От одного моего вида им становилось плохо, и они уже записали меня кандидатом в палату параноиков. Все, что я мог бы сделать, это поехать в участок и объяснить там, что я раскрыл какой-то тайный заговор с тайным использованием декоративных дорожных знаков, чтобы скрыть их собственную сеть дорог и указателей, и что исчезновение Катарины Левис, доктора Торндайка и переезд Харрисонов связаны между собой.

Вместо этого я запер квартиру и сообщил всем, что надолго уезжаю в развлекательную туристическую прогулку, чтобы успокоить свои нервы. Я решил, что, уйдя со сцены, покончу с заботами, овладевшими мной, раз и навсегда.

Затем я отправился в путешествие. Я ехал несколько дней, не стремясь покрыть как можно больше миль, но исколесив бесцельно громадную территорию. Мне нравилось мчаться четыре часа по одному хайвэю на север, а потом проводить следующие четыре в дороге на юг по параллельному, или даже иногда возвращаться назад в исходную точку. Через неделю я удалился на запад не дальше излучины между Западной Виргинией и востоком Огайо. А на востоке Огайо я увидел куда больше привычных и подозрительных дорожных знаков.

Эмблемы были повернуты набок, и знаки выглядели как новенькие. Я проследовал этой дорогой еще семьдесят пять миль и нигде не встретил ничего примечательного, пока, наконец, не догнал грузовик, нагруженный трубками, жестью и декоративными металлоизделиями. Грузовик был одним из тех старых железных кротов, которые вы сами неоднократно встречали на наших дорогах.

Я наблюдал, как автоматический привод подхватывал и вырывал с корнем старые, черно-белые эмалированные знаки и укладывал их в кузов, полный металлолома. Потом на моих глазах этот крот, ревя двигателем и тряся кузовом, вгрызался лезвием в землю, останавливался и вытаскивал громадный винт, облепленный землей, камнями и гравием.

Экипаж вставлял на моих глазах в патрон новый знак, и машина ставила его на место, бетонировала, укрепляла в грунте, а потом двигалась по дороге дальше.

Вряд ли стоило расспрашивать экипаж, поэтому я помчался как можно быстрее в Колумбус.

Чистый, сияющий, отутюженный и весьма консервативно одетый, я предстал перед Особым Уполномоченным Штата по Дорогам и Хайвэям. Я играл нагло, изображая из себя важного чиновника какого-то отдаленного штата, интересующегося этими знаками из деловых соображений. Потом я подумал, что если наткнусь на настоящего телепата, то сяду в лужу. Но, с другой стороны, попробуй я расспрашивать горожан, не скупясь на комплименты, ответы получились бы туманные и уклончивые. Первый, пятидесятилетний, секретарь Уполномоченного выставил меня из приемной, второй послал вверх по лестнице, третий отфутболил меня в Департамент дорожных карт и картографии.

Наконец, второй секретарь Департамента заявил, что мог бы мне помочь. Его звали Хатон. А был он эспером или телепатом, не столь важно, потому что здание Департамента стояло прямо посреди мертвой зоны.

Все же я решил играть начистоту. Я сказал, что являюсь жителем Нью-Йорка, интересующимся новыми дорожными знаками, которыми так славится Огайо.

– Я рад, что они вам понравились, – сказал он, сияя.

– По-моему, эти знаки стоят несколько дороже, нежели старые, покрытые черно-белой эмалью.

– Но зато, – сказал он гордо, – при массовом производстве их стоимость резко падает. Видите ли, прежде чем закупить несколько тысяч знаков для какого-нибудь хайвэя, их нужно заказать, отштамповать, покрасить и т. п. Новые же знаки изготавливаются на одном станке и по мере необходимости. Вряд ли вы знаете, что номера магистралей и любая другая информация переносится на металлические таблички с широких листов фотобумаги. Это значит, что нам пришлось бы заказать десятки тысяч таких цифр и соответственное количество заготовок транспарантов, а потом подбирать их по мере необходимости. Конечно, при новом способе некоторых затрат не избежать, но если заинтересовать другие штаты, то цена знаков значительно снизится. К тому же компания даже подписала в контракте особый пункт, что они согласны покрыть неустойку. Так что, на первых порах покупателей не очень волнует вопрос о текущих затратах.

