Россия распятая

«По этому поводу я припоминаю один очень резкий эпизод, происшедший в одном из закрытых заседаний Временного правительства. Говорил Милюков, и не помню, по какому поводу; заметил, что ни для кого не тайна, что германские деньги сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту… и не помню точных его слов, но мысль была именно такова, и выражена она была достаточно категорично. Заседание происходило поздно ночью, в Мариинском дворце. Милюков сидел за столом. Керенский, по своему обыкновению, нетерпеливо и раздраженно ходил из одного конца залы в другой. В ту минуту, как Милюков произнес приведенные мною слова, Керенский находился в далеком углу комнаты. Он вдруг остановился и оттуда закричал: «Как? Что вы сказали? Повторите». И быстрыми шагами приблизился к своему месту у стола. Милюков спокойно и, так сказать, увесисто повторил свою фразу. Керенский словно осатанел. Он схватил свой портфель и, хлопнув им по столу, завопил: «После того, как г. Милюков осмелился в моем присутствии оклеветать святое дело великой русской революции, я ни одной минуты здесь больше не желаю оставаться». С этими словами он повернулся и стрелой вылетел из залы».

«Как известно, в первые дни и даже в первые недели революции, и в прессе, и в разных публичных речах любили развивать – наряду с темой о «бескровном» характере революции, пролившей с тех пор, в дальнейшем своем течении и развитии, такие реки крови, еще и тему о волшебной ее быстроте, о той легкости, с какой был признан новый строй всеми теми силами, которые, казалось, были надежнейшей и вернейшей опорой старого порядка».

«…За четыре – пять дней до октябрьского большевистского восстания, в одно из наших свиданий в Зимнем дворце, я его (Керенского. – И. Г.) прямо спросил, как он относится к возможности большевистского выступления, о котором тогда все говорили. «Я был бы готов отслужить молебен, чтобы такое выступление произошло», – ответил он мне. «А уверены ли вы, что сможете с ним справиться?». – «У меня больше сил, чем нужно. Они будут раздавлены окончательно».

Ну а как же Керенский подыгрывал и ускорял «октябрь»?

Чрезвычайно любопытно было отношение Керенского к Исполнительному Комитету Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Он искренно считал, что Временное правительство обладает верховной властью и что Исполнительный Комитет не вправе вмешиваться в его деятельность. Он относился с враждой и презрением к Стеклову-Нахамкесу, который в течение первого месяца был porte-parole (по-нашему «спикер». – И. Г.) Исполнительного Комитета в заседаниях Временного правительства и Контактной комиссии. Нередко после конца заседания ива parte (в разговоре. – И. Г.) во время заседания он негодовал на слишком большую мягкость кн. Львова в обращении с Стекловым. Но сам он решительно избегал полемики с ним, ни разу не попытался отстоять позицию Временного правительства. Он все как-то лавировал, все как-то хотел сохранить какое-то свое особенное положение «заложника демократии» – положение фальшивое по существу и ставившее Временное правительство в очень большое затруднение».

«…Министерство внутренних дел – другими словами, все управление, вся полиция – осталось совершенно неорганизованным, сыграло очень большую роль в общем процессе разложения России. Подобно тому, как идеализировали революцию («великая», «бескровная»), идеализировали и население. Имели, например, наивность думать, что огромная столица, со своими подонками, со всегда готовыми к выступлению порочными и преступными элементами может существовать без полиции, или же с такими же безобразными и нелепыми суррогатами, как импровизированная, щедро оплачиваемая милиция, в которую записывались профессиональные воры и беглые арестанты. Всероссийский поход против городовых и жандармов очень быстро привел к своему естественному последствию. Аппарат, хоть кое-как, хоть слабо, но все же работавший, был разбит вдребезги. И постепенно в Петербурге и в Москве начала развиваться анархия. Рост ее сразу страшно увеличился после большевистского переворота. Но сам переворот стал возможным и таким удобоисполнимым только потому, что исчезло сознание существования власти, готовой решительно отстаивать и охранять гражданский порядок.

…С какою-то неумолимой ясностью выступали наружу все бессилие Временного правительства, разноголосица, внутренняя несогласованность, глухая и явная вражда одних к другим, и я не помню ни одного случая, когда бы раздался со стороны министра-председателя властный призыв, когда бы он высказался решительно и определенно».

