bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 6

– Я ничего не напутала? – зачарованно уставившись на горошину, осведомилась Федотовна.

– Ничего. Только лучше, чтобы человек по собственной воле от пьянства отказался. Не от водки, – подчеркнула Глория, – а от чрезмерного ее употребления. Вы меня поняли?

– Сам Пашка нипочем не откажется, – забормотала просительница, осторожно завязывая камешек в чистый носовой платок, извлеченный из-за пазухи. – Он завзятый. С детства такой был. Ни в чем меры не знает! Едва техникум закончил, на заработки подался. Сначала в Москву, потом в Тюмень ездил, потом еще куда-то. Прикатит домой, как снег на голову, пьет, гуляет, сорит деньгами-то… нет чтобы матери сарай починить, крышу поправить…

Глория ее не слушала, думая о том, что насилие над человеком даже с благой целью – не самое правильное воздействие. И последствия такого воздействия могут быть непредсказуемы…

Москва

Бывшие одноклассники вышли из ресторана. Лавров – сытый и довольный, Рафик – взъерошенный и смущенный. Он понимал, что не сумел убедить школьного товарища в серьезности своих подозрений. Тот обещал разобраться, но с изрядной долей скепсиса. Творческие люди-де впечатлительны, им всякое померещиться может.

– Не так страшен черт, как его малюют, – на ходу бросил Лавров, направляясь к черному внедорожнику на парковке.

– Твой? – спросил Грачев, глядя на сверкающий «фольксваген-туарег».

– Служебный, – уклончиво ответил Роман. – Тебя подвезти?

– Нет, спасибо… то есть да, да! – спохватился художник. – Если ты не занят, я бы попросил…

– Я на работе. Но могу уделить тебе еще час. У меня шеф вредный. Трезвонит каждую минуту и требует отчета, где я нахожусь, что делаю. Вот, слышишь?

Сигнал мобильника подтвердил его слова. Лавров сбросил звонок и повернулся к Рафику.

– Садись, горе луковое. Куда везти-то?

– В мастерскую… если тебе не трудно.

По дороге художник молчал, и Лавров мог без помех обдумывать его историю. Со слов Рафика выходило, что Артынов вступил в сговор с дьяволом и тот наделил его сатанинской гениальностью, которой раньше и в помине не было. Естественно, не бескорыстно, а взамен на душу. Теперь картины Артынова изумляют чудесной игрой красок и поразительной живостью. Казалось, люди, изображенные на полотнах, вот-вот задышат, в их жилах побежит кровь, а волосы зашевелятся от ветра.

Такое мастерство снискало Артынову быструю славу, и он начал брать за портреты приличные деньги. Раз от разу ставка, назначенная им за свою работу, существенно возрастала, но клиентов не убавлялось. Вдобавок ко всему Артынов начал запирать дверь мастерской на ключ, чего раньше никогда не делал.

«Каждый живописец мечтает о собственной «Джоконде», – разоткровенничался Грачев. – Шедевре, который останется после него в веках и будет восхищать потомков. Похоже, Артынов ищет натурщицу, способную стать моделью для его «Джоконды». Вообще-то он бесстыжий плагиатор!»

«Как это? – удивился бывший опер. – Он что, копирует чужие полотна?»

«Почти. Артынов берет за основу известную, знаменитую картину и повторяет ее в деталях, но с другой натурщицей. Его любимый художник – Боттичелли. Видел «Рождение Венеры?»

«Ну видел, – с трудом припомнил Лавров. – Репродукцию. И что?»

«А то, что Артынов вместо боттичеллиевской Венеры пишет другую женщину – в том же окружении, в той же позе, в тех же красках, – но с другой фигурой и другим лицом. Публика в восторге!»

«Разве это плагиат?»