Его несло и несло, как бюрократа, севшего на любимого конька. Я был рад, что находился в мертвой зоне, потому что, узнай он, что я думал, он бы выставил меня из своего кабинета.

Тут мистер Хатон иссяк, и я удалился.

Я обыграл мысль проехать в главную контору компании, но потом решил, что это все равно, что сунуть голову в пасть голодного зверя.

Я убрал в карман выданную мне карточку кампании и принялся изучать новенькую карту автодорог, которую он с гордостью мне вручил. Она имела выносную табличку нарядных новых знаков, которыми штат Огайо разукрасил свои хайвэи и которые не увеличивают платежей граждан, а также зеленые цифры на различных дорогах, сообщавшие о дате установки новых знаков. Внизу таблички крупным шрифтом стояло имя Особого Уполномоченного Дорог, а ниже и мельче – имя Хатона.

Дорога оказалась новая, и это была еще одна приятная неожиданность. Указатели и знаки летели миля за милей.

Я не знал, что меня ждет, и не был уверен, что ищу. Но я шел по какому-то следу. Судя по активности, как умственной, так и физической, после долгих недель депрессии у меня поднялось настроение и обострились ментальные способности. Радио в машине заливалось сладкозвучными песенками, какие может породить только Огайо, но меня это не трогало. Я искал нечто более существенное.

Я нашел его потом, в полдень, на полпути между Дейтоном и Цинциннати. Одна планка исчезла. За пятьдесят ярдов до перекрестка.

Я свернул туда, скрипя тормозами, и остановился, пытаясь объяснить логически свой импульсивный порыв.

Куда я свернул? Туда, где планка исчезла, или где планка оставалась на месте?

На помощь пришла память. Тогда, рядом с фермой Харрисонов, исчезла табличка «Десять часов». Харрисоны жили по левую сторону хайвэя. Тогда я послушался исчезнувшей таблички. Теперь пропала надпись «Два часа», поэтому я свернул на перекрестке направо и проехал до следующего, целого знака.

Вот те на! Я развернулся, помчался назад по основному хайвэю и проехал около пятидесяти миль, рассматривая пролетавшие вокруг знаки. Все, что были справа, имели перевернутый трилистник. Все, что были слева – повернуты на бок. Разница казалась такой незаметной, что только те, кто знали, в чем суть, могли отличить один от другого. Насколько я представлял себе, то же самое было и в другом направлении. Когда эмблема была вверх ногами, я сворачивал, когда лежала на боку – я ехал прямо.

Только откуда куда?

Я снова развернулся и помчался, следуя знакам.

В двадцати милях от основного хайвэя, где я увидел знак, означавший поворот, я наткнулся на еще одну табличку с исчезнувшей планкой. Она указывала левый поворот, я повиновался и выскочил на подъездную дорогу, ведущую к какой-то ферме.

Я свернул, решив разыграть заблудившегося человека и надеясь, что не встречу телепата.

Через несколько сотен ярдов от главной дороги я увидел девочку, которая быстро шла ко мне навстречу. Я остановился. Она взглянула на меня с насмешливой улыбкой и спросила, не может ли чем-нибудь помочь.

Я небрежно кивнул:

– Ищу старых друзей, которых не видел уже много лет. По фамилии Харрисон.

– Я не знаю никаких Харрисонов, – с улыбкой ответила она с огайским акцентом.

– Не знаешь?

– А где они живут?

Я смотрел на нее, надеясь, что не напоминаю ей волка, взирающего на бедного ягненка.

– О, они сказали, как их найти. Мне следовало свернуть с главного хайвэя на эту дорогу, проехать по ней двадцать миль и остановиться с левой стороны, когда увижу один из знаков, на котором кто-то сшиб одну табличку.

– Табличку? С левой стороны… – промямлила она, переваривая мои слова в своем мозгу. Ей было не больше семнадцати, загорелая, живая и здоровая от жизни на воле. Она меня поразила. Насколько я мог судить, она была частью всей этой мистерии. Не важно, что она сделает или скажет, но совершенно ясно, что тайные дорожные знаки-указатели ведут к этой ферме. А поскольку никто из семнадцатилетних не может совершенно безучастно взирать на дела родителей, то она должна быть осведомлена о некоторых их кознях.

После некоторого раздумья она произнесла:

– Нет, я не знаю никаких Харрисонов.

