Голубь над Понтом (сборник)

В печальное время посетила мир душа моя. Что я? Червь, рожденный во мраке. Разве не подобна судьба моя участи червя? Вот он пожирает лист дерева, содрогается от голода, мерзкий, несчастный, беззащитный. Два отверстия дала ему природа. Одно для принятия пищи, другое для извержения кала. Таков и человек. Но однажды увидел я чудо. Червь повис с древа на тончайшей паутинке, кружился и корчился, пока не опутал себя коконом, и потом затих. А по прошествии некоторого времени видел я, как разорвался кокон, а из мертвой хризалиды выполз на солнечный свет пушистый мотылек со сложенными и вздрагивающими крылышками. Пригретый солнцем, он вдруг взлетел в прекрасном полете и скрылся в саду, где цвели розы. Я понял, что это взлетела к небесам заключенная в жалкую материю кокона прелестная душа червя, которую Платон назвал Психеей. Не так ли и человек? Не таится ли и в моем бренном жалком теле, запачканном грехами и грязными помыслами, бессмертная душа, дыханье Бога, чтобы в назначенный день вырваться из темницы и улететь в райские пределы? Наша жизнь – темница. Солнцем, озарившим мои страдания, была неразделенная любовь…

Мой отец родился в далекой северной стране руссов, в одном из тех бревенчатых городов, что стоят на берегах многоводных и тихих скифских рек. Когда отцу исполнилось двадцать лет и ему, по обычаю его племени, было дано право носить оружие, он нанялся в охранную стражу некоего варангского купца, который ходил с торговыми караванами в Понт. Птицеподобные ладьи, нагруженные мехами, шкурками белок, воском и лебяжьим пухом, спускались по Борисфену и спустя три месяца возвращались домой с пряностями и южными плодами.

Но по прибытии в наш город отец заболел горячкой. А так как по договору варвары не имели права оставаться на территории ромеев более трех месяцев, то скифы вынуждены были отправиться в обратный путь без больного товарища, оставив его до следующего приезда и поручив больного заботам искусного врача Никиты, у которого была дочь по имени Ирина, моя мать. Молодой скиф полюбил Ирину, приняв святое крещение, в котором был назван Маврикием, и навсегда остался в городе ромеев. Будучи способным человеком, отлично изучил он греческий язык и сделался переводчиком для тавроскифских купцов, каждый год приезжавших с товарами в предместье святой Мамы.

Итак, своей судьбой я обязан обыкновенному человеческому недугу. Но ведь ничего нет, что не совершалось бы без воли небес. Если бы отец не захворал и не лечился бы у врача Никиты, не был бы я в лоне истинной церкви, не познал бы Господа, сотворившего небо и землю, не вкусил бы сладости просвещения. Благодаря заботам деда, врача Никиты, у которого были некоторые средства, я получил превосходное образование. С шестилетнего возраста, вместе с детьми богатых людей, я изучал в школе Сорока Мучеников грамматику и синтаксис и читал классических авторов, в том числе и божественного Гомера, а также комментарии к нему. В пятнадцать лет я приступил к изучению риторики, а потом философии и четырех искусств: арифметики, геометрии, музыки и астрономии, которую я изучал, вместе с наукой о кораблевождении, у астрономов знаменитых трапезондских обсерваторий.

Никогда я не забуду первого своего путешествия на корабле в Трапезонд, слезы матери при расставании, и потом звездные прохладные ночи на плоской крыше обсерватории, небо, усеянное звездами, и сухой палец астронома Никона, показывавший мне Юпитера или Кассиопею. Трепет охватывал детское сердце, когда вдруг раскрывались передо мною тайны небес, и светила, плывущие в эфирном океане, располагались в стройном порядке в хрустальных сферах. Седая борода Никона, аскета и терпеливейшего из учителей, щекотала мне шею. Светила медленно кружились вокруг северной звезды. Тихим голосом астроном сказал мне однажды:

– Прочел я в одном древнем трактате, что земля круглая, как шар, и не солнце восходит над землею, а она вращается вокруг солнца. Но сие есть ересь, осужденная вселенскими соборами.

Я взглянул на него с волнением. Лицо старика было освещено слабым светом звездного неба. Мне показалось, что в глазах у него блеснула лукавая искорка, и мне стало страшно. У меня было то чувство, которое испытывает ходящий по краю пропасти. Как будто я приблизился к какой-то страшной тайне. Вот еще одно небольшое усилие, и все станет понятным. Но страх превозмог. Нехорошо христианской душе пускаться в подобные дебри. Легко можно заблудиться на этом пути и погубить себя навеки.

