Волк в ее голове

Андрей Терехов

Волк в ее голове

Часть первая. Пауки во мне

Уничтожает всё кругом:

Цветы, зверей, высокий дом,

Сжуёт железо, сталь сожрёт

И скалы в порошок сотрёт,

Мощь городов, власть королей

Его могущества слабей.

Загадка из книги Дж. Р.Р. Толкина «Хоббит»

Сон первый. Холм смерти

Послушайте, я, конечно, мог бы рассказать очередную историю взросления с нравоучительным финалом, но, простите идиота, этого не будет.

Будет мёрзлый, звериный, колючий полумрак; будет (минуты через две) хорошенькая и не очень счастливая девочка. Хтоническая жуть древнего холма, северное сияние, каменный лабиринт и подросток с чрезмерной склонностью к рефлексии и сарказму (ваш покорный слуга).

Что ещё сказать? Радость лжива, печаль бессмертна, а эволюция вместо сильнейших отбирает психологические уродства.

Если вы не передумали, я досчитаю до трёх и мы начнём.

Раз…

Два…

А-а-а, пока не забыл – оденьтесь потеплее. Как бы не май месяц.

Итак, раз…

Два…

Под моими ногами с хрустом проламывается снежный пласт, и ледяной воздух обжигает ноздри.

Мне тринадцать. Семнадцатое февраля, девять нуль две. Дубак. Дубище. На рассвете шибануло в минус двадцать четыре, а с полудня температура упала ещё на десяток градусов. Того и гляди замёрзнет свет звёзд.

Ноги дрожат от усталости, лицо обгрызает колючий ветер. Забавно: всю сознательную жизнь я терплю этот потусторонний зимний ад и должен бы привыкнуть – но нет.

Даже вот на столечко.

Над головой изгибаются тяжи северного сияния, и зелёно-фиолетовые отсветы перетекают с крутого склона на узкую тропинку между елями. Снег клоками свисает с ветвей и иногда падает с суховатым «пух-х-х…».

Холм смерти. Подобные названия не дают зря, согласитесь? Официальная версия гласит, что во времена неолита некие инженеры построили на вершине каменный лабиринт и не то погребали там кого-то, не то ловили рыбу. В общем, с предназначением древней конструкции могу ошибаться. С эпохой тоже, но слово «неолит» мне очень-очень нравится, и я готов произносить его часами: неолит, неолит, неолит, неолит, неолит, неолит… ну, вы поняли.

Ещё десяток метров остаются за спиной, и я утыкаюсь в сетку ограждения. Посреди неё оскалилась дырища с меня ростом, рядом поскрипывает на ветру люминесцентная табличка «ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!».

Я невольно приостанавливаюсь. Пока тело приходит в себя от подъёма, под кожу забирается страх, карабкается мурашами по спине и шепчет в уши: «Тебе это не нужно…»

Да уж. Ни капли.

Глубокий вдох – и я лезу через отверстие в ограде. Острые края проволоки царапают висок, сдёргивают шапку.

– Ай!

Кожу на голове покусывает мороз. Я забираю шапку обратно и, кляня всё на свете, поднимаюсь выше. Голени ноют от тяжёлого подъёма, дыхание сбивается. Ветер завывает раненым животным: дерёт щёки ворохом колючих льдинок, воняет горелой резиной.

На гребне холма я замечаю Диану. Она греется у железного бочонка в центре каменного лабиринта, и тени трескучего костра пляшут на бледном лице.

Как описать её? Представьте девочку, которая здоровается со всеми прохожими (те угрюмо молчат в ответ) и знает отличия трилобитов от белемнитов. Ещё у неё диабет, и в любую погоду мёрзнут руки – так, что прикосновение к ним навевает мысли о ледяной смерти. Внешне? По-моему, Диана более всего напоминает рыжую сосиску, на которую натянули одежду. Сегодня к нашему вниманию: чёрная парка, розовая шапка-менингитка с белыми рогами и красные штанцы. Вот такая длинная сосиска: выше меня сантиметров на двадцать, тощая, с поцарапанной мордочкой. Впрочем, Диана всё время выглядит так, словно бежала из концлагеря.