В ответ я фыркнул. На большее рассчитывать не приходилось, а теперь я уверился окончательно.

– Твоя родня дома? – спросил я.

– Да.

– Думаю, мне стоит расспросить их тоже.

Она пожала плечами.

– Пошли! – И, как бы исподволь, заметила: – А что, вы сами не удосужились разглядеть табличку почтового ящика?

– Нет. – Я быстро «прощупал» дорогу назад и, убедившись, добавил: – Его там не было.

– Тогда мы избавились от почтальона. Если вы не против, подбросьте меня до дома.

– Хорошо.

Она широко улыбнулась и быстро шмыгнула внутрь. В подходящем месте я съехал с дороги и двинулся к дому. Казалось, она заинтересовалась моей машиной, и, наконец, сказала:

– Я никогда прежде не сидела в такой машине. Новая?

– Пару недель, – сообщил я.

– Быстрая?

– Как прикажешь. Возьмет крутую дорожку на пятидесяти, если, конечно, у кого-то хватит на это ума.

– Давай посмотрим.

Я улыбнулся.

– Ни один дурак не возьмет эту дорогу на пятидесяти.

– А мне нравится быстро ездить. Мои братья катят тут на шестидесяти.

Это, насколько я заключил, была просто бравада юности. Я принялся быстро объяснять ей прелести быстрой езды, как вдруг из кустов у дороги выскочил кролик и бросился под радиатор.

Я вывернул руль. Машина свернула с узкой дороги и, чуть накренившись, въехала на склон. Я выпрыгнул бы на дорогу следом за кроликом, но тут девушка схватила меня за руку, стараясь удержаться на сиденье.

Хватка у нее была как у гидравлического пресса. Моя рука онемела, а пальцы вцепились в руль. Я прилагал все усилия, чтобы выкрутить левой рукой баранку и удержаться на узкой и извилистой дороге, а ноги жали на тормоза, чтобы машина не полетела вниз.

Когда мы остановились, я глубоко вздохнул и потряс правую руку, держа ее левой за запястье. В ней орудовала тысяча игл, потому что девушка схватила чуть выше локтя. Было такое чувство, будто мне отрезали руку и оставили с кровавым обрубком.

– Простите, мистер, – сказала она, едва дыша и широко раскрыв глаза. Ее лицо было белым.

Я перегнулся и взял ее за руку.

– У тебя чересчур сильная хватка…

Мышцы на ее руке были твердыми и упругими. Правда, не такими крепкими, как от полноты здоровья и хороших тренировок. А крепкими, ну, словом… Мне ничего не пришло в голову, кроме воспоминания о зеленом огурчике. Я сжал ей руку, и плоть слегка подалась. Я провел пальцем по ее ладони и нашел ее твердой и плотной, а не нежной и податливой.

Я удивился.

До сих пор я не встречался с Мекстромовой болезнью.

Я посмотрел на ее руку и сказал:

– Юная леди знает, что подхватила Мекстромову болезнь.

Она холодно взглянула на меня и ответила твердым голосом:

– Теперь я знаю, зачем вы приехали.

Что-то в моей натуре бурно восстало против недомолвок девушки.

Я колебался около одной шестнадцатой. А ей бы дал две трети, скажем, одну десятую или около того…

– Одну восьмую, – сказала она спокойно.

«Телепат!»

– Да, – ответила она холодно, – и ты никогда не узнал бы этого, не случись подобного.

«Пора делать ноги!»

– Нет, ты пойдешь со мной.

– Головой в петлю! – взорвался я.

– Не дури. Пойдешь. Или хочешь, чтобы я заткнула тебе рот и понесла на себе?

Нужно было что-то делать, чтобы освободиться. Иначе…

– Дурачок! – сказала она нагло. – Ты же знаешь, что от телепата ничего не скроешь. А если пойдешь напролом, я тебя так взгрею, что тебе придется неделю отлеживаться.

Я дал ей поговорить несколько секунд, поскольку пока она говорила, не могла сосредоточиться на моих мыслях. Так что, пока она не спохватилась, я чувствовал себя в безопасности.

Она запнулась, будто склеив челюсти, когда поняла, что ее болтовня дает мне шанс подумать.

– Неплохо, крошка! Растешь прямо на глазах. Слиняла от мамочки, сняв панталоны, как большая девочка.

