Дневник чужих грехов

Как бы то ни было, а она его любила, о чем не раз говорила подруге, пряча лицо в ладонях и задыхаясь от невыносимой боли. В дневнике о первой их встрече почти ничего. То ли бабка и тогда об этом не особо распространялась, то ли Марта не пожелала доверить эти их задушевные беседы дневнику, хотя в остальном скрупулезно передавала все события, зачастую самые обыденные.

Моя подруга, готовя к изданию дневники, долго мучилась вопросом: что сократить, а что оставить. В конце концов, оставила все как есть. И правильно сделала. Без этих «корова не могла разродиться до самого утра» картина явно была бы неполной.

В общем, мне пришлось восстанавливать историю знакомства из скупых бабкиных рассказов, редких, с большими временными промежутками между ними, так что к тому моменту, когда удалось в очередной раз разговорить бабку, предыдущий рассказ успевал выветриться из памяти. Одно несомненно: познакомились они в городе, на ярмарке. Дед был там по своим крестьянским делам, а бабка просто прогуливалась в погожий денек. То, что она обратила на него внимание, более или менее понятно. Судя по фотографиям и воспоминаниям сограждан, которые я не раз слышала в детстве, дед не только обладал фантастической силой, но и был по-настоящему красив. Лишь только речь заходила о нем, к словосочетанию «Молодой мельник» тут же добавлялось «истинный красавец», и все последующие рассказы воспринимались через призму этого женского восхищения. Тогда страсть мачехи к пасынку становилась понятна, хоть и не менее предосудительна, и дед во всех этих рассказах выступал не столько главным виновником многочисленных несчастий, сколько жертвой обстоятельств.

Мужчины в их роду все были рослые. О деде говорили «на голову выше всех парней в округе». Агнес уточнила, он был такого же роста, как их старший сын, то есть примерно метр девяносто. По тем временам настоящий «великан». Однажды на спор ухватил зубами мешок с солью и закинул себе на спину. Странная затея, еще более странно, что шею он при этом не сломал. Я считала эту историю одной из легенд, которые сопровождали наше семейство всю жизнь, но однажды все же спросила об этом у бабки.

– Если что в голову ему втемяшится, то уж не остановить, – ответила она и пошла себе дальше.

В общем, конкретного ответа я так и не получила, но то, что дед совершенно точно был мужчиной привлекательным, сомнений не вызывает. Сейчас бы сказали: с харизмой. Это чувствовалось даже по старым снимкам. Вот семейный портрет, все старательно позируют, таращась в объектив, и только дед, закинув ногу на ногу, смотрит куда-то в сторону, снисходительный к чужой затее, но весьма далекий от намерения всерьез относиться к происходящему. Одевался он по-городскому и костюм носил дорогой, мог себе позволить, став хозяином хутора, к которому, кстати, много еще чего прилагалось на момент знакомства с Агнес. Он как раз начал строить завод и наверняка считал себя ничуть не хуже, а наверняка и лучше этих городских лоботрясов. С бабкой он заговорил первым. Потом они вместе катались на карусели. Вот, собственно, и все, что достоверно известно.

«Один миг, и все кончено», – эти слова могли бы стать эпиграфом к жизни Агнес. Она в него влюбилась, как может влюбиться девица двадцати двух лет, поклонница стихов, милых песен под фортепиано и романов о доблестных рыцарях. Дед в любых доспехах смотрелся бы великолепно. Быть рядом с ним, разделить все тяготы и прочее, прочее – в этом она видела смысл своего существования. Тяготы он ей обеспечил, причем сразу после ее водворения на хуторе. Для городской барышни оказаться в такой глуши… Это и сейчас не самое бойкое место на свете, что же говорить о тех временах.

Почему она не сбежала, для меня загадка. Особенно когда узнала о Ядвиге. Приличие дед соблюдал и белым днем к любовнице не бегал, предпочитая покров ночи. То есть с таким же успехом мог и не прятаться. И вскоре стал отцом двоих сыновей, чем, похоже, гордился, а чтобы далеко не ходить, поместил Ядвигу здесь же, на хуторе, в небольшом доме возле оврага, где после женитьбы отца жил сам.

