилагая к этому ни малейшего труда, всего лишь родившись с Именем. С этой странной субстанцией, то эфирной, то материальной, которая выбирает симбионта в силу неведомой закономерности. Или без закономерности вовсе. Тебя боготворили, пред тобою преклонялись. Да обслуживали, наконец! Но твое Имя, когда оно ночью в образе ноктиса гуляло под луной, сожрали горги, и ты стал ничем. Со–страдание к обломку? Абсурд!

Никто не пришел сказать ему: «Ты был тем-то». Он метался. Его сторонились.

Решение о выборе нового пути было мучительным, как отре–зание собственной руки. Пусть пораженной гангреной, но своей! Иван навсегда запомнил, при каких обстоятельствах это случилось.

Стояла ночь, столь нежная, что хотелось танцевать, читать стихи, до боли в губах целоваться или плакать от необъяснимого счастья. Делать то, что навсегда осталось для него за чертой. Он брел вдоль берега, все дальше и дальше от города, от людей, для которых сделался вдруг отвратительным. Прикидывал, не уплыть ли на Острова, чтобы наняться там каким-нибудь пастухом. Или лучше податься в рыбаки? А может, поступить еще проще и решительней – утопиться прямо тут же, да и дело с концом? И вдруг его словно толкнули в бок, да так сильно, что заныли ребра. Ему показалось – раздался вскрик, полный страха, настоящая мольба о помощи. Зов, услышанный не ушами, а теми самыми мозжащими реберными костями. Иван огляделся. Ничего не было видно. Но чей-то далекий ужас становился сильнее, а Иван вдруг с полной уверенностью почувствовал, откуда идет этот зов. И бросился на выручку.

В ту ночь он впервые спас от горгов ноктиса – телесное воплощение Имени, принявшего вид девушки-толстушки, неуклюжей танцовщицы. В ту ночь он понял, в чем его новое призвание. Понял, для чего ему дана колоссальная сила и крепость членов, ярость и неуязвимость в бою. Считал, что понял.

Охранять ноктисов, защищать Имена творцов от любых покушений.

Первый полноименный, к которому Иван явился с предложением стать его имяхранителем, восторга хоть и не выразил, но согласился сразу. Это был прославленный часовщик, изготавливавший чрезвычайной сложности брегет для члена монаршей семьи. Понятно, что терять Имя, не закончив столь важный труд, ему не хотелось.

«Плату назначите сами, – сказал полноименный. – Но условие одно. Когда я закончу эту вещь, исчезнете незамедлительно». Иван кивнул: «О чем речь?..»