У семнадцатилетних куда больше скромности, чем они любят показать. Она не удивилась тому, как хладнокровно я воспринял ее тело. В этот момент я, перегнувшись через нее, быстро дернул ручку двери с ее стороны.

Распахнув ее настежь, я в тот же миг вытолкнул девицу вон. Она должна была бы шлепнуться наземь, сломав несколько костей. Но она лишь грохнулась на спину, перевернулась и вскочила на ноги, словно кошка.

Я не стал ждать, когда закроется дверь, а нажал на педаль газа. Машина рванулась вперед, хлопнув противоположной дверью. Я покатил дальше как раз в тот момент, когда она попыталась еще раз забраться в машину.

Куда деваться, я не знал. Единственное, чего мне хотелось, так это хоть чуточку спокойно подумать. Я свернул на дорогу и поехал по ней к дому. Потом съехал с дороги и обогнул дом с реактивным ревом, словно срезая колесами углы здания. Крутя руль, как заправский гонщик, я обогнул очередной угол, съехал колесами на обочину, и вернулся опять на дорогу, ведущую в обратном направлении.

Она стояла, поджидая, пока я проскользну мимо на всех шестидесяти, потом вытянула руку, свою гигантскую сильную руку, цапнула за раму открытого окна с моей стороны и рванула обшивку борта до самого дна кузова, словно кран, зацепивший грузовик. Свободной рукой она схватила баранку.

Что будет дальше, я уже знал. Она случайно дернет, а я, съехав с дороги, врежусь в канаву или дерево. Покуда из моих глаз будут сыпаться искры, она вытащит меня из машины, взвалит на плечо, не рискуя поплатиться и царапиной за свою авантюру.

Я рванул руль – вжик! вжик! – срезая дугу, миновал дерево почти что в дюйме, и сбросил ее с кузова, словно почтовый мешок со скорого поезда.

Я услышал крик: «А-а-а-а-ай!». Это ее тело ударилось о ствол дерева. Но когда я вернулся на дорогу и помчался дальше, то увидел в зеркале заднего вида, что она отскочила от дерева и остановилась посреди дороги, потрясая вслед своими маленькими, но опасными кулачками.

Не останавливаясь, я мчался на ста десяти к Дейтону. И не скоро притормозил, чтобы подумать.

Подумать? А что в действительности я узнал? Я обнаружил и убедился в том факте, что существует какая-то тайная организация, использующая в своих целях собственную систему магистралей, охватывающую всю территорию Соединенных Штатов. Я был почти уверен, что именно они замешаны в исчезновении Катарины и доктора Торндайка. Они…

Внезапно я вновь пережил всю катастрофу. И вспомнил кое-что еще.

Такое, что нормальный здоровый человек, нормальный здоровый мозг воспринял бы как галлюцинацию. Не оставалось и тени сомнения в том, что у людей не хватило бы времени притащить блок и полиспаст, закрепить их на дереве над пылавшей машиной и извлечь оказавшихся в ловушке жертв, прежде чем они сгорели заживо. И, тем более, казалось немыслимым, чтобы у человека шестидесяти лет хватило сил поднять машину на передний бампер, пока его сын нырнул в пламя.

Трос принесли и сожгли позже. Но кто мог предпочесть идее троса и блока мысль о невероятно сильном человеке? Нет, при виде троса, образ человека, поднимающего перевернутый автомобиль, точно штангист штангу, покажется любому просто нелепой галлюцинацией. А потом новая мысль пронзила мой мозг. Она была такой странной, что я буквально подпрыгнул на месте.

Оба, Катарина и доктор Торндайк, были телепатами. А телепат лучше любого члена их тайной группы мог бы узнать их цели, уловить суть их замыслов. Такие люди были для них попросту опасны.

С другой стороны, эспера, как я, можно было легко отвадить вежливыми и убедительными речами. Я отлично знал, что не могу отличить ложь от правды, и это еще больше усложняло мои проблемы.

И еще я нуждался в компаньоне. Конкретнее, я нуждался в натасканном телепате, который выслушает мой рассказ и не бросится тут же звонить в сумасшедший дом. В ФБР было много натасканных сыщиков, и они постоянно использовали команды телепатов. Пока один прощупывал источник, второй – обитателя, который старался, чтобы все выглядело шито-крыто.