Тут бы бабке и бежать сломя голову, но до войны она родила ему еще двоих детей, словно соревнуясь с Ядвигой, которая далее в деторождении не продвинулась. Надо сказать, красавицей Агнес не была. Лично у меня при виде соперницы столь редкой красоты, как Ядвига, непременно возникла бы мысль о крысином яде. У бабки, возможно, она тоже возникала, но держала себя Агнес с неизменным достоинством, щедро приправленным прагматизмом: как бы хороша ни была Ядвига, но она лишь батрачка с прижитым невесть от кого ребенком. А хозяйка и законная жена все же она, и муж ее не только уважает, но и любит, чему есть зримое свидетельство – трое ребятишек.

Так они и жили, пока власть не сменилась и дед не подался в лес. Ядвиге советской власти бояться было вроде бы нечего: как есть, голь перекатная, батрачка, которую хозяин еще и обрюхатил. Кулаки-мироеды, как известно, и кровь трудового народа пьют, и плотью не брезгуют. Но пока бабка отсиживалась у дальней родни с липовыми документами, Ядвига подалась в лес вместе с дедом, оставив Стаса на попечение то ли подруги, то ли невесть откуда взявшейся родственницы. Через год явились немцы. Дед с боевой подругой вернулся на хутор, где уже подсчитывала убытки и заделывала бреши в хозяйстве Агнес. Потом они снова ушли, и на этот раз уже навсегда, в том смысле, что никто из них на хутор не вернулся, хотя дед, конечно, к жене наведывался.

Заметно подросший Стас оставался под присмотром все той же подруги или родственницы, а по сути был предоставлен самому себе. Бабка забрала его в дом. Тот самый поступок, за который я ее особенно уважала, хотя по молодости и заподозрила в желании заработать тем самым лишние очки: мол, смотри, дорогой, твоя любовница только и может, что за тобой бегать, а я детей поднимаю, и своих, и чужих. В любом случае, бабка не прогадала. Из всех ее детей только Стас остался с ней на хуторе до конца и ее, и своей жизни, остальные разлетелись-разъехались, как только смогли. Моя мать не раз говорила: жизнь на хуторе для нее была тяжелой, и вовсе не из-за физической работы, как можно было бы подумать. Куда труднее она переносила пристальное внимание к нашему семейству, все эти пересуды за спиной… Стас на сплетни внимания не обращал, переняв от Агнес холодную отстраненность и способность никого не видеть и не слышать, если не было у него к тому желания.

Парадоксально, но из всех детей более других на бабку был похож именно Стас, с годами возникло даже внешнее сходство, так что сторонний человек, не знавший его историю, ни за что бы не поверил, что Стас не является сыном Агнес. Любили ли они друг друга, или их связывало нечто иное: чувство долга или банальная привычка? Бабка была строга со всеми своими детьми, без нужды не ругала, но и на добрые слова не особо тратилась. Так что ее скупая похвала и нечастые моменты нежности были для ее детей настоящим праздником. В этом смысле Стасу доставалось не больше и не меньше, чем другим. Чувствовал он здесь себя чужаком? Батрацким сыном, взятым в дом из милости? Не знаю. Свое детство я прожила в твердой уверенности, что он мой родной дядя. И тот факт, что у Стаса другая фамилия, меня ничуть не смущал, пока одна из горластых баб, вечно всем недовольных, не просветила меня на сей счет, весьма досадуя на наш род, где все не как у людей. И я отправилась к бабке с вопросом. Было мне тогда лет девять, наверное. Бабка, по своему обыкновению, особо распространяться не стала, и ничего существенного я не узнала, но имя «Ядвига», в сердцах произнесенное вздорной теткой, прочно врезалось в память и будоражило воображение.

За окном давно стемнело. Я перебралась в кресло и, прихватив дневник Марты, стала читать, то и дело отвлекаясь на размышления и собственные воспоминания.

С Мартой бабка подружилась вскоре после появления здесь. Возможно, потому, что Марта была наполовину немкой, внучкой местного пастора. Факт знакомства Марта скупо описала в дневнике: «На службе была жена Молодого мельника. Мне она понравилась, образованная, с чувством собственного достоинства. Нелегко ей здесь придется». Последнее замечание в самую точку. Впрочем, нелегко было и самой Марте. Она мечтала стать врачом, но не нашла поддержки в семье, разве что бабушка по отцу, известная в округе повитуха, принявшая в свои руки чуть ли не половину жителей села, взяла ее сторону.