В первом классе мы с ней друг друга ненавидели. Она спорила со мной ПОСТОЯННО. Я говорил одно, а Диана всегда доказывала противоположное. Мы дрались, кусались и визжали, как два поросёнка.

– Чел, я три «о».

– М-м… околдована?

– Я О-коченела, О-тупела и О-фонарела тебя ждать.

– Соря-я-я-ян. С Валентосом по телефону заболтался.

– С кем с кем?

Диана хмурится и складывает руки на груди.

Для справки…

СПРАВКА

Валентоса я знаю с осени. Единственная радость, которая скрашивает сей малоприятный факт, что меня сослали в валентосовский «В», класс для дЭбилов, а Диану оставили в «Б». Валентос у всех цыганит жвачку – непременно по две подушечки, как в рекламе, и одну отдаёт мне. А ещё он даёт списывать, и, наверное, мы бы отлично дружили, если бы не рыжая-сами-знаете-кто.

– Ладно тебе! Он тебя поздравить хотел и всё такое… Угу.

– Угу! Надеюсь, ты не позвал сюда эту рыбу-прилипалу?

– Ну…

Я виновато улыбаюсь, и Диана вскидывает руки.

– О, Господи!

– Он хочет подарить тебе подарок.

– О! ГОСПОДИ!

– Попробуй сосредоточиться и посчитать от двухсот девяносто пяти в обратную сторону. Ну вот какая вот разница, кто чей дед?

– После того, как этот твой дед…

– Не мой.

– …промыл маме мозги этой своей пустынью? – Диана показывает варежкой в сторону огней Северо-Стрелецка. – Мне теперь – посчитать и забыть?

– Валентос про Бога не трындит. Разве что про Тора.

– Вот с ним тогда и гуляй, и живи, и… и обряд тоже с ним сделаешь. Три «с» тебе.

Диана складывает руки на груди и отворачивается. Иногда она очень упрямая и это ОЧЕНЬ бесит.

– А первое «с» где?

– Не знаю. Не важно!

Я размышляю, в каком слове Диана нашла первое «с», но потом соображаю, что для таких дум слишком холодно, и примирительно улыбаюсь.

– Обнимашки?

Диана, не понимая, смотрит на меня.

– Чего?

– Обнима-а-а-ашки-и-и-и, – я выпучиваю глаза, поднимаю руки и, как зомби, топаю на Диану. – Обнима-а-а-ашки-и-и-и.

Диана отступает от меня, едва не заваливается в огонь и с обречённым видом скрещивает руки. Я повисаю на ней всем весом, как орангутанг на дереве.

– Чел, – Диана изображает скучающий вид, – сознаёшь ли ты, что весишь с тонну?

– Я обнимашечный демон. Не могу же я весить как… пёрышко.

– Пожалуйста, обнимашечный демон, отзови своего прилипалу. Пожалуйста-пожалуйста!

– Вот объясни, как можно «отозвать» человека, если он хочет подарить подарок?

Диана задумывается на секунду, потом радостно вскрикивает и скачет вокруг.

– Скажи, м-м, что у тебя понос, и это заразное. И фурункулы! Понос и фурункулы! – Она морщится. – Бу-э-э-э! Аж самой противно!

– Я так делать не буду, – в моём голосе прорезаются железные, батины нотки, и мордашка Дианы вытягивается.

Секунд десять мы безмолвно таращимся друг на друга. Постепенно плечи Дианы округляются, она чуть наклоняет голову и исподлобья смотрит на зелень северного сияния.

Я понимаю, что переборщил, и тараторю:

– Сделаем тут всё, он подарит, и пойдём в ТЦ кататься на эксала… эскалаторах.

Лицо Дианы выражает скепсис, и я добавляю:

– Или домой к нам. Учитывая боевые действия, он там точно долго не останется.