Утром я видел в библиотеке трактат, о котором говорил астроном. Свиток был написан непонятным для меня арабским письмом. Тайна осталась скрытой от меня навеки. А теперь я жалею, что тогда у меня не хватило дерзости. Теперь уже никто не ответит на мои недоуменные вопросы. Астроном давно лежит на трапезондском кладбище под высокими кипарисами. С собой он унес и тайну небес…

Но еще больше, чем звезды, я полюбил книги. Забывая о времени и о пище, я читал с упоением Платона, который так замечательно умел говорить о любви и о душе. Равного ему в этой области не было и не будет на земле. На какие высоты он взлетал и каким скучным кажется наше земное существование в сравнении с его прекрасным миром идей! Отраженная небесами, как в некоем божественно тихом озере, земная жизнь преображается, а любовь очищается от всего плотского и нечистого. Та же, но совсем иная, неосязаемая, но вечная. Неудовлетворенная, но счастливая. Радостная даже в страдании.

Потом прочел я Плотина и Прокла и поражался их гению. Увлекался некоторое время Дионисием Ареопагитом. В этих книгах мир был совсем другим, не грубым, как наше тело со всеми его низменными желаниями, а легким, лишенным неприятных запахов и слишком резких цветов, и я блаженно вдыхал его прохладный разреженный воздух.

Годы шли один за другим. Из Трапезонда я возвратился домой не на корабле, а в повозке, пересек всю Азию, посетил многие города, а ночуя в гостиницах или останавливаясь на постоялых дворах, увидел многих людей. Потом жил с родителями в предместье святой Мамы, ожидая случая получить какую-нибудь должность, о чем хлопотал дед Никита. Жизнь протекала в бедности, но была полна переживаний. Я насладился антифонным пением[11], бегом колесниц на ипподроме и стихами Иоанна Геометра, любимого поэта, который сияет среди бедной человеческой ночи, как благоуханный светильник.

Событием в нашей жизни было, когда являлись из Понта на своих утлых ладьях русские купцы и привозили товары из Скифии. Сначала они распродавали меха и шкурки и прятали деньги в пояса. Потом значительная часть денег уходила на покупку тканей, на вино и женщин. Жили они в предместьях, и в город им разрешалось входить только отрядами по пятидесяти человек, без оружия, в сопровождении переводчиков и особо приставленных для этого людей эпарха. Из любопытства я тоже иногда сопровождал варваров в город. Мне было приятно видеть, как они с раскрытыми ртами смотрели на великолепие нашего города. Их поражало, как детей, величие форумов, триумфальных колонн и храмов. В святую Софию язычников не впускали. Но они могли вдоволь наглядеться на красоту наших дворцов, на статуи и водометы. Потом варвары возвращались тем же порядком в предместье святой Мамы, пили в грязных тавернах вино, буянили, хватались за мечи, и тогда являлись присланные эпархом отряды стражи во главе с привыкшим к таким случаям чиновником. Тот старался уладить дело миром, не прибегая к оружию, чтобы не затруднять торговых сношений в будущем. Три месяца спустя варвары покидали ромейские пределы.

У меня было много друзей среди скифов. Все это были рослые и красивые люди, искусные в употреблении меча, отличные стрелки из лука и превосходные наездники. От них я научился уменью владеть оружием, ездить верхом без седла, вскакивать на коня на ходу, цепляясь за гриву. Беседуя с руссами, я понемногу овладел их диалектом и был рад, что мог говорить на языке отца. Впоследствии эти знания мне пригодились.

Но однажды явился лекарь Никита и сказал, что теперь можно надеяться на исполнение наших желаний. Оказывается, ему удалось излечить от бессонницы какого-то важного придворного чина, и в награду тот обещал оказать содействие в приискании подходящего для меня места.

Слова деда оправдались. По прошествии некоторого времени он заявил, что все устроено. О лучшем нельзя было и мечтать. Мне надо было нарядиться в лучшие одежды, потому что надлежало явиться во дворец. Сановник попросил Василия, всесильного в те дни евнуха, чтобы я был принят служителем по письменной части к юным сыновьям покойного базилевса Романа – Константину и Василию.