«В течение первых недель существования Временного правительства заседания Контактной комиссии (была создана для взаимодействия Временного правительства с большевистским Исполкомом рабочих и солдатских депутатов. – И. Г.) происходили часто, раза три в неделю, иногда и больше, всегда по вечерам, довольно поздно, по окончании заседания Временного правительства, в этих случаях всегда сокращаемого. Главным действующим лицом в этих заседаниях был Стеклов. Я впервые тогда с ним познакомился, – не подозревал ни того, что он – еврей, ни того, что за его благозвучным псевдонимом скрывается отнюдь не благозвучная подлинная фамилия… Тон его был тоном человека, уверенного в том, что Временное правительство существует по его милости и до тех пор, пока это ему угодно. Он как бы разыгрывал роль гувернера, наблюдающего за тем, чтобы доверенный ему воспитанник вел себя как следует, не шалил, исполнял его требования и всегда помнил, что ему то и то позволено, а вот это – запрещено; при этом – постоянно прорывающееся сознание своего собственного могущества и подчеркивание своего великодушия. Сколько раз мне пришлось выслушивать фразы, в которых прямо или косвенно говорилось: «Вы (т. е. Временное правительство) очень хорошо ведь знаете, что стоило бы нам захотеть, и мы беспрепятственно взяли бы власть в свои руки, причем это была бы самая крепкая и авторитетная власть. Если мы этого не сделали и пока не делаем, то лишь потому, что считаем в настоящее время более соответствующими историческому моменту. Мы согласились допустить вас к власти, но именно потому вы в отношении нас должны помнить свое место, – вообще не забываться, не предпринимать никаких важных и ответственных шагов, не посоветовавшись с нами и не получив нашего одобрения. Так должны вы помнить, что стоит нам захотеть, и вас сейчас же не будет, так как никакого самостоятельного значения и веса вы не имеете». Он не упускал случая развивать эти мысли. Помню, по какому-то случаю кн. Львов упомянул о том потоке приветствий благопожеланий, которые ежедневно приносит сотни телеграмм со всех концов России, обещающих Временному правительству помощь и поддержку. «Мы тотчас же возразил Стеклову, – могли бы вам сейчас же представить гораздо большее, в десять раз большее количество телеграмм, за которыми стоят сотни тысяч организованных граждан, и в этих телеграммах от нас требуют, чтобы мы взяли власть в свои руки». Это была тоже другая сторона позиции: «Мы дескать, т. е. Исполнительный Комитет, своим телом заслоняем вас от враждебных ударов, – мы внушаем подчиненным нам массам доверие к вам».

«Характерно, что Керенский, очевидно побаивающийся пламенного большевика, наделенного реальной властью Нахамкеса… часто уклонялся от участия в заседаниях с Контактной комиссией, а когда бывал в них, то только «присутствовал», сидя возможно дальше, храня упорное молчание, и лишь злобно и презрительно поглядывал своими всегда прищуренными близорукими глазами на оратора и на других. А по окончании заседания, оставшись наедине с коллегами-министрами, он зачастую с большой страстностью обрушивался на кн. Львова, упрекая его в слишком большой мягкости и деликатности и изумляясь, что он допустил те или другие заявления Нахамкеса, не ответив на них как следует».

Знать, действительно представлял великую и реальную силу ныне напрочь забытый Стеклов! Февраль и Октябрь – два лика Януса «русской революции». Февральское правительство действовало согласно сценарию тех сил, которым была ненавистна не только самодержавная Россия, но и ее православный народ. Наступила пора крикнуть Ульянову-Ленину «есть такая партия» и начать подлинную коминтерновскую революцию, опираясь на беспощадный террор и беззаконие геноцида русского народа.

* * *

Февраль 1917-го неразрывно связан с Мариинским и Таврическим дворцами, тогда как занятый большевиками Смольный институт благородных девиц навсегда стал символом Октября.