«Формально не придерешься, – признал Рафик. – Каждый волен писать то, что в голову взбредет. Выставлять такое уважающие себя галереи не станут, но публика млеет от восхищения. Состоятельные поклонники таланта Артынова наперебой предлагают устроить выставку в принадлежащем им помещении, но Сема крутит носом. Представляешь, как обнаглел?»

– Здесь сверни налево, – донеслось до Лаврова, и он включился. – Потом направо, в переулок, – подсказывал художник. – Вон тот дом с лепниной. Там мы и ютимся под кровлей, аки голуби. Вернее, Артынов уже не голубь… он орел. Кондор!

Роман притормозил, втиснулся между маршруткой и «шевроле», высадил Грачева, вышел сам и поднял голову, вглядываясь в темные мансардные окошки наверху дома. Синее небо, облитые солнцем полуголые тополя во дворе, деревянные лавочки – мирный городской пейзаж не предвещал ничего зловещего.

– Артынов мог бы себе мастерскую покруче оборудовать, – объяснял Рафик. – Только он суеверный. Здесь у него поперло, и он боится спугнуть удачу. Знаешь, когда прет — нельзя ничего менять.

– Да?

Подобная концепция казалась Лаврову сомнительной, но он кивнул, чтобы не обижать школьного друга.

– Зайдешь? – с надеждой спросил Рафик. – Я тебе картины покажу. Ты ведь моих работ ни разу не видел?

Бывший опер пожал плечами. Ему не хотелось тащиться наверх, но он понимал, что Грачев не отстанет. Не сегодня, так завтра придется сюда наведаться. Лучше не оттягивать. При всей своей безалаберности Рафик умел быть настойчивым.

– Ладно, пошли.

Художник воспрянул духом и чуть ли не вприпрыжку направился к парадному. Если Ромка сразу не отказал, значит, уже не откажет. Разберется, что за чертовщина творится с Артыновым. Может, удастся уберечь Алину от рокового шага и спасти ей жизнь.

– Артынов у себя? – спросил товарищ, поднимаясь по выщербленным ступеням.

Дом явно нуждался в ремонте. Скорее всего, жителей выселят, а здание продадут инвестору, который приведет его в порядок.

– Семы сегодня нет, – радостно сообщил Рафик. – И завтра не будет. У него ангина. Температура под сорок, дома лежит, лечится. Потому я тебя и пригласил, что нам никто не помешает.

«Как пить дать, поведет меня в мастерскую коллеги по кисти, – подумал Лавров, слыша пыхтение художника. – Небось давно руки чешутся заглянуть, чем таким особенным занимается везунчик Артынов, что в краски подмешивает. Не кровь ли человеческую, как Парфюмер добавлял жидкость с запахом тела женщины в свои духи?»

– Может, он невинных младенцев убивает, – со скрытым сарказмом предположил Лавров. – И настаивает на их крови акварель… или эту, как ее… гуашь.

Рафик остановился и дернул его за рукав.

– Ты чего, Ром? Ты серьезно?

– Я по-другому не умею.

– Вообще-то Сема маслом пишет…

– В масляные краски тоже кровь добавляют, – тоном знатока заявил бывший опер.

Он решил отомстить Рафику за испорченный день. Было жалко потраченного впустую времени, и от шефа достанется на орехи. Начнет орать: где был? чего трубку не брал?!

Лавров терпеть не мог оправдываться и ненавидел, когда его вынуждали к этому.

– Пришли, – запыхавшись, сообщил художник у видавшей виды двери. – Вот наши хоромы. Прошу!

Он открыл дверь своим ключом и впустил товарища в мрачное помещение с пыльным дощатым полом и косым потолком, обшитым вагонкой.

– Это наш «холл», – пробормотал Рафик, показывая направо. – Вот моя мастерская. А вон та, слева, – Артынова. У нас тут творческий беспорядок. Извини.