Мать всплеснула руками и заплакала, не то от счастья, не то от горя:

– Куда ты вознесся, сын мой! Теперь ты и взглянуть не захочешь на наше ничтожество!

А я и не знал в тот вечер, что теперь судьба моя будет связана с судьбами базилевсов.

Над ромеями сгущались черные тучи. Все труднее и труднее было отражать удары многочисленных врагов. Но, чтобы понять положение, в каком очутилось наше государство, надо оглянуться на некоторые события, среди которых прошло детство базилевсов.

Когда тихо почил блаженный император Константин, автор замечательных книг, трудолюбивый, как пчела, работник, на престол базилевсов вступил его сын Роман, двадцатилетний красавец, любимец ипподрома и черни, баловень женщин, белокурый, как все представители македонской династии, предпочитавший государственным делам конские ристалища, охоту и любовь. За спиной мужественного и сурового Никифора Фоки, носившего под пурпуром власяницу, не снимавшего столько лет панциря, он мог спокойно расточать поцелуи черноглазым ромейским красавицам. Это Никифор Фока повел на Крит огромный флот – тысячу дромонов и две тысячи хеландий с метательными приспособлениями для огня Каллиника и лучшими воинами империи, славянскими, русскими и армянскими наемниками, чтобы изгнать с острова нечестивых агарян[12]. Из гавани Фиглы, около Эфеса, вместе с флотом вышла в море ромейская слава. Агаряне были изгнаны, и на Крите вновь огласились пением христианские церкви. Новые победы были одержаны в Сирии, Алеппо разграблен, но события в городе Константине побудили его вернуться из похода.

Роман был женат на простой дочери трактирщика, пленившей легкомысленного кесаря изумительной красотой. В один дождливый день он возвращался с охоты и расположился на ночлег в придорожной харчевне.

Леонтий рассказывал мне об этой встрече.

Шел дождь… Охота была удачная – на повозках лежали черные туши убитых вепрей. В деревушке, которая попалась по дороге, охотники решили остановиться на ночлег. Деревню наполнил лай охотничьих псов, с которыми вступили в драку деревенские овчарки. Псари, ловчий, страторы разместились по хижинам. Для базилевса нашли помещение в придорожной харчевне. Над ее воротами висел на шесте сноп житной соломы – символ гостеприимного ложа.

Ложе стелила для базилевса молоденькая дочь трактирщика. Она принесла свежей соломы и, стоя на коленях, взбивала постель. Базилевс любовался ее проворными руками, ее юным телом.

– Как тебя зовут, дитя? – спросил он.

– Феофано, господин, – ответила девушка, опустив трепетные ресницы.

– Сколько тебе лет?

– Пятнадцать, господин.

– Какие у тебя длинные ресницы… Сними с моих ног обувь, красавица!

– Исполню, господин…

Леонтий только что прибыл из столицы, трясся весь день в дорожной тележке, с важным посланием в сумке.

– Выйди, – сказал ему базилевс, даже не взглянув на печать послания.

Ночью в деревне лаяли псы, шел дождь, пахло землей и навозом…

Прекрасная Феофано, дочь трактирщика, стала базилиссой. Ее красота покорила всех ромеев. Льстецы называли ее второй Еленой. Но на базарах и в кабаках говорили шепотом, что это она дала яд своему легкомысленному мужу. Роман умер. Никифор Фока привел из Каппадокии войска азийских фем, и ничто не помешало ему сменить меч, увитый лаврами, на скипетр. Новый базилевс женился на Феофано и объявил, что считает себя только опекуном малолетних детей Романа – Константина и Василия.

Надев пурпурные кампагии[13], он продолжал походы, вернул ромеям Адану, Мопсуесту, Таре, из сирийских городов – Лаодикею, Иераполь, Арку, Емезу и даже Антиохию, где в числе добычи оказался меч Магомета. Патриций Никита Халкуци завоевал для него Кипр.