Первый том изобиловал горькими сетованиями по поводу всеобщего непонимания. Марта, как и Агнес, красотой похвастать не могла, мать ее думала лишь о том, как бы поскорее выдать ее замуж, книжки и увлечения дочери медициной вызывали у нее раздражение. Но Марта умела настоять на своем. В конце концов она стала акушеркой, жаль, ее бабушка не дожила до этого. Замуж она тоже вышла, даже дважды. В первый раз еще перед войной за местного учителя (кстати, может, именно это и спасло ее в сороковом), родить ребенка тоже успела. А еще оставила дневники, к которым теперь такое внимание.

Когда вышел первый том, Стас на мой вопрос, будет ли он его читать, пожал плечами. Может, зимой, когда время появится. Вполне в бабкином духе. Может, буду, может, нет. Никакой конкретики. Старший из моих дядей категорично заявил: «Мне не интересно, что там за сплетни». В голосе его было раздражение, а за ним чувствовалось беспокойство, даже страх. Совершенно напрасно волновался, кстати. В первом томе о нем лишь одно упоминание, совершенно незначительное. Во втором пока вообще ни слова. Хотя, может, именно этого он и боялся? Своей незначительности в бурной семейной истории?

В этот момент за окном послышался шорох, а потом кто-то постучал в стекло костяшками пальцев, громко и торопливо. Я подошла к окну, но никого не увидела из-за царящей по ту сторону темноты. Протянув руку, щелкнула выключателем, свет погас. Только ночная лампа заливала противоположный угол золотистым светом. Ровный желтый круг, тени на потолке и шорох за окном.

Отдернув занавеску, я пригнулась, и вот тогда из темноты выступило лицо, желтое, с темными провалами глаз, странно скошенное на сторону. Я уже готова была закричать от страха перед темнотой и тем ужасным, что она скрывает, и тут поняла: все просто, человек прижался лицом к стеклу в тщетной попытке разглядеть, что происходит в доме. И тут же пришла догадка, кто передо мной.

– Юрис! – позвала я и стала открывать окно, а он испуганно отпрянул. Замычал, что-то положил на подоконник и бросился в темноту.

Открыв окно, я увидела букет астр. Стебли разной длины, точно он рвал их в большой спешке… скорее всего, так и было. Хорошо, если в своем палисаднике рвал, а не в соседском.

– Юрис! – вновь позвала я, вслушиваясь в тишину, почти уверенная: далеко он не убежал, прячется в ближайших кустах, наблюдая за мной. – Спасибо! – крикнула я. – Но больше так не делай, пожалуйста. Ты меня напугал.

Я закрыла окно, проверила, заперта ли входная дверь, собаку оставила в доме. Верный тут же улегся возле моих ног, пока новые порядки ему нравились.

Утром я отправилась на кладбище. Но на этот раз собаку оставила на хуторе. Сложив в корзину все необходимое, я покатила в сторону села, ближе к фабрике свернула и теперь двигалась на запад.

Кладбище примерно в трех километрах, день был теплый, между туч робко проглядывало осеннее солнце, я щурилась, жалея, что не взяла очки. Вскоре над пригорком появились кресты, теперь я свернула налево и довольно быстро оказалась возле деревянных ворот, рядом с которыми была калитка, запертая на щеколду. Вокруг кладбища кирпичная ограда, недавно обновленная и заново побеленная.

Пристроив велосипед возле ворот, я прихватила инвентарь и направилась по тропинке в сторону небольшой часовни. Метрах в тридцати правее бабкина могила. Точнее, здесь небольшой некрополь, обнесенный невысоким металлическим ограждением. В глубине два памятника из гранита, добротные, на века. Старый мельник пережил свою первую жену всего на три года и скончался от крысиного яда, если люди не врут. Его вторую жену, из-за которой, по слухам, он и взял грех на душу, похоронили не здесь, а рядом с ее родней. За давностью лет захоронение затерялось, то есть Агнес наверняка знала, где следует искать, если уж появилась на хуторе вскоре после драматических событий, но мне могилу не показывала. Впрочем, во времена моего детства я не особо всем этим интересовалась.

Ближе ко мне два креста попроще, из серо-розового мрамора. Двое бабкиных детей, Николай, которого в доме звали Клаус, и Марта. Я-то считала, дочку Агнес назвала в честь подруги, к моменту появления третьего ребенка их дружба с Мартой была уже крепка и нерушима. Однако Агнес, по обыкновению, ответила неопределенно: «Имя красивое».