Беспорядок – было мягко сказано. В этой мансарде не убирались лет десять, если не больше. Посреди «холла» стоял огромный глиняный горшок с землей, откуда торчал ствол давно засохшего комнатного растения. У стен теснились натянутые на подрамники холсты разной величины, замалеванные всякой всячиной и покрытые пылью и паутиной.

– Здесь испокон веков обитали художники, – объяснил Грачев. – Неудачные работы выставляли в холл и забывали о них. Покопайся, может, подберешь себе что-нибудь. Эти картины ничего не стоят.

– Я понял, – кивнул Роман, приглядываясь к замку в двери мастерской Артынова. Пожалуй, вскрыть его не составит труда. – Спасибо, не надо. Я не увлекаюсь живописью.

– Ты всегда был далек от искусства.

– Сюда приходят позировать светские дамы и любовницы бизнесменов? В этот гадюшник? – не остался в долгу Лавров.

Рафика, впрочем, не смутила язвительная реплика. Он был истинным сыном богемы, и замечание товарища его позабавило.

– Прикольно, да? – захихикал художник. – Для них это экзотика! Они благоговейно вдыхают священную пыль, а Сема разводит мосты: вообразите, мол, что в такой же мансарде творил великий Леонардо! Дамы охают, ахают и закатывают глаза. Живописцы умирали нищими, а теперь их наследие приносит владельцам миллионы долларов, – добавил он уже от себя. – Искусство – особый мир, где все перевернуто с ног на голову, все зыбко, непрочно. Все на грани!

– На грани чего?

– Добра и зла.

Лавров был не расположен философствовать и не поддержал Рафика. Ему хотелось поскорее сделать то, зачем он сюда пришел, и отправиться восвояси.

– Показывай свои шедевры, – брякнул он.

– Ой, конечно, конечно! Что-то меня несет… – виновато забормотал художник. – Входи. Вот мои пенаты. Поменьше, чем у Артынова, но тоже ничего.

Наверное, все мастерские «некоммерческих» живописцев отчасти похожи друг на друга. Всюду картины без рам, загрунтованные холсты, баночки-скляночки, мольберты, засохшие палитры, пожелтелые рулоны бумаги, гипсовые головы, руки и аканты{Аканты – здесь гипсовые украшения в виде крупных листьев.}, пыльные драпировки, тусклый свет, льющийся сквозь немытые окна. Во все накрепко въелся запах дерева, красок и раствора для очистки кистей.

– Да-а, – вырвалось у Лаврова. – Наваял ты, старик!

Он с неподдельным интересом рассматривал унылые пейзажи и вялые натюрморты. В работах Рафика преобладали тени и полутона. Дождь на бульваре… плывущие над скошенными полями тучи… угрюмый лес… свинцовое озеро с желтыми кувшинками… поникшие маки в глиняной посудине…

– Ты не лирик, дружище! – не сдержался он. – Ты нытик!

– В академии меня сравнивали с Левитаном, – обиженно протянул Грачев. – Не всем же подсолнухи писать да краснощеких доярок! Прошли те времена. Кстати, Алине Кольцовой мои картины нравятся.

– Она кривит душой.

– Ты прав, – неожиданно признал Рафик. – Алина щадит мое самолюбие. Она чуткая.

– Зато я не намерен с тобой цацкаться. Говорю, как чувствую.

На мольберте стоял неоконченный холст, где гроздья синего и белого винограда свисали из золотой вазы, а в стеклянном графине искрилось рубиновое вино. Вероятно, под влиянием Музы-Алины сердце Рафика встрепенулось, и его натюрморты наполнились радостью и солнечным светом.

– Этот виноград довольно мил, – снисходительно кивнул Лавров. – А над твоими пейзажами плакать хочется.

– Плачь! Только помоги мне! – взмолился художник. – Я должен ее спасти!

Бывший опер расхохотался. Творческие натуры впечатлительны, у них развито воображение, и они склонны все преувеличивать.