Затем разыгрались известные всем события на Истре, прекращение посылки дани болгарам, посольство Калокира в Самбат, вызов Святослава, разгром болгар. Варвару понравились горы и долины Дуная. Но это был бы слишком опасный сосед, надо было снова начинать войну. Однако походы и лишения сломили силы базилевса. Несмотря на блистательные победы, положение государства было тяжелое. Никифор не пользовался любовью народа. В его наружности не было ничего такого, что нравится черни, – ни величия, ни приятного взгляда. Низкорослый, коротконогий, с огромной головой на толстой шее, темнолицый, с глубоко сидящими в орбитах жестокими глазами, он больше походил на мясника, чем на базилевса. Победы его стоили слишком дорого. Народ изнывал под бременем налогов, воины роптали на невыносимую тяжесть службы. А главное, он был слишком стар для прекрасной Феофано. В одну страшную зимнюю ночь, с ведома коварной базилиссы, Иоанн Цимисхий, необузданный честолюбец, ворвался в Буколеонский дворец и убил в постели героя Антиохии и Аданы.

Цимисхий, ловкий и обаятельный человек, начал с того, что отправил в монастырь влюбленную сообщницу и тем обелил себя в глазах христиан. Во главе государства был поставлен евнух Василий. Сам базилевс поспешил на поля сражения. В Болгарии Святослав, опьяненный победами, разорял один за другими города, захватил в плен болгарского владыку Бориса, перевалил Балканские горы, завоевал Филиппополь, где руссы предали мечу двадцать тысяч человек. Но под Адрианополем, можно сказать, уже под самыми стенами города святого Константина, Варда Склир, лучший полководец ромеев, нанес первое поражение северным варварам и принудил их уйти за Балканы. В это время на театр военных действий явился Иоанн Цимисхий.

Флот из трехсот дромонов был послан в Истр[14], чтобы преградить варварам путь отступления. Окруженные со всех сторон в Доростоле, с мечами против метательных машин и огня Каллиника, противопоставляя обнаженные до пояса тела напору закованных в железо бессмертных катафрактов[15], они погибали тысячами. Святослав предложил мир. Предложение было принято, ибо мир лучше войны, а двадцать пять тысяч разъяренных варваров еще могли причинить достаточно вреда ромеям.

Уступая желанию любопытного русского князя, Иоанн согласился на свидание. Наконец, сияя серебром лат, в пурпуре и в осыпанной жемчугом диадеме, надушенный и завитой, в окружении доместиков, схолариев и протекоров, базилевс спустился среди дерев к водам Истра. Святослав приплыл в ладье. Как простой воин он сидел рядом с гребцами с веслом в руке, одетый в простую белую рубаху. У него были длинные усы и бритая голова, а на макушке оставлен русый локон, как в обычае у многих варваров. Иоанн вошел к нему в ладью, гребцы удалились на берег, и два героя беседовали некоторое время, сидя на скамьях ладьи. Руссы, получив по кошнице на воина нужный им хлеб, ушли на берега Борисфена, и там дикие кочевники, может быть подосланные Иоанном, убили Святослава, сего северного льва, нанесшего такой ущерб ромеям.

На западе удалось достичь значительных успехов. Выдав замуж свою племянницу, благонравную Феофано, за Оттона, сына короля ломбардов, именующего себя императором римлян, Иоанн прекратил войну в Италии. Апулия, Калабрия, Салерно и Неаполь остались в руках ромеев. На востоке стратег Николай продолжал громить сарацин, завоевал Амиду, родом из которой был базилевс Иоанн, и Низибис, памятный сражениями древности. Апамея, Эдесса и Барит вернулись в лоно империи. Множество святынь было вырвано из рук нечестивых агарян. Уже вдали мерещились базилевсу священные холмы Иерусалима…

Среди этих потрясений прошло мое детство и юность. О победах мы слышали из уст глашатаев, с амвонов церквей, на форумах и на базарах. Но хлеб был дорог, и все реже приходили в предместье святой Мамы русские купцы. Жить бедным людям было тяжело. Никогда не было в городе такого количества нищих, калек, безруких, безногих и слепцов, как в те годы. И вот для меня начиналась новая жизнь.

С бьющимся сердцем прошел я под аркой огромных дворцовых ворот, под которой гулко отдавались шаги. Меня сопровождал какой-то воинский чин в синем плаще-сагие, с красным поясом. Мы вошли в залу ожидания. Зала была круглая, и вдоль стены стояли обитые полосатой и довольно потрепанной материей скамьи. На них скромно сидели явившиеся сюда по делам люди: поставщики минерального масла для светильников, торговцы мясом и овощами, просители. Какой-то чернобородый человек пробегал с пачкой бумаг в руке. Мой провожатый обратился к нему, и тот внимательно осмотрел меня с ног до головы. Некоторое время, скривив рот, он ковырял пальцем в ухе, а мы почтительно смотрели. Потом чернобородый сказал:

– Юноша! Сейчас ты будешь лицезреть Порфирогенитов.