Надо сказать, бабка на кладбище ходила редко, то ли подобные места ей не особо нравились, то ли не считала нужным беспокоить покойников. Появлялась здесь на Пасху и ближе к зиме. Прибраться, как она говорила. Цветочниц на могилах не было, вместо них мраморные плиты. Строго и опрятно. Я думала, что после похорон дочери и сына, которых она пережила на несколько лет, заведенный порядок изменится и она станет приходить чаще, ведь до того момента покоились здесь люди, в общем-то, ей чужие, которых она даже не знала. Однако Агнес осталась верна себе. Единственное, что вызвало робкое удивление, это намерение бабки похоронить своих детей по православному обряду. Батюшка сомневался, были ли они крещены, но бабка заверила, что были, и отпевание состоялось, хотя вокруг все только и шептали, мол, авария, которая привела к столь печальным последствиям, вовсе не была случайной.

Муж дочери намеревался похоронить ее в городе, но Агнес, продемонстрировав непоколебимую твердость, положила брата и сестру рядом. Дядю Клауса и тетю Марту я помнила очень хорошо. Красивые, улыбающиеся, со странной печалью в глазах, которая всегда меня поражала. Они болтали о чем-то, смеялись, вдруг встречались взглядом, и лица их мгновенно менялись, всего лишь на секунду, но мне хватало, чтобы почувствовать эту странную глубинную печаль. И тут же появлялась тревога… По неизвестной причине все свое детство я за них боялась, не умея ни выразить этого, ни даже самой себе объяснить. Как оказалось, боялась не зря. Впрочем, давно повзрослев и на многое глядя иначе, я временами говорю себе: они поступили правильно. Окажись я на их месте, вряд ли бы стала раздумывать…

Если не считать моего деда, а также его отца с их детективными историями, в местном фольклоре Клаусу и Марте отводилось почетное место. Вот уж у кого за спиной шептались с особым рвением!

Война началась, когда Клаусу было восемь лет, а Марте – пять. Дед еще болтался в лесу в компании Ядвиги, Агнес пряталась у дальних родственников, которые приняли ее со старшим сыном, младших детей взяла к себе сестра бабки, та самая коммунистка. В семействе Агнес, надо сказать, тоже кипели нешуточные страсти. Если Агнес вышла замуж фактически против воли родителей, то ее младшая сестра сбежала из дома по идейным соображениям. Она штудировала Ленина и верила в светлое будущее мирового пролетариата. Правда, без любви все-таки не обошлось. На каком-то партсобрании она встретила свою судьбу. Невзрачного мужичка лет на пятнадцать ее старше, в общем, светлое будущее они начали строить вместе. Среди этих самых строителей он был довольно влиятелен, и когда в наши края как снег на голову свалилась советская власть, стал большим партийным начальником. Вот к этой самой сестре Агнес и отправила Клауса и Марту, не подозревая, что им готовит судьба. Правда, теперь они превратились в Николая и Машу, бабка строго-настрого запретила им называть друг друга привычными именами. Само собой, причин для этого было достаточно. Война, как известно, началась внезапно, а в наши края пришла буквально в первые дни. Немцы, прорвав оборону, готовились войти в город. Началась спешная эвакуация. Связаться с Агнес никакой возможности не было. Родители ее умерли еще в 1938 году, сначала отец, а потом и мать. В общем, брат с сестрой оказались в последнем составе вместе с дядей и тетей.

Уже на следующий день состав разбомбили. Бомба угодила в тот самый вагон, где Клаус и Марта жались к тетке, плохо понимая, что происходит. Тетка и ее муж погибли, дети каким-то чудом остались живы. Более того, вновь оказались в поезде, который шел на восток. Под бомбежкой им пришлось побывать еще не раз. Клаус где-то нашел веревку, которой и привязал к себе сестру, ее правую руку к своей левой руке, чтобы не потеряться во время бомбежки, когда приходилось бежать куда глаза глядят, ничего не соображая из-за страха, ревущих моторов и всеобщей паники. В конце концов, к зиме сорок первого они оказались в детском доме, в тысяче километрах от родного хутора. Двое маленьких, испуганных детей, которые даже свои имена боялись произнести.