Требовалось время, чтобы найти подходящего помощника. Поэтому я провел следующий час в дороге к Чикаго и через некоторое время пересек границу Огайо – Индиана и въехал в Ричмонд, где привел свой план в исполнение. Я вызвал Нью-Йорк и через несколько минут уже говорил с медсестрой Фарроу.

Я не стал вдаваться в детали, существовало множество нюансов, которые не имели никакого практического значения и которых оказалось куда больше, чем можно было оправдать моими метаниями с тех пор, как я повстречался с ней на ступеньках госпиталя. Я не упомянул, конечно, по телефону о моих истинных намерениях, а мисс Фарроу не могла прочитать мои мысли из Нью-Йорка. Суть сделки заключалась в том, что я чувствовал, будто на некоторое время мне необходима сиделка. Не то чтобы я был болен, просто мне было сейчас не по себе, и, по-видимому, надолго, пока все не уляжется. Я трудился не покладая рук, а мое положение оставалось неблестящим. В конце концов, мисс Фарроу признала это вполне возможным. Я повторил мое предположение платить ей по расценкам регистрационной сестры на один месяц вперед. Это несколько поколебало ее самоуверенность. Потом я добавил, что видеографирую ей чек на вполне достаточную сумму, чтобы покрыть все издержки плюс билет туда и обратно. Пусть приедет и посмотрит, и если ее что-то не устроит, она вернется, не тратя деньги из собственного кармана. Все, что она теряет – это один день, и то не полностью, пролетев реактивным лайнером шестьдесят тысяч футов.

Совокупность всех доводов наконец возымела действие, и она согласилась повременить с отказом. Мы должны были встретиться с ней послезавтра утром в центральном аэропорту Чикаго. Я видеографировал ей чек в полной уверенности, что склоню ее к мысли стать телепатом моей бригады сыщиков-любителей. Потом, поскольку мне нужна была кое-какая информация, я повернул на запад и пересек границу Индианы, направляясь в Марион. У меня накопилась масса существенных подозрений, но пока не рассеются все мои сомнения, мне приходилось констатировать только идеи. Я хотел выяснить, как определить Мекстромову болезнь, или, на худой конец, как передается инфекция. У меня сохранилось довольно четкое воспоминание, и теперь все, что было нужно – это найти кого-нибудь, кто смог бы спокойно объяснить, что из себя представляет случай Мекстромовой болезни. Ну, а тогда стало бы ясно, было ли виденное в Огайо стопроцентной Мекстромовой болезнью.

Я вошел в приемную, напустив на себя самоуверенность, и предстал перед прекрасной крашеной блондиночкой привлекательной внешности и с хорошей фигурой. Она холодно взглянула на меня и спросила о деле.

– Я писатель и журналист. Собираю материал, – нагло соврал я.

– Вы по заданию? – спросила она без тени интереса в голосе.

– О, сейчас нет. Я свободный журналист. Мне это больше по душе, потому что могу писать о чем угодно.

Ее холодность растаяла. Это говорило о том, что мои старания не пропали даром.

– Где вы печатаетесь? – спросила она.

Я быстро ушел в тень, стараясь затаиться как можно надежнее.

– Последняя статья была о недавних археологических находках в Сирии. Прямо по первоисточникам Института Востока в Чикаго.

– Очень жалко, что я ее пропустила, – сказала она удрученно.

Я согласился, стараясь избежать упоминания названия и даты публикации.

– Разве вас не удовлетворяют обычные популярные издания? – продолжала она.

– В этих кондуитах, конечно, собрано много полезных сведений, но они слишком туманны, безличны. Люди предпочитают читать анекдоты, нежели копаться в цифрах и диаграммах.

Тут она кивнула:

– Минуточку, – и переговорила с кем-то, чей голос я не разобрал, по телефону. Окончив, она тепло улыбнулась, будто говоря, что сделала для меня все, что было в ее силах и что это следует оценить. Я откинулся назад и постарался изобразить точно такую же улыбку. Потом дверь отворилась, и в комнату влетел человек.

Он был рослым малым, прямым как шомпол, с крепкой челюстью и коротко стрижеными усами. Прямо капитан Блад. Когда он заговорил, его голос оказался таким же резким и четким, как его усы, настолько четким, что казался почти механическим.

– Дипломированный специалист Фелпс, – сказал он. – Чем могу служить?