– Думаю, твоей Алине ничего не грозит, – ответил он, продолжая разглядывать картины. – В худшем случае она будет ужасна в образе Джоконды или Венеры и вызовет критику и насмешки. Всякая женщина воспринимает это болезненно, и твоя Алина – не исключение. Но от пустых обид и бесполезных переживаний не умирают.

– Ты не понимаешь, – горестно вздохнул Рафик. – Одна натурщица, с которой Артынов писал Венеру, уже мертва.

– На то найдется куча причин, кроме злых козней художника, которому она позировала. Знаешь, сколько трупов проходит по городской сводке за день?

– Я к тебе как к другу обратился, а ты…

– Кстати, как именно погибла натурщица?

– Покончила с собой, – мрачно изрек Грачев. – Выпала из окна собственной квартиры.

– Вот видишь. Это не редкость, старик. Может, у девушки не сложилась личная жизнь, или она принимала наркотики. Осталась без работы, влезла в долги, наконец, а отдавать нечем.

Художник нервно оттягивал ворот свитера и крутил головой. Он был не согласен с доводами Лаврова.

– Полагаешь, девушку убили?

– Нет, – понуро возразил Рафик. – В том-то и дело. Она сама.

– А я о чем толкую? Под каждую задницу соломку не подстелешь.

Лавров подумал, что служба в милиции сделала его черствым и злым. Раньше он бы непременно проникся сочувствием к незнакомой барышне, укоротившей себе жизнь в порыве отчаяния. Но сейчас его подход к проблеме стал скорее практическим, нежели эмоциональным. Была ли смерть насильственной? Если да – надо искать убийцу. Нет – значит, ничего не попишешь.

– Как звали погибшую? – на всякий случай поинтересовался он.

– Ольга Слободянская…

Глава 3

Лавров где-то слышал эту фамилию. Кажется, в криминальных новостях.

– Слободянская?

– Она работала в модельном агентстве, – сообщил Рафик. – Блондинка, ноги от шеи, осиная талия. Глаз не отведешь. Приходила сюда к Артынову на сеансы. Богиня! Мы даже успели познакомиться. Сема застрял в пробке по пути в мастерскую, позвонил, и мне пришлось развлекать Ольгу. Она сказала, что Артынов сделал несколько эскизов и остановился на Венере Боттичелли. У нее будет только лицо и фигура Ольги, а все прочее – точь-в-точь как на картине. Девушка была в восторге от этой креативной идеи. Артынов закончил работу, а вскоре Ольга выпала из окна и разбилась насмерть.

– Ты связываешь ее смерть с Артыновым?

– Представь, да.

– А основания? Нелюбовь к преуспевающему ближнему?

Рафик побледнел, сделал над собой усилие и… признался, что он, конечно, завистник, но не до такой степени, чтобы без повода лить грязь на коллегу. Внешне они с Семой приятели, но внутренне давно разошлись. С тех пор, как Артынов начал писать по-новому.

– Загордился?

– И это тоже, – кивнул школьный товарищ. – Только неспроста Сема изменился. И живопись у него другая стала, и манеры, и краски по-иному на холст ложатся. Будто наколдовал кто! Посмотрел я на Ольгу в образе Венеры, и меня жуть пробрала. Так хорошо, так дивно, что дух захватывает. Но… видишь ли… великим мастером Артынов никогда не был, а тут вдруг снизошло на него.

– Я бы взглянул на эту Ольгу-Венеру. Она где? У него в мастерской?

– Что ты! Артынов полотно в галерею на продажу выставил. Маленькая галерейка, на задворках, в Строгино. Но цену загнул аховскую! И поместил объявление в Интернете.

– Купили?

– Не знаю, – развел руками художник. – После смерти Ольги Артынов стоимость картины поднял чуть ли не вдвое. Скандал, сенсация, – лучшая реклама для произведения искусства.

– Думаешь, найдется покупатель?

– Уверен. Такие деньги не каждый выложит, но Сема не спешит. Покупатель должен созреть.