Диана стонет.

– Чего там с нашими безумными предками?

В голове неприятно вспыхивает картинка: Вероника Игоревна после ссоры с батей, у нас дома. Она только вышла из комнаты «родителей», и сквозь застеклённую дверь протекает голубоватый свет телевизора. Лицо Вероники Игоревны отвёрнуто от меня, из причёски выбились рыжие пряди и скрыли чёрные глаза. Я только и вижу, что линию подбородка и губы, которые сжимаются в ниточку. Ворот белой рубашки расстёгнут – сколько помню, Вероника Игоревна всегда щеголяет в этих мятых белых рубашках, – рукава неаккуратно, по-мужски, закатаны до локтей и приоткрывают созвездия родинок. Я смотрю на Веронику Игоревну и чувствую себя до предела неловко, будто подглядывал в замочную скважину, и меня застали с поличным.

– Ну-у, что?.. Мой батя сказал, что я тупой, потому что ему позвонила Влада Валерьевна и нажаловалась, что в сочинении я ни одного раза из тринадцати не смог написать одинаково фамилию этого г-городничего. А твоя мама стала меня защищать. А потом… потом мой батя предложил ей ещё раз уйти жить в пустынь и никому ничего не объяснять, а твоя мама начала бить посуду.

– Опять? – Диана корчит измождённую рожицу. – У нас тарелок скоро не останется.

– Батя ей то же самое сказал. И твоя мама ушла куда-то, а мой батя заперся в комнате с бутылкой «На берёзовых бруньках» и альбомом «Машины времени».

– Похоже, я вовремя свалила.

Диана смешно растопыривает руки, но мордашка её грустнеет.

Да, с предками дело не задалось, иначе не скажешь. Не то чтобы наша семья совсем пропащая: например, Диана придумала трёхминутки нежности, когда кто-то один орал благим матом «трёхминутка», а остальные (в идеале) бежали друг к другу и обнимались. Как мама Дианы и мой батя съехались? О, это отдельная песня, достойная современного трабаду… трубуду… а, неважно.

Тем временем Диана вытаскивает из рюкзака-осьминожки пару деревянных куколок – мужскую и женскую. Чувствуя неприятный озноб, я подхожу к бочке, в круг резиновой вони и бронзового света. Лицо обдаёт горячим воздухом, пальцы отмерзают и покалывают.

Диана снова зарывается в голову рюкзака-осьминога. Что-то блестит в свете костра, и живот мне скручивает от страха.

– Готов? – Диана подходит к бочке, снимает варежки и отдаёт мне мужскую куколку. Чёрные глазища упорно высматривают что-то за моей спиной в зеленовато-фиолетовом полумраке. – Готов или нет?

Какое-то давящее, тревожное чувство появляется в груди, но я киваю. Пламя отражается в игле для инсулинового шприца. Диана медлит секунду и резко протыкает кожу на мизинце. Я чувствую, как напрягаюсь, лицо Дианы и вовсе без слов говорит «блевать». Через секунду она собирается с силами и мажет кровью деревянную куколку. Шприц будто гигантское, раскалённое жало переходит ко мне.

Ох-х. Я неуверенно стаскиваю варежку, и пальцы мигом снова немеют на ветру. На шее поднимаются от страха волоски.

Чересчур сильный удар воткнёт иглу в кость. Слабый – не пробьёт и кожи. И вообще я избегаю колюще-режущие предметы.

– Чел, если боишься, ты всегда можешь бросить нашу говназию и стать… Пост-панк-прогрессив-металлистом! Там много ума не надо.

Чтобы вы понимали, у Дианы под паркой спрятался пунцовый кардиган с «Фекальным вопросом». А дома электрогитара с логотипом «Фекального вопроса» (угадаете с трёх раз, каким?) и плакаты всех его альбомов. Не говоря о значках, которые пришпилены на рюкзак-осьминожку, на бок рогатой шапки и чёрт знает куда ещё.

– Ничё я не боюсь.