Подробно он рассказал, как я должен вести себя, начиная с тройного земного поклона и кончая тем, каким голосом отвечать, если во внутренних покоях соблаговолят спросить меня о чем-нибудь. Втроем мы двинулись в глубину мрачного дворца. Моего спутника чернобородый называл «кандидатом»[16].

В полутемных переходах и галереях стояли огромные варяги и опирались на страшные секиры. Чем больше приближались мы к внутренним покоям, тем сильнее было мое волнение. Наконец чернобородый человек остановился перед обитой металлом дверью и шепнул:

– Подождите здесь…

Мы остались ждать с кандидатом у дверей, и я рассматривал с любопытством на стенах изображения морских сражений. На них ромейские дромоны метали огонь на врагов, и сарацинские корабли пылали, как костры. В потемневшей от времени и копоти морской воде плавали золотые рыбы. Вдруг дверь отворилась, и незнакомый человек в желтой одежде до пят, судя по лицу евнух, поманил меня пальцем. Чернобородый выглядывал из-за его плеча. С биением сердца я переступил порог. Чернобородый поклонился и вышел, а я направился с евнухом дальше.

– Как тебя зовут? – спросил он, справляясь с восковой табличкой.

– Ираклий Метафраст.

Скрипучим голоском он тоже стал наставлять меня по поводу троекратных земных поклонов.

– Идем!

Мы пошли.

В конце перехода была низенькая серебряная дверь.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… – постучал евнух.

Служитель отворил дверь. Едва сдерживая сердцебиение, я переступил порог, и глазам моим представилось обширное помещение с узкими окнами в непомерно толстых стенках. Перед глазами плыл туман, но евнух подталкивал меня, и я увидел, что на пурпурной скамье сидят сыновья покойного базилевса Василий и Константин, в легких домашних одеждах и в обшитых жемчугом шапочках: один юноша, с мрачно насупленными бровями, другой совсем еще мальчик, с любопытством уставившийся на меня голубыми глазами. Около них стоял тучный человек, тоже евнух, с лицом, лишенным растительности, и заплывшими маленькими глазками рассматривал меня, не говоря ни слова. Потом я узнал, что это был Василий, великий паракимомен.

Помня о наставлениях провожающих, я упал троекратно ниц.

– Приблизься, – услышал я голос паракимомена.

Я подошел.

– Отныне ты будешь служить здесь, – опять сказал евнух, – но, смотри, чтобы не было на тебя нареканий. Или попробуешь плетей!

Я стоял, не смея поднять глаз. Сюда я вошел, как в храм, а мне говорят о плетях! Но все-таки я успел рассмотреть, что братья очень походят друг на друга, оба светловолосые, голубоглазые. Василий угрюмо смотрел на меня, Константин показывал в детской улыбке белые зубы.

Потом старший спросил:

– Хороший ли у тебя почерк? Можешь ли ты писать с достаточной быстротой?

Я пролепетал пересохшими губами, что пишу достаточно быстро.

– Возьми тростник, мы проверим.

В помещении стоял стол, накрытый зеленой материей. На нем находились письменные принадлежности – золотая чернильница, тростник, прекрасно отполированный пемзой пергамент, красный воск для печатей. Тут же лежала раскрытая на титульном листе книга. Скосив глаза, я прочел заглавие. Это был трактат Вегеция о воинских действиях.

Дрожащей рукой я стал выводить титулы базилевсов: «Богохранимые и святые…»

Для входа во дворец мне был выдан пропуск с красной печатью, на которой был изображен павлин. Каждый день на рассвете я являлся туда, слушал утреню в одной из дворцовых церквей, а потом переписывал бумаги. Обязанности мои не были очень трудными, и я пользовался каждым удобным случаем, чтобы приучиться к дворцовым порядкам, помня о словах Никиты, что путь к преуспеванию в жизни лежит не на полях сражений, а через эти огромные золоченые залы.