– Вот ты говоришь, у Артынова полно заказов. И что, все позирующие потом умирают?

– Не все. Тут с одной меркой подходить нельзя, – дернул подбородком Рафик. – У Леонардо тоже «Джоконда» всего одна, хотя он много писал. Кстати, какова дальнейшая судьба натурщицы, никому доподлинно неизвестно. А то, что в залах, где экспонируется «Мона Лиза», люди нередко теряют сознание, непреложный факт. Думаешь, почему некоторые картины режут и обливают кислотой? У людей крыша едет! Говорят, обнаженные женщины Ренуара на глазах у публики занимаются мастурбацией.

– Ты шутишь, – не поверил Лавров. – Сам видел?

– Нет. Но тот, кто видел, ни за что свое имя не назовет. Кому охота прослыть чокнутым?

– Ну ты хватил. Мастурбация… – ухмыльнулся бывший опер. – Это уж через край.

Грачев не собирался отступать. Скепсис – обычная реакция несведущего человека.

– Между прочим, с Боттичелли тоже не все чисто. Он обожал писать Симонетту Веспуччи… и чем краше та выходила на полотнах, тем быстрее чахла в жизни.

– Умерла? – догадался Лавров.

– От чахотки. Совсем молодая. Зато Боттичелли подарил ей вечность.

– Когда это было?

– В эпоху Возрождения, – важно пояснил Рафик. – Пятнадцатый век. Скажешь, тогда в Европе свирепствовала эпидемия? Верно. Туберкулез лечить не умели, не говоря уже о чуме и холере. Пусть так. А Саския?

– Кто это?

– Темный ты, Рома! Саския – возлюбленная великого Рембрандта, его натурщица и жена. Тоже скончалась в молодом возрасте. А женщины Пабло Пикассо? Сходили с ума, кончали с собой. А…

– Стоп, стоп. Хватит. Ты на что намекаешь?

– Смерть Ольги – на совести Артынова. Он ее убил! Своей кистью… своими красками, своим дьявольским вдохновением! Говорю тебе, он ищет свою «Джоконду»…

– И это будет Алина Кольцова?

– Боюсь, что так. Первая жертва уже есть. Артынов – купил талант! Не за деньги, разумеется. Ты понимаешь, о чем я?

– Допустим, – сдался Лавров. – Что ты предлагаешь? Натравить на него журналистов? Общественность? Нас поднимут на смех.

– Потому я пришел к тебе, – простодушно заявил Рафик. – Ты не подведешь. Ты надежный друг.

– Отлично. Я польщен. С чего начнем? Подвергнем Артынова суду инквизиции? Приговорим его к сожжению на костре? О, черт! Во что ты меня втягиваешь? Почему бы тебе не предупредить Алину о своих подозрениях?

– Я пытался. Она хохочет! Думает, я ее разыгрываю. Принимает меня за шутника, этакого оригинала, любителя черного юмора. Другие же позируют Артынову и живехоньки. Она не понимает главного: не каждое полотно – шедевр. Художник не всегда пишет сердцем и кровью, иначе он бы быстро выдохся.

– Кровью? – насторожился Лавров.

– Это иносказательное выражение.

Роману надоело слушать байки товарища, и он спросил:

– У тебя есть ключи от мастерской Артынова?

– Откуда? Раньше мы запирали только входную дверь, общую. Теперь Семе есть что скрывать, и он поставил себе замок. Я решил ответить тем же.

Лавров вышел в «холл» и присел на корточки у двери Артынова, изучая замок. В принципе ничего сложного.

– Подожди минуту, – сказал он Рафику. – Я за отмычками сбегаю. Они в машине…

Черный Лог

На обед Санта приготовил кролика в сметане и ждал от хозяйки заслуженной похвалы. Это блюдо особенно ему удавалось. Но Глория ела без аппетита, и великан встревожился. Здорова ли?