Любуясь анфиладами прекрасного Мариинского дворца, построенного архитектором Штакеншнейдером, словно погружаешься в благородство и великолепие эпохи Николая Первого. Из окон дворца, выходящих на Неву, виден купол Исаакиевского собора. Многое помнят стены этого одного из прекрасных дворцов нашей имперской столицы. Помню по-царски роскошные кабинеты, которые занимали сменяющиеся советские чиновники. Сменялись и портреты вождей, висящие в их кабинетах. Ныне Мариинский дворец стал резиденцией губернатора Санкт-Петербурга, но Петербургская губерния по сей день называется Ленинградской областью. Надменны и неулыбчивы депутаты Петербургской думы и так не вяжутся с красотой интерьеров, хранящих память о былом величии моего самого прекрасного в мире города.

Почти все масоны из Временного правительства после Октября благополучно отбыли за границу. Почти – но не все. Уже в послеблокадном Ленинграде я познакомился с одной сотрудницей Ботанического института. Тетя Ася и дядя Коля шепотом сказали, что она – жена Некрасова, бывшего министра Временного правительства. Помню ее интеллигентное лицо и прямой пробор почти седых, когда-то темных волос, стянутых скрученной косой на затылке. Придя однажды к нам в гости, она подарила мне роскошную папку репродукций Дрезденской галереи. «Еле донесла! – улыбнулась она. – Юный художник должен знать старых мастеров, тем более что Дрезден ныне в руинах». Зная по школьным учебникам, что Временное правительство – это враги народа и ВКП(б), я спросил у дяди Коли: «А как же она выжила, будучи женой министра Временного правительства?» Дядя Коля тихо ответил: «У Некрасова очень странная биография. Большевики его не тронули, более того – вознесли на разные ответственные посты. Но это пока не твоего ума дело. Смотри-ка лучше подаренные тебе репродукции».

Набоков-отец истово сокрушал самодержавную и великую Россию, а его сын умер в изгнании, на чужбине. Но, будучи в славе и благоденствии, не мог забыть своей Родины и тех страшных дней революции. Щемящей тоской и болью пронизано одно из лучших его, на мой взгляд, стихотворений. Оно называется «Расстрел».

Бывают ночи: только лягу,В Россию поплывет кровать.И вот меня ведут к оврагу,Ведут к оврагу убивать.Проснусь, и на меня со стула,Где спички и часы лежат,В глаза, как огненное дуло,Глядит горящий циферблат.Закрыв руками грудь и шею(Вот-вот сейчас пальнут в меня),Я взгляда отвести не смеюОт круга тусклого огня,Оцепенелого сознаньяКоснется тиканье часов,Благополучного изгнаньяЯ снова чувствую покров.Но сердце, как бы ты хотело,Чтоб это вправду было так:Россия, звезды, ночь расстрелаИ весь в черемухе овраг.(Америка, 1960)

Бывая в Европе, в Испании, всегда посещаю знаменитую «Долину павших», созданную гением моего друга Хуана де Авалоса, которого многие называют Микеланджело XX века. В гулко-высоком, вырубленном в скалах храме захоронены под одним могучим куполом смертельно ненавидевшие друг друга дети великой испанской нации – фалангисты и коммунисты. Между ними, в центре, под мраморными плитами пола завещал себя похоронить Франко. Никакого надгробия – простая и лаконичная надпись на полу, что здесь покоится генералиссимус Франко. Исторической миссией Франко было подавление агрессии коминтерна и возрождение в Испании королевской династии. Он сам воспитал известного теперь всему миру короля Хуана Карлоса Бурбона. Он выполнил свое историческое предназначение. В России этого не случилось…

Из русского летописца XX века

Много воспоминаний, свидетельств, дневников очевидцев тех страшных лет России нам теперь известны. Многие еще не известны, хоть и напечатаны на русском языке, равно как и на других языках мира. Наши историки вовсю начинают исследовать ранее не доступные им исторические документы. Читателя, уверен, заинтересуют мои выписки из книги историка-эмигранта Н. Н. Рутченко (писавшего под псевдонимом Н. Рутыч) «КПСС у власти», вышедшей в Германии в 1960 году и до сих пор не опубликованной в России.