Они выжили. Брат рассказывал сестренке одну и ту же сказку о том, что злая колдунья их зачаровала, но колдовство однажды кончится, и они вновь окажутся дома, рядом с мамой и папой, и вернут себе настоящие имена. А сейчас о них надо молчать. Откуда в мальчишке взялась такая стойкость? Самое удивительное, все эти годы он хорошо помнил, куда должен вернуться. И, услышав по радио чеканное левитановское «наши войска после тяжелых боев освободили от фашистских захватчиков…», а дальше название города, которое он все это время повторял про себя, ложась спать в гулком стылом бараке, он той же ночью бежал из детского дома, разумеется, вместе с сестрой.

Путь их лежал на запад, туда, где была мама, которую Клаус начал забывать, а Марта и вовсе почти не помнила. Смутные отрывочные картины, где вместо образов лишь чувство чего-то родного и теплого. На вокзалах они пели частушки, популярные военные песни, иногда просто побирались, и неуклонно двигались к дому, от состава к составу, километр за километром. Их кормили, подсаживали в поезда, ловили, пытались вернуть в детский дом, а они опять бежали, прятались от патрулей, и вновь добрые люди кормили их, подсаживали в вагон… Казалось, этот путь никогда не кончится, а мечта так и останется мечтой.

Но в один прекрасный день они все же оказались в том самом городе и пошли по железнодорожным путям к родному хутору. Самое невероятное, дорогу мальчишка нашел сразу, точно двигался по навигатору.

В тот момент Агнес во дворе вешала белье. Услышала, как за спиной скрипнула калитка, а потом детский голос, хриплый от усталости, позвал:

– Мама…

Она обернулась и увидела их: Марту в чьей-то кофте с подвернутыми рукавами, в платке, повязанном на груди крест-накрест, испуганно жмущуюся к брату, и Клауса в обрезанной солдатской шинели, крепко державшего сестру за руку, детей, которых она уже не надеялась увидеть, за которых молилась по ночам, уже не веря, что они живы. Ноги у нее подкосились, и она поползла к ним, невнятно мыча. И Марта, видя странную, совсем чужую тетю, спряталась за спиной брата.

Много раз я представляла себе эту сцену, так ясно, точно сама стояла рядом. Обоих отмыли, откормили, как могли. У них вновь был дом, была мама, тяготы и лишения потихоньку забывались, но в семье они все равно держались особняком, никогда по отдельности, всегда вдвоем, точно навеки связанные той самой веревкой, которую Клаус нашел в разбомбленном вагоне. Они значили друг для друга гораздо больше, чем остальные дети Агнес. И именно этого им не захотели простить.

Разговоры начались, когда они еще были подростками, привычка держаться за руку у них так и осталась до конца жизни. Марта не обращала внимания на парней, а Клаус мало интересовался девушками. Когда он уехал учиться в город, девчонка ходила сама не своя, писала ему письма каждый день, и на почте, принимая у нее очередной конверт, ее с кривой улыбкой спрашивали:

– Скучаешь по брату?

На что она отвечала со всей искренностью:

– Очень.

Вскрыл ли кто-то из любопытных их письма, и было ли в них что-то предосудительное, мне неизвестно, но общественность стойко придерживалась мнения: здесь что-то не чисто.

Через три года Марта отправилась к брату и поступила в университет. Появлялись они здесь редко, но разговоры отнюдь не утихали. Напротив, отсутствие каких-либо фактов чужую фантазию лишь подстегивало.

Университет был закончен, брат с сестрой работали, снимали комнату в городе, одну на двоих, вроде бы в целях экономии. Заводить семьи не спешили, что для охочих до разговоров служило бесспорным доказательством любви совсем не братской. Как на все это реагировала бабка, мне неведомо.

Марта все-таки вышла замуж, а вслед за ней женился Клаус. В семьях появились дети, теперь и на них поглядывали с интересом, при случае не отказывая себе в удовольствии отметить: мальчишка Марты вылитый Николай в детстве. «Дурная кровь».

По этой причине или по какой-то другой внуков Агнес привозили не часто. А потом у Марты обнаружили рак. В то время это был фактически приговор. Через неделю брат с сестрой сели в его машину, выехали за город и на скорости сто сорок километров врезались в бетонное ограждение. Само собой, Клаус держал сестру за руку.