– Невкусно? – спросил он.

– Очень вкусно…

Взгляд хозяйки блуждал где-то далеко от обеденного стола, как и ее душа. Визит Федотовны и «лунные камешки» выбили Глорию из колеи.

– Вижу, Дуська Майданова вас расстроила, – проницательно заявил Санта. – Вы не сомневайтесь, Глория Артуровна, «камешки» свое дело знают. За кого Дуська просила?

– За сына.

Благодаря теплым чувствам к соседке Марусе слуга был в курсе всех здешних новостей. Жителей в Черном Логе осталось наперечет, – пара-тройка молодых семей, старики да одинокие бабы, дети которых разъехались кто куда в поисках лучшей жизни. Каждый гость – событие. Поэтому про сына Федотовны судачили все, кому не лень.

– К ней правда сын прикатил, Пашка, буян и алкоголик. Денег заработал, теперь спускает. Вот Дуська и прибежала. Как только не побоялась?

Глорию тянуло спросить, бросит ли мужик пить после процедуры с горошиной, но она сдержалась. Негоже выказывать перед Сантой свое неведение. Она поставила вопрос по-другому.

– А что, Агафон исцелял людей от алкоголизма?

– Еще бы, – приосанился великан. – Хозяин исключительно редко брался за алкашей. Но лично меня с того света вытащил. Главное, чтобы пьянчужка сам захотел от водки отказаться.

«Я допустила ошибку, – испугалась Глория. – Ко мне ведь не Пашка явился, а его мать. Ему-то водка не враг, а друг. По крайней мере, он так считает. Имею ли я право навязывать человеку свою волю?»

– Не обольщайся, моя царица, – захихикал карлик, который сидел с противоположной стороны стола и наслаждался ароматом тушеного кролика. – Ты тут ни при чем.

– Как же «лунные камешки»? – удивилась она.

– Так же, как и все прочее!

Агафон часто говорил загадками. Глория убедилась, что докапываться до истины бесполезно. Лучше просто ждать, пока истина сама откроется.

Санта оставался невозмутимым, ибо покойного карлика Агафона видела и слышала только его преемница. Словно тот и не покидал своего жилища. Иногда Глории казалось, что карлик ей снится. Однако тот утверждал обратное.

– Ты – мой волшебный сон, – радостно сообщил он, читая ее мысли. – Все мы друг другу снимся.

Глория вдруг вспомнила, что видела во сне накануне визита Федотовны.

Она гуляла по ночному саду, полному шорохов и колебаний листвы. Впереди скользила длинная Тень. Глория ускорила шаг, чтобы догнать ее… и почти настигла. В тот же миг Тень обернулась. Вместо лица на преследовательницу воззрился пустыми глазницами оскаленный череп. Тень взмахнула костями скелета, и Глория с ужасом заметила, что та держит косу…

«Да это же Смерть!» – вскричала она, с ног до головы объятая холодом.

«Глупости, – прохрипела Тень, размахивая косой. – Я – перерождение! Иди сюда, я покажу тебе кое-что!»

Глория в ужасе бросилась прочь и бежала, не разбирая дороги, пока не уткнулась в мраморный фонтан. Светила луна. На ветвях деревьев поблескивали спелые апельсины. Было слышно, как журчит вода. Мраморная женщина переливала воду из серебряного кувшина в золотой…

Глория ощутила, как что-то в ней неумолимо и необратимо меняется. Она жаждала перемен и противилась им. Она не хотела бы вернуться в прошлое, но настоящее не удовлетворяло ее, а будущего она побаивалась.

Иногда Глорию посещали мысли о покойном муже, о том, что с тех пор, как она овдовела{Подробнее читайте об этом в романе Н. Солнцевой «Копи царицы Савской».}, в ее жизни не появилось новой любви. Впрочем, какая любовь? Разве их с Толиком связывало настоящее чувство? Они тешились самообманом, как большинство супружеских пар.