С этим удивительным человеком я познакомился на моей выставке в Париже в 1968 году. Николай Николаевич навсегда запомнился мне своей неукротимой волей и подвижничеством служения русскому делу. Он был большим другом сына Петра Аркадьевича Столыпина – Аркадия Петровича, который был так похож на своего великого отца. Антикоммунизм Ник Ника был настолько яростен и общеизвестен, что французские власти выселили его из Парижа на время визита генсека Л. И. Брежнева.

Родился он в Петрограде, был студентом исторического факультета Ленинградского университета, в начале войны попал в плен под Ленинградом, затем был активистом НТС. О себе говорил: «Я человек 30-х годов, я петербуржец и посвятил свою жизнь борьбе с коммунизмом».

Несмотря на опасность, я всегда звонил ему, когда бывал в Париже, и он назначал час и место встречи. Его излюбленным кафе было «Леди Гамильтон», находящееся неподалеку от Триумфальной арки. Однажды, сидя за столиком, он прервал наш разговор и с характерной для него улыбкой при никогда не смеющихся глазах вдруг спросил меня: «А ты не боишься со мной общаться? Я очень опасный человек, матерый враг советской власти, как неоднократно писали в Союзе. – И, положив мне руку на плечо, по-отечески добавил: – Я очень боюсь за тебя и прекрасно понимаю, как ты рискуешь! Но, разговаривая с тобой, я вспоминаю свою молодость и, как мы уже привыкли говорить, Ленинград, где до сих пор у Чернышева моста живет моя старенькая матушка».

В 70-е годы я нарисовал его портрет. Жил он в маленькой квартирке на окраине Парижа. Вспоминаю, как мы вместе с Николаем Николаевичем посетили кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Вспоминаю и трогательную в своем одиночестве и русскости небольшую, в псковском духе церковь… Под могучими кронами французских столетних деревьев спят вечным сном в чужой земле русские герои, боровшиеся с большевиками: корниловцы, дроздовцы и многие другие, имена которых нелшогим известны и по сей день в нашей далекой России. Доблестные воины Белой Армии…

Я узнал от него, что он один из первых организаторов Народно-трудового союза. Кумиром для тех, кто организовывал НТС, был ставший теперь таким знаменитым философ Иван Ильин, труды которого тогда издавались издательством НТС «Посев». Общеизвестно, что со временем НТС очень изменился, став, как говорили многие, антирусским рупором ЦРУ. У меня никогда не было никаких контактов с чуждым моим взглядам его помолодевшим составом, где уже заправляла так называемая «третья волна» эмиграции из СССР, выдававшая себя за «мучеников советского режима».

Николай Николаевич Рутченко принадлежал к старшему поколению подлинных антикоммунистов, являясь блестящим эрудитом в области истории России и Белого движения, имея возможность доступа к тем архивам, к которым не все имеют доступ и сегодня. Его книга тогда ошеломила меня, я дотоле не читал ничего подобного. Вот почему, рискуя многим, я провез ее через границу под рубашкой на животе, туго затянувшись ремнем и застегнув пиджак на все пуговицы. Она ответила на многие мои исторические вопросы строго, тщательно отобранными и глубоко осмысленными фактами и документами, с частью которых, особенно меня поразивших, я хочу познакомить читателя в этой главе.

Сидя у меня на кухне, близкие друзья запоем читали столь важный для нас труд историка русского зарубежья. Помню, кто-то из них сказал мне: «Тебе не кажется, что он пишет как-то бесстрастно, хотя все это безумно интересно?» В ответ я процитировал слова Николая Николаевича, сказанные в Париже, когда он дарил мне свою книгу: «Дорогой Илья! Не жди от меня политических страстей. Я ведь просто летописец, начинающий свой труд с Февраля 1917 года. Со времен Нестора русские летописи за внешним бесстрастием несут в себе огромный заряд любви и ненависти».

Рутыч пишет:

«Немецкие деньги помогли Ленину осуществить свою идею о партии, сформулированную еще в «Что делать?», и дали ему возможность поставить непосредственно вопрос о «диктатуре пролетариата», ибо в его руках оказался инструмент для осуществления тотального властвования.