Сделав несколько шагов, я оказалась перед могилой Агнес. И вздохнула, по обыкновению, не зная, что ей сказать. Наши с ней отношения безоблачными точно не назовешь. Я даже толком не могла бы ответить на вопрос: любила ли я ее? А она меня? Однозначных ответов явно не существовало. И вместе с тем нас связывало не только кровное родство. Было еще что-то, чему я до сих пор не нашла названия.

На бабкиной могиле замер скорбящий ангел. Идея принадлежала моей матери, и вряд ли бы нашла отклик у самой Агнес. Мне она как-то сказала, что хотела бы навсегда остаться в родном хуторе.

«– Положили бы меня вон там, у березы… – и ткнула пальцем в сторону забора.

– Людей не хоронят, где попало, – ответила я.

– Тогда сожгите к чертовой матери, а пепел здесь по ветру пустите».

Но подобная идея привела родню в ужас, я даже пожалела, что о ней рассказала. Мама, а вслед за ней оба ее брата заявили, что странным фантазиям потакать не собираются, звучало это так, точно фантазии эти мои, а не бабкины. И только Стас был готов согласиться со мной, но в прениях не участвовал, вероятно, считая: если у него и есть право голоса, то все равно не такое, как у остальных.

В общем, ангел скорбит над Агнес, а по соседству под деревянным крестом лежит Стас. И я со странным удовлетворением отметила: в семейном некрополе места предостаточно, значит, и для меня найдется, хотя я, само собой, вовсе не тороплюсь здесь оказаться.

Я быстро навела порядок, убрала опавшую листву, протерла памятники и, устроившись на скамье, неторопливо рассказала о новостях. О своем намерении остаться на хуторе – тоже. Надо ли это покойным, мне неведомо, а вот мне было необходимо сообщить об этом бабке.

Я уже собиралась уходить, когда услышала голос, монотонно что-то повторявший, слов не разобрать. Поднялась и увидела женщину, которую поначалу не узнала. Она толкала перед собой инвалидную коляску, в которой сидел мужчина, чуть завалившись на одну сторону. Они приближались, и теперь я расслышала слова женщины.

– Ну, вот, мы почти пришли. Здесь наша Олечка, племянница моя дорогая.

Женщина, увидев меня, помахала рукой в знак приветствия. Я пошла им навстречу, крикнув:

– Добрый день!

– Здравствуй, Аня, – сказала женщина, когда я поравнялась с ними, а я подумала: как состарили ее несчастья. Сначала инсульт мужа, потом смерть сестры, а следом гибель племянницы.

В детстве мама обнаружила у меня дар художника. Как большинство детей, рисовать я любила, получалось у меня не хуже и не лучше, чем у других, но родительский глаз усмотрел в моих рисунках зачатки гениальности. Меня тут же отправили в художественную школу. Тамошние педагоги имели точку зрения, отличную от маминой, она с ней, в конце концов, согласилась, и я наконец-то покинула школу. Но в те времена, когда во мне еще видели Ван Гога, мама заботилась о том, чтобы лето не пропало даром. И узнав, что в селе появился художник, причем именитый, мама тут же бросилась к нему договариваться об уроках.

Так я и познакомилась с Коровиным. Своей фамилией он, кстати, гордился и даже намекал на родство со знаменитостью. Носил длинные волосы, бороду, из-за которой казался мне ужасно старым. Учителем Дмитрий Владимирович хотел быть строгим, но особо мне заданиями не докучал. Время от времени поправляя мою работу, давал советы, в остальное время мы болтали обо всем на свете. Иногда в мастерской появлялась его жена, Екатерина Осиповна, с подносом в руках, со стоящими на нем расписными бокалами с чаем. На блюдце неизменные пирожные, которые она пекла сама. Коровин был сластеной, а его жене нравилось потакать этой его извинительной слабости.

Само собой, пирожные я тоже любила, и данное обстоятельство, а еще разговоры с Коровиным, примиряли меня с уроками живописи, без которых я прекрасно бы обошлась.

Иногда мы отправлялись на пленэр, и это было здорово. Мы шли вдоль реки, пока не находили подходящее место, и начинали работу. На природе Коровин становился особенно разговорчивым. Меня называл «друг мой Анька», шутил и смеялся. Заканчивалось занятие купанием в реке. Потом возвращались в мастерскую, где нас уже поджидала Екатерина Осиповна с неизменным чаем.