– Чел, у тебя коленки трясутся.

– Ничё у меня не трясётся.

Диана изображает лунную походку в каменном лабиринте, и её тень то удлиняется, то укорачивается – пульсирует на снегу.

Помните, я говорил о ритуалах погребения на холме? На какой-то экскурсии нам рассказывали, что живого человека тропинка между камнями всегда приводит обратно ко входу. Мертвеца же лабиринт затягивает, как водоворот, и больше не выпускает наружу. Меня рядом с этими булыжниками постоянно берёт оторопь – будто чувствуется ледяное прикосновение времени?.. древности?.. тлена?..

Я зажмуриваюсь и шпарю иглой по одеревенелому от холода пальцу.

– Вот сука!

Мой возглас замерзает с дыханием в морозном воздухе. Глазам делается тесно в орбитах, кожа на спине выпускает мураши. На мизинце набухает тёмно-алая капля.

– Чел, если ты ещё раз выругаешься, я заклею скотчем уши и с тобой месяц разговаривать не буду, – недовольно бурчит Диана и вновь складывает руки на груди. Ходить задом наперёд она не прекращает.

– Сорян. Хотя твоя мама вчера так сказала.

– Хочешь быть похожим на мою маму? Может, тоже в пустынь свалишь?

Голос у Дианы подрагивает, и я поспешно отвечаю нет, хотя у Вероники Игоревны это «вот сука» вчера вышло так смачно, что второй день приплясывает на кончике языка.

– И с кем она теперь пособачилась?

– Да не. – Я мажу кровью фигурку и выкидываю шприц. – Это когда мы гидростатикой занимались…

– «Занимались»?!?!

– Ну-у-у… – Я поднимаю взгляд на Диану и по её насупленному лицу догадываюсь, что разговор свернул на опасную дорожку. – Как бы…

– То есть моя мама учит тебя какой-то «гидре», и никто не подумал мне сказать?

– Не то чтобы учит… – Я перебираю слова, как сапёр проводки на бомбе. – Думал, ты знаешь.

– Похоже?

– Ладно тебе!

– Чего ладно? Почему я всё узнаю последней? Что наши предки встречаются – я узнаю в день переезда. Что моя мама решила жить в православной секте – я узнаю от твоего отца. Что моя мама занимается с тобой этим обдолбанным гидростроением, я узнаю…

– Гидростатикой.

Голос Дианы спотыкается, она глупо открывает-закрывает рот.

– Твоя мама – единственная училка, которая не зовёт меня «средним идиотом», – я развожу руками, – дебилом, бревном, буратино и тому подобными… нарицательными.

Диана демонстративно улыбается и продолжает путь задом наперёд – теперь уже обратно, от внешнего края лабиринта к центру. Минуты две проходят в молчании. Постепенно лицо Дианы разглаживается, и только губы её вытягиваются в трубочку. Лишь когда ушей достигает свист, я догадываюсь, что она продолжает обряд.

Насколько же всё это глупо.

Круги лабиринта медленно возвращают Диану к бочке, свист блуждает по нотам, пока не сливается с ветром в унисон. Возникает ощущение, что воздух поёт на древнем, мёртвом языке, звенит роем ледяных игл.

Бр-р-р.

Диана шагает к бочке, пересекая центр лабиринта, и вздымает руку с окровавленной куколкой. Свист оглушает, чёрные глаза выжидательно смотрят на меня.

Я поёживаюсь и заношу мужскую фигурку над огнём. Облизываю потрескавшиеся от мороза губы, бросаю взгляд на Диану.

Она кивает.

– Чтобы… – Я прочищаю горло и безуспешно стараюсь переорать хор Дианы и ветра: – Чтобы хоть по одному предмету у меня были нормальные оценки. Типа того…

Я морщусь от собственного неверия, от косноязычия и брезгливо, как грязные трусы, бросаю деревянную куколку в пламя. Она мгновенно исчезает в огне, и только сноп искр вырывается из недр бочки.