Именно поэтому Ленин так торопился в июле, сентябре – октябре 1917 года с захватом власти. Он не мог не понимать, что инструмент, находящийся у него в руках, неизбежно распадется, большевики «сойдут на нет как партия», если он не успеет пересадить ее с немецкой финансовой базы на базу российской государственной власти с ее безграничными возможностями.

…Опубликованные ныне документы германского Министерства иностранных дел сохранились лишь благодаря случаю. Во время последней войны архив был вывезен в район Гарца и спрятан в нескольких замках. Вопреки инструкции гитлеровского правительства, хранивший архивы чиновник не сжег их в момент капитуляции Германии, и огромное количество документов попало в 1945 году в руки английской армии.

После разбора, тянувшегося годами, и снятия копий архив этот был передан правительству Федеративной Республики Германии.

…Первые из документов говорят о предложении русского подданного Александра Гельфанда-Парвуса германскому правительству. Связь Парвуса с немцами во время Первой мировой войны уже давно установлена. Но подлинные германские документы и особенно «меморандум» Парвуса от 13 марта 1915 года стал известен только теперь.

Парвус, член РСДРП, активный участник революции 1905 года, игравший тогда вместе с Троцким видную роль в создании первого Петроградского совета, в начале войны, находясь уже около десяти лет в эмиграции, занимался сомнительными денежными операциями и поставками турецкому правительству в Константинополе. Там он связался с германским посольством вскоре после вступления Турции в войну на стороне Германии и Австро-Венгрии.

Уже 9 января 1915 года германский посол в Константинополе предложил помощнику государственного секретаря Циммерману принять Парвуса в Берлине с целью выяснения вопроса о возможной финансовой поддержке русских революционных организаций, занимающих пораженческую позицию.

Парвус, который до этого был неоднократно высылаем из Германии, был принят в Берлине 13 января 1915 года чиновником при главной квартире кайзера Гицлером, будущим советником графа Мирбаха в 1918 году в Москве. В результате этой встречи 9 марта 1915 года германское Министерство иностранных дел получило обширный меморандум «доктора Гельфанда», в котором тот предлагал широко задуманный план проведения в России «политической массовой забастовки», с центром в Петрограде, которая, как минимум, должна была парализовать все русские железные дороги, ведущие к фронту».

В 1921 году вождь II интернационала Эдуард Бернштейн опубликовал в немецкой газете «Форвертс» следующее заявление:

«Ленин и его товарищи получили от кайзеровской Германии крупные суммы на ведение в России своей разрушительной агитации. Я знал об этом еще в декабре 1917 года. Сейчас из абсолютно заслуживающих доверия источников я узнал, что речь шла о большой, почти невероятной сумме, о сумме, превышающей 50 миллионов золотых марок. При получении такой суммы у Ленина и его товарищей никакого сомнения не могло быть, из каких источников шли эти деньги… Не интересуясь намерениями лиц, снабжавших его деньгами, – писал далее Бернштейн, – он использовал последние для осуществления социалистической революции. Что он так поступал, нельзя отрицать. Но такими доводами может быть оправдана любая, самая нечистоплотная политическая авантюра».

Заявление Бернштейна большевики замолчали. Когда немецкие коммунисты подвергли его злобным нападкам, Бернштейн предложил им и большевикам привлечь его к суду, если они считают его клеветником. Но к суду Бернштейна никто не привлек, а советская печать полностью замолчала его заявление.

Гельфанд и его команда позднее отрабатывали и за страх, и за совесть иудины деньги, полученные от немецких хозяев.

* * *

В картине «Великий эксперимент», в которой я хотел выразить через конкретные персонажи свое понимание нашей столь недавней истории, среди разношерстных большевиков я не забыл и «респектабельную» личность Парвуса, вписанную в кровавую пентаграмму истории мировых революций. Многие зрители спрашивали меня: «А кто этот, а кто этот? Почему наверху пентаграммы Кромвель, а ниже Марат и Робеспьер?» Многие спрашивали, почему рядом с Бухариным, Радеком я изобразил никому не известного Гельфанда-Парвуса? Кто он такой? Помню, какой-то молодой человек яростно вопрошал: «Ленин и Сталин – понятно! Троцкий – понятно! А вот роль Парвуса в нашей революции, какую же он играл?» Памятуя вопросы зрителей разных возрастов и убеждений о белых и красных командирах, о причинах и следствиях Февраля и Октября, думаю, что приводимые мной факты будут интересны. Многие ныне полузабытые люди вороньем кружились над Россией, приближая великую катастрофу…