Образ мужчины, о котором мечтала Глория, был далек от того, кем являлся Толик. Будучи замужем, она боялась признаться себе, что они с Толиком, в сущности, чужие друг другу люди. А теперь она боялась признаться себе, что неравнодушна к карлику Агафону.

Множество «если бы» порождала эта тайная мысль. Если бы Агафон не умер; если бы не его уродство; если бы между ними не стояла завеса непонимания… возможно, она могла бы быть счастлива с самым странным человеком из всех, кого ей довелось встретить.

Но как же тогда объяснить те порывы нежности и желания, которые она испытывала к Лаврову? Внешне он был довольно хорош, но в остальном проигрывал маленькому чудовищу по имени Агафон. Глория чувствовала разницу и ничего не могла с собой поделать. Ее одолевала извечная тоска по идеалу, который недостижим.

«Жизнь проходит, а с того света не возвращаются, – твердила она себе. – Почему бы мне не ответить Лаврову взаимностью? Разве он не доказал свое постоянство и преданность?»

И все же она не решалась сказать ни «да», ни «нет»…

Глава 4

Москва

Как и следовало ожидать, в мастерской загадочного Артынова ничего уличающего хозяина в сношениях с нечистой силой, обнаружить не удалось. Те же стеллажи, драпировки, подрамники, те же недописанные холсты, эскизы, мольберты, палитры, краски, кисти… правда, новее, чем у Рафика, приличнее. В углу приткнулся старый клеенчатый диван с деревянной спинкой. Тот же запах пыли и дерева, приправленный женскими духами. Чувствовалось, что позируют хозяину мастерской в основном женщины. Это же было видно и по эскизам, которые покрывали стены.

Лавров постоял, оглядываясь по сторонам, потом подозвал замершего у двери Грачева.

– Заметил что-нибудь подозрительное?

– Нет, – помотал тот рыжими кудряшками.

– Никакой бесовской атрибутики, никаких знаков дьявола. Что скажешь?

– Так… а какие они, знаки? – растерялся Рафик. – Я в этом не силен.

Лавров выразительно потянул носом, с усмешкой глядя на бывшего одноклассника.

– Серой не пахнет. Исключительно пылью…

– …и духами! – подхватил тот.

– Что будем делать? Устроим обыск?

– Не знаю, – заколебался художник. Рыться в чужих вещах было неловко. Колебания, смешанные со стыдом, отразились на его смущенном личике.

– А чего мы сюда залезли? – вспылил Лавров. – Я на полдороге останавливаться не привык.

Под напряженным взглядом Рафика он начал перебирать коробки на стеллажах, заглядывать в выдвижные ящики обшарпанного бюро, доставленного сюда из какой-то еще довоенной конторы.

– Что мы ищем, Рома? – жалобно спросил художник, вытягивая шею, но не осмеливаясь приблизиться.

– Черта с рогами!

Покончив с бесполезными поисками того-не-знаю-чего, Лавров в раздражении плюхнулся на стул. Отовсюду на него с холстов и бумажных эскизов смотрели молодые красивые женщины – брюнетки, блондинки и рыжие, одетые и обнаженные, с затаенными улыбками на устах. Артынов мастерски изображал чувственный, полуприкрытый ресницами взгляд, который, казалось, неотрывно сопровождал зрителя, куда бы тот ни перемещался.

– Они как будто следят за нами, – заявил начальник охраны.

– Не многие живописцы обладают даром передать на картине живой взгляд. Но Семе это всегда удавалось. Единственное, что оживало под его кистью, были глаза.

Лавров встал и принялся более внимательно изучать написанные акварелью и маслом женские лица. Некоторые из них повторялись в разных ракурсах, в разной цветовой гамме.

– Ты можешь отличить его прежние работы от нынешних? – обратился он к Рафику.

На страницу:
2 из 6