Звук ветра меняется, и я не сразу понимаю, что Диана перестала свистеть.

– Чтобы больше никогда моя мама… – она пристально смотрит мне в глаза, – чтобы никто никогда не оставлял меня одну!

Диана поправляет светло-ржавые пряди, которыми ветер укрывает её лицо, и подносит ножки куколки к потокам пламени. Две женщины зачарованно изучают друг друга: деревянную пожирает огонь, у живой – языки костра пляшут в чёрных глазах.

– Теперь всё? – спрашиваю я, когда Диана отпускает фигурку и та камнем летит вниз.

Диана вздрагивает и смотрит в мою сторону: молча, бессмысленно, словно не видит и не узнаёт. Проходит мгновение, другое, пока её взгляд не проясняется.

– Чел, ты такой трусишка.

Слова Дианы тяжестью повисают на шее, и я неохотно выхожу из каменного лабиринта, приближаюсь к краю вершины. Нутро сковывает от ужаса, волосы встают дыбом.

Мы на чёрт-те какой высоте. Посмотрите сами: ледовая тропинка тянется бесконечно вниз, и вниз, и вниз – и без вести пропадает в хмари карьера.

Не знаю, как вели себя древние люди в оригинальном обряде, но более идиотского способа доказать языческим богам, что ты смел и достоин небесной помощи, не придумаешь.

Я закрываю глаза, считаю до шести и снова опускаю взгляд. Ничего не меняется: страх всё так же парализует меня и всё так же под ногами разверзается мёрзлая пропасть. Садишься и едешь. Ничего сложного. Абсолютно.

Я стаскиваю с плеча ремень ледянки и плюхаю её в снег. На большее сил нет, если вдруг не появится щепотка той самой храбрости, которую требовали с наших предков древние боги.

За спиной трещит наст. Мимо прошмыгивает Диана, похлёстывая меня рыжими, похожими на перья снегиря волосами, и с любопытством смотрит вниз.

– Боишься? – участливо спрашивает она, и я признаюсь:

– Угу.

Огонь в бочке притухает, и снег вокруг чернеет, уходит в тень.

– Фух! Еле вас нашёл! – доносится сзади голос. Звучит он как у мальчишки, который очень спешил и запыхался. – Вы видели знак, что тут опасно?

Диану перекашивает. Я оглядываюсь: к нам идёт толстоватый парень с красным от мороза лицом и подарочным пакетом.

– Чел, запомни это для истории. – Во взгляде Дианы мелькает что-то задорное и… не знаю – идиотское?

– М-м?

Она чуть разбегается, прыгает на ледовую тропинку и летит вниз, в темноту. Летит без опоры, без поддержки, балансируя на тонких – как это возможно? – ногах, визжа от агонии бешеного восторга:

– Расскажешь моим ВНУ-У-У-У-КА-А-А-А…

Рыжие волосы-перья бросаются к небу, к призрачно-зелёным тяжам в густой черноте, и ныряют за гребень холма.

Моя рука тянется следом, как и вопль «Диана?!», который не сорвался с губ. Сердце бьётся где-то в горле, будто это я только что проделал сумасшедший трюк и съехал СТОЯ с Холма смерти. Но я лишь смотрел – как зачарованный, как загипнотизированный, – пока юная оторва это вытворяла. Делала, блин, историю.

Вы встречали людей, которые вас поворачивают, как рычаг? Вбок, в сторону – куда раньше и не смотрели? Наверное, я бы забил на всё ещё минуту назад. Тридцать секунд назад я знал, что развернусь и не поеду, что плевал на эти обряды. Но уйти теперь, когда девчонка оказалась смелее? Когда съехала на ногах, словно… словно…

Да кто так вообще делает?!

Я подхожу к самому краю. Лицо обжигает студёным воздухом, ноги подкашиваются. Конца ледового спуска не видно, и Дианы не видно – её съела потусторонняя темнота внизу.