Русский историк Рутыч приводит в своей книге неопровержимые, документально подтвержденные факты о зависимости Ленина и большевиков от кайзеровской Германии, в том числе о проезде «вождя революции» через Германию в Россию в пломбированном вагоне. Вот он цитирует текст телеграммы германского посланника в Берне от 4 апреля 1917 года:

«Платтен, секретарь Социал-Демократической партии, пришел встретиться со мной от имени группы русских социалистов и в особенности от их вождей Ленина и Зиновьева, чтобы высказать просьбу о немедленном разрешении проезда через Германию наиболее важным эмигрантам, числом от 20-ти до 60-ти, самое большее. Платтен заявил, что дела в России принимают опасный оборот для дела мира и что все возможное должно быть сделано, чтобы перебросить социалистических вождей в Россию как можно скорее, ибо они имеют там значительное влияние… Ввиду того, что их немедленный отъезд в высшей степени в наших интересах, я усиленно рекомендую, чтобы разрешения были выданы сразу…»

«Не будем описывать суматошную телеграфную переписку Берлина с германскими послами в Стокгольме, Копенгагене и Берне по поводу разрешения на проезд группе Ленина, – продолжает далее Н. Рутыч. – Особенно настойчиво звучит телеграмма (от 10 апреля) германского посла в Стокгольме Люциуса, добившегося от шведского правительства разрешения на транзитный проезд для группы через Швецию.

Люциус не зря торопился: сам германский император Вильгельм II готов был активно участвовать в этом деле. 12 апреля представитель Министерства иностранных дел при Главной квартире передал по телефону в Министерство:

«Его Императорское Величество Кайзер предложил сегодня за завтраком, что… в случае, если русским будет отказано во въезде в Швецию, Верховное командование армии будет готово перебросить их в Россию через германские линии…»

В эту суматоху вмешался, конечно, и Парвус. Германский посол в Копенгагене граф Брокдорф-Ранцау (который, кстати сказать, был именно тем лицом, которое информировало Эдуарда Бернштейна о получении большевиками германских денег) телеграфировал Министерству иностранных дел 9 апреля 1917 года:

«А-р Гельдфанд требует, чтобы он был немедленно информирован о времени прибытия русских эмигрантов в Мальме…»

«21 апреля 1917 года Главная квартира германской армии известила Министерство иностранных дел следующей телеграммой: «Въезд Ленина в Россию произошел успешно. Он работает точно так, как бы мы желали…» (курсив мой. – И. Г.). Миллионы, брошенные Ульянову, оказались оправданными в глазах Главной квартиры германской армии, и она не скрывала своей радости. Германское правительство не захотело быть неблагодарным по отношению к Парвусу. 9 мая государственный секретарь официально известил германского посла в Стокгольме, что Парвус, «оказавший нам многочисленные особые услуги в ходе войны… удостоен прусского подданства». Так русский подданный Александр Гельфанд-Парвус, активный участник революции 1905 года, личный друг Троцкого, а также многих других большевиков, торжественно превратился в верноподданного «пруссака»!

Германцы, как и коминтерновцы, ненавидели Россию, подготавливая ее вселенский крах. Завершая разговор о «немецком золоте» для большевиков, о роли Германии в развязывании русской революции, приведу из книги Н. Рутыча еще один текст – выдержку из письма госсекретаря Кюльмана в главную квартиру германской армии: «Большевистское движение никогда не смогло бы достигнуть того масштаба и того влияния, которое оно имеет сейчас, если бы не наша непрерывная поддержка (курсив мой. – И. Г.). Есть все основания думать, что это движение будет продолжать расти…»

Письмо это датировано 29 сентября 1917 года, за месяц с небольшим до большевистского переворота. Да, к несчастью для России, у германцев были все основания предполагать, что ненавистную Россию удастся завоевать изнутри. Но они никак не могли даже представить себе, что, финансируя большевиков, приближали и день крушения своей родины – кайзеровской Германии.