Иногда целый день проходил в томительном бездействии. В толпе служителей, евнухов и кандидатов я ждал часами, когда меня позовут, чтобы написать несколько слов виночерпию или доместику схол. У меня было достаточно времени, чтобы присмотреться к моему господину. Василий был мрачного характера, молчалив, угрюм. К наукам относился с нескрываемым презрением, читал только Плутарха и с жадностью набрасывался на военные трактаты. Часто он покидал дворец, садился на коня, укреплял тело гимнастическими упражнениями, расспрашивал опытных воинов, как лучше наносить удары мечом или как отражать щитом стрелы и копья врагов.

В Буколеонском дворце было скучно и тихо. Мать багрянородных, прекрасная Феофано, была в заточении, в далеком монастыре на армянской границе. Феодора, на которой женился Иоанн, почти не показывалась из своих женских покоев. Сестра Феофано была в далекой Саксонии. Другая сестра Василия и Константина, Анна, как потаенный горный цветок, неслышно жила в тишине гинекея. Базилевс воевал в Исаврии[17]. Во дворце царил всемогущий евнух. Все говорили шепотом, боялись сказать лишнее слово. Что-то страшное висело в воздухе. Казалось, самые стены были пропитаны ядом, интригами, заговорами, тайнами и кровью.

По городу ходили ужасные слухи о положении на восточных границах. С опаской шептали, что базилевс страдает неизлечимым недугом. На базарах откровенно говорили о яде, якобы посланном евнухом в императорскую ставку. Но всюду шныряли соглядатаи, наушники, доносчики. Все трепетали. Я сам, возвращаясь под родной кров, боялся говорить о том, что мне приходилось слышать и видеть во время церемоний и служб.

В нашем городе купля и продажа совершается на определенных местах. Бараны продаются на площади Стратегия, а ягнята, от святой Пасхи до Троицы, на площади Тавра, кони на Амастрианской площади. Здесь вечно толпится народ, как в деревне, пахнет навозом и конской мочой, кричат люди и мычат животные.

На конских, воловьих и рыбных базарах, у цирюльников, в лавчонках продавцов овощей и в хлебных лавках шли разговоры о судьбе базилевса.

– Сколько стоит рыба? – спрашивает покупатель.

– По три фолла за рыбу.

– А в прошлую пятницу я платил по фоллу.

– То было в прошлую пятницу. Цены поднимаются. Потом еще не то будет.

– А что же будет? – удивлялся покупатель.

– Разве ты не слышал? Евнух послал базилевсу отравленное вино…

Из-за плеча покупателя высовывался чей-то длинный нос, с любопытством обонял рыбный воздух. Большие уши ловили каждое слово.

– О чем ты говоришь, дружок?

– Я говорю, что рыбка вздорожала, – отвечал продавец.

Наконец император возвратился, оставив незаконченными воинские предприятия. Увенчанный лаврами побед, но изнуренный лишениями, дорогой, снедаемый страшной болезнью, он походил на живого мертвеца. Его встречал народ, патриарх, епископы, все высшие сановники. Я видел, как базилевс улыбался искаженной улыбкой на приветственные крики. Во дворце стало еще тише, еще страшнее.

Однажды, проходя мимо опочивальни императора, я почувствовал в воздухе запах лекарств. Базилевс умирал. Серебряная дверь бесшумно отворилась, на пороге показался евнух Василий, задержался на мгновение, и тогда мы услышали глухие звероподобные вопли больного.

В ту зимнюю страшную ночь на город падал снег. Казалось, что вся Скифия опрокинулась на ромейские площади и улицы. В дворцовых залах до утра горели светильники. В отблеске разноцветных лампад странно взирали огромные глаза икон. И вот по переходам и лестницам распространилась весть:

– Ромеи! Базилевс Иоанн в Бозе почил! Ромеи, умер наш герой!

В гинекее слышались рыдания и вопли.

Старик вестиарий плакал у каморы святого Феодора:

– Скончался наш лев! Что будет теперь с нами? Мы веруем в Троицу, и было у нас три базилевса – Иоанн, Василий и Константин. Теперь мы погибаем…

Люди метались по залам, как в час землетрясения.

Какой-то служитель коснулся моего плеча и шепнул:

– Тебя требует Порфирогенит.

В смятении я поспешил к Василию. В знакомом покое находились друзья юного базилевса – Никифор Ксифий, Лев Пакиан, Феофилакт Вотаниат, Евсевий Ангел, в те дни доместик дворцовой охраны. Мне показалось, что под плащами они прячут мечи. Василий стоял взволнованный и мрачный. Все посмотрели на меня.