Я не рассказывал, как лет пять назад здесь разбилась одна девушка? С тех пор число экстремалов поубавилось, и карьер с Холмом огородили, но – толку то? – на любую ограду найдётся Диана с кусачками.

– Ты ей говорил, что у меня подарок? – доносится обиженный голос Валентоса.

Я сглатываю. Костёр в бочке дотлевает, и к звёздам вытягивается султан чёрного дыма. Вершину холма поедает зелёно-фиолетовый полумрак, а в мыслях закольцованным видеороликом крутится, как рыжие волосы взлетают к небу и растворяются в темноте. Я же не трусливее девчонки? Нет?

– Ну почему она всегда так? – раздаётся всё ближе голос Валентоса.

Щёки обжигает от стыда. Я зажмуриваюсь, а потом без разбега, как камушек в пропасть, падаю на ледянку и лечу с холма. Сквозь посвист ветра меня догоняет изумлённый вскрик Валентина. Сердце ухает вниз, желудок подпрыгивает. Земля выскальзывает из-под ног, попу подбрасывает и больно бьёт о седушку.

– Артур?! – с искренней обидой кричит Валентос. – Я же к вам… с вами!..

На душе становится тяжело.

Я открываю глаза. Воздух свистит, ледянка свистит, и я верещу вместе с ними. От радости, от страха, от стыда перед Валентосом. От этой морозной черноты, в которую я лечу винтовочной пулей, разгоняясь всё больше, всё страшнее, так что ледянка бешеным зверем бьётся подо мной.

Я съехал с Холма смерти.

Я это сделал.

Сон второй. Печаль не будет длиться вечно

2018 год, мне семнадцать. Впрочем, считать вы и сами умеете.

Я сижу за сине-зелёной партой в новеньком, как запакованный «Лего», кабинете химии. За окном укрывается белым одеялом городское кладбище. На его фоне замерли силуэты учеников, и фигура Вероники Игоревны венчает безмолвные шеренги. Она оперлась руками на стол, а спину наклонила вперёд. Кажется, что-то на улице привлекло её внимание, и мама Дианы окаменела в задумчивости.

Парят, свистят трубы отопления. Шуршит мартовский снег: белит чёрные ленты кладбищенских дорожек, одевает шапками кресты. Зима стоит, не отступает. И ещё пару недель она продержится, ещё подремлет в ледяных тенях остов Северо-Стрелецка, а потом зарядят дожди. Смоют в канализацию реагенты, прибьют к земле грязно-ноздреватый снег. Брызнут солнце, зелень и цветы, и небо вспыхнет ясно-синим – весна войдёт в свои права.

Но это потом, а пока кто-то кашляет, кто-то шуршит одеждой. Ветерок вздёргивает занавеску, куполом надувает платье Вероники Игоревны, и вырывает прядь-другую из рыжего хвоста её волос.

Я моргаю, прогоняя туман из глаз, и всматриваюсь в точку, которая загипнотизировала маму Дианы. Это цифра 4. Её выцарапали на мутном стекле, на фоне серого марта, снега и кладбища.

В солнечное сплетение вонзаются коготки страха.

Весна.

Господи, всего год до конца гимназии.

Ещё будто вчера я цепенел у ледяной дорожки, и рыжие волосы Дианы взлетали к северному сиянию, а теперь…

Я взрослый?

Я ведь совсем взрослый.

Вероника Игоревна по-прежнему не двигается, и я поёживаюсь. Тягостное чувство только усиливает новый кабинет химии. Он выгорает сумеречным, эктоплазмическим пламенем: языками голубого, сине-зелёного, лазурного и фиолетового оттенков, которыми выкрасили стены и парты. На потолке синий огонь алеет, будто над морем загорается закат. Рисованный пожар, а с ним, зловещей иронией, живёт в памяти пожар настоящий, что погубил вместе с подсобкой старый химкабинет.

В голове мелькает не столько картинка – ощущение: мы с Дианой толкаемся плечами на пороге. Стены и потолок скрываются в черноте, пахнет гарью, а от Дианы – ацетоном, ибо у неё зашкалил сахар.