– Мистер Фелпс, мне бы хотелось поговорить с вами и побольше узнать о Мекстромовой болезни. Может, мне не придется использовать эти материалы в статье, но для писателя-документалиста важны мельчайшие подробности.

– Нет проблем. Что вас интересует?

– Я часто слышал, будто бы о Мекстромовой болезни почти ничего не известно. Это невероятно, особенно если учесть, что ваши коллеги работают, не покладая рук, около двадцати лет.

– Конечно, мы кое-чего достигли, – кивнул он. – Но очень немногого…

– Мне кажется, исследуя ткани…

Он улыбнулся.

Мы так и сделали. Провели тщательные химические исследования. Могли бы взять пробы даже с чародейского котла Макбет и определить, правильно ли Шекспир указал формулу. И, молодой человек, если вы думаете, что что-то внедряется в человеческую плоть, то вы глубоко ошибаетесь. Анализы показали, что ткань состоит из тех же химических элементов, что и нормальная, да и в тех же пропорциях. Ничего лишнего, как, например, в случае окостенения.

– В чем различие?

– Возможно, в структуре. С помощью рентгеновского кристаллографического метода мы определили, что Мекстромовы ткани имеют тесно переплетенную микрокристаллическую структуру. – Фелпс задумчиво взглянул на меня. – Вы что-нибудь смыслите в кристаллографии?

Как инженер-механик, я, конечно, смыслил, но как автор журнальных статеек, вряд ли, поэтому осталось только признаться, что кое-что слышал.

– Отлично, мистер Корнелл. Вы, наверное, знаете, что в стереометрии существует только пять правильных многоугольников. Подобно закону топологии, утверждающему, что для раскраски карты плоской поверхности необходимо всего четыре цвета, а для раскраски границ на торе достаточно семи цветов, законы стереометрии гласят, что возможно существование не более пяти правильных многогранников. А в кристаллографии существует тридцать два возможных класса кристаллических решеток. Из них в природе найдено всего тридцать. Правда, мы знаем, как выявить остальные две, если они окажутся в естественных формациях.

Все это я прекрасно знал, и тем не менее усердно царапал в своей записной книжке, словно открыл что-то новое. Специалист Фелпс терпеливо выждал, пока я закончу свои заметки.

– А теперь, мистер Корнелл, вас ожидает маленький сюрприз. Мекстромова болезнь принадлежит к одному из этих двух оставшихся классов.

Вот так новость! Я оторопел.

Его лицо вспыхнуло торжеством.

– К несчастью, – сказал он тихим голосом, – знание формы кристалла не говорит нам, как она возникла. Мы не можем контролировать положение атомов в кристаллической решетке. Мы можем разрушить кристаллическую структуру, можем контролировать размер и форму кристалла, но не в силах перевести кристалл из одного вида в другой.

– По-моему, это все равно, что испечь кекс. Все составные части перемешиваются, он может получиться большим или маленьким, иметь форму сковороды или оказаться вконец испорченным. Но если вы смешали дерьмо, то и получите дерьмо.

– Удивительно точная аналогия. Но мне больше нравится другая, сказанная когда-то давным-давно доктором Билли Леем, который проводил довольно тонкие эксперименты. – «Вы не сможете узнать, как устроен паровоз, разрушив его и исследуя обломки».

Он продолжал:

– Давайте вернемся к Мекстромовой болезни, и что мы о ней узнали. Мы выяснили, что ее граница ползет со скоростью одной шестьдесят четвертой дюйма в час. Так, к примеру, если вы заметили на среднем пальце правой руки следы болезни, то приблизительно только через три дня первый сустав пальца станет полностью из Мекстромовой ткани. Через две недели средний палец полностью затвердеет. Можете взять пилу, отрезать его без всякой анестезии и принести нам для исследования.

– И ничего не почувствуешь?

– Вообще ничего. Суставы срослись, артерии стали твердыми, как стальные трубы, и сердце не может работать как следует. Не то чтобы оно попало в те же условия, что артерии, но когда Мекстромова болезнь поползет от руки к плечу, крупные сосуды затвердевают, и сердце не может прокачивать по ним кровь в прежнем режиме. Получается то же самое, что и при атеросклерозе. Далее инфекция достигает плеча и выводит его из строя. На это уходит девяносто дней. За это время заражаются остальные конечности, и болезнь охватывает руки и ноги.

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

3 из 4