Когда же это случилось? Три? Четыре года назад?

– Ты понимаешь, чё происходит? – спрашиваю я Валентина. Он обрабатывает в айфоне застывшую Веронику Игоревну: подрисовывает нимб, крылья и табличку: «Не будить до конца света».

О да, это Валентин, не удивляйтесь. Полноватый мальчик с открытой, добродушной мордочкой канул в Лету, чтобы на его месте выросло стодевяностосантиметровое верзилло. Оно застёгивает до ворота белые рубашки, закупоривается в серые костюмы и собирает длинные волосы в хвост – будто уже сейчас готовится принять сан вслед за дедом. Разве что глаза Валентину оставили прежние: жёлтые глаза нечеловеческого оттенка, какой встречается лишь у ифритов из арабских сказок и диких зверей.

От этого неполного соответствия между реальным Валентином и его двойником из книги воспоминаний у меня постоянно возникает неприятное, зудящее чувство. Как если бы я увидел рассинхрон, зазор в ткани пространства-времени.

– Твоя Мадам Кюри зависла, – с запозданием подмечает Валентин и постит облагороженный портрет Вероники Игоревны в «Почтампъ».

– Чё она моя-то?

– Прости?

Я рычу и спрашиваю громче:

– Может, не надо её в инет?

– Прости?

– Ой, да иди ты в пень!

Я машу на него и смотрю на Веронику Игоревну. Она так и не шевелится, и это до ужаса пугает. Будто горгона Медуза посмотрела по глупости в зеркало и окаменела от собственного проклятия.

Нет, не то.

Сейчас…

Нарисуйте в воображении огненноволосую химичку-физичку лет тридцати пяти. Неуместно красивую. Красивую, как долбаные ведьмы, которых штабелями сжигали в средние века, красивую настолько, что у вас перехватывает дыхание.

Она неряшлива, она покусывает изнутри щёку, когда задумывается; её длинные пальцы облеплены грязными пластырями, по которым плачет санэпиднадзор. Она не ставит четвёрок, а только двойки-тройки-пятёрки. Вы уже догадались, что цифра на окне появилась не случайно?

Вишенка на торте: IQ Вероники Игоревны под 160 или сколько-там-бывает-максимально. Нет, это сложновато вообразить, так что засучите рукава – сейчас будет метафора.

МЕТАФОРА

Вы не смотрели ужастик, где в уши героям забирался инопланетный червь и пожирал мозги? Представьте человека, мозг которого поедает этих тварей сам. Так, на завтрак, в перерывах между кофе и омлетом.

Опа – и нет червя!

Вероника Игоревна. Поверьте, столь умные, красивые и язвительные классные руководители встречаются редко.

«Артур Александрович, снова будете с моей дочерью ворон ловить?»

И всё же она единственный учитель, который стоил этих мучений в гимназии. Возьмите хотя бы электив по гальванике или наш чудо-класс. Или интерактивную доску! Её привезли в феврале, и нам разрешат писать на ней пальцем, как на планшете.

Пальцем, Карл!

Сегодня мы выпускали змею из таблетки, а теперь «воскрешаем» знаменитостей. Если не верите, взгляните на доску:

Шуберт 1797–1828 (31 год) – тиф

Вагнер 1747–1779 (32 года) – туберкулёз

Гауф 1802–1827 (25 лет) – тиф

Ван Гог 1853–1890 (37 лет) – безумие

Чайковский 1840–1893 (53 года) – холера

Рафаэль 1483–1520 (37 лет) – сердечная недостаточность.

Увидели годы жизни и болезни под портретами? Каждая парта ищет в справочниках РЛС таблетки, которые вылечили бы наших гениев, если бы появились не в XX веке, а раньше. На нас с Валентином свалился Ван Гог: безумие, эпилепсия, гонорея и бог знает что ещё. Когда я таки отыскал подходящее вещество, Валентин пошутил: мол, спасти – не спасём, но хотя бы душу художнику вылечим.