История Рильке и Родена. Ты должен измениться

Рейчел Корбетт

История Рильке и Родена. Ты должен измениться

Rachel Corbett

You Must Change Your Life. The Story of Rainer Maria Rilke and Auguste Rodin

© 2016 by Rachel Corbett; Печатается с разрешения автора и литературных агентств Larry Weissman Literary, LLC и Prava I Prevodi International Literary Agency

© «Издательство АСТ», 2019

* * *

Вступление

Впервые я прочитала «Письма к молодому поэту» в двадцать лет. Тонкий томик в твердом переплете с золотым тиснением названия на обложке мне дала мама. Имя автора удивляло и притягивало – Райнер Мария Рильке.

В то время я жила в обычном университетском городке на Среднем Западе, в бесцветном мире банальных трудностей и заурядных сверстников. Ни я, ни мои знакомые не собирались зарабатывать литературным трудом. Надвигался выпускной, но точно стремилась я лишь к одному – уехать. Только вот ни денег, ни четкого направления у меня не было. Мама сказала, что для нее в молодости «Письма» стали некой отдушиной и, вероятно, могли прийтись по душе и мне.

Когда тем вечером я читала книгу, мне чудился шепот длинных немецких предложений, где звучали все те слова поддержки, в которых так нуждаешься в юности. «Одиночество – лишь растущая вокруг пустота. Верь сомнениям. Печаль – это жизнь, чьи объятия несут перемены. Ищи убежище в одиночестве». Я осознала, что все плохое можно перевернуть с ног на голову: нет стремлений – нет ожиданий, нет денег – нет обязанностей.

Оглядываясь назад, я понимаю, что советы Рильке могут восприниматься несколько легкомысленно. Но едва ли стоит его в этом винить. Ему было всего двадцать семь, когда он написал первое из десяти писем молодому поэту девятнадцати лет, Францу Ксавьеру Каппусу. Разве полагал Рильке, что их соберут в каноничную книгу «Письма к молодому поэту», которую станут в равной мере цитировать на выпускных, свадьбах и похоронах и признают едва ли не самой претенциозно-интеллектуальной книгой практических советов всех времен?

Пока неопытный поэт направлял слова, слова направляли его самого, и перед нами разыгрывалось становление творца. Книга не утрачивает своей привлекательности потому, что в ней воплотился дух возбужденных перемен, которые ее создавали. Возьми ее в пору любых невзгод, открой наугад страницу, и непременно найдешь утешения, сказанные как будто для всех разом и лишь тебе одному.

И хотя историю рождения «Писем» сейчас знают многие, мало кому известно, что мысли, которые Рильке направлял Каппусу, нельзя назвать исключительно его собственными. Поэт начал переписку после переезда в Париж в 1902 году, куда перебрался, чтобы написать книгу о своем кумире, скульпторе Огюсте Родене. По мнению Рильке, первозданные необузданные чувства в творениях Родена – жадная страсть «Поцелуя», отчужденность «Мыслителя», трагическое страдание «Жителей Кале» – влияло на души молодых творцов по всему миру.

Роден пребывал на пике сил, когда открыл неизвестному поэту двери в свой мир; сначала Рильке вошел в него в качестве назойливого ученика, а спустя три года и в качестве самого доверенного помощника. И все это время он записывал изречения и остроты своего учителя, а затем в измененном виде они часто доходили до Каппуса. Как итог, голос Родена отчетливо слышится на страницах писем, его мудрость эхом переходит от Рильке к Каппусу и к миллионам жаждущих молодых людей, которые читали «Письма» в последующее столетие.

За годы жизни я не раз краем уха слышала, что Рильке довелось поработать с Роденом. Никаких подробностей не сообщалось, кроме этой ничтожной малости, но и она рождала в моем уме любопытство. Эти две личности настолько отличались, что никак не походили на жителей одного континента и одной эпохи. Роден – здравомыслящий француз, разменявший седьмой десяток, а Рильке – романтичный немец за двадцать. Роден – материалист, полагающийся на ощущения; а Рильке – идеалист, опирающийся на духовность. Творения Родена низвергали в бездну, а Рильке – возносили в обитель ангелов. Но вскоре я поняла, насколько тесно переплетались их жизни: творческое развитие одного отражалось в другом, а их характеры, кажущиеся полярными, дополняли друг друга – будь Роден горой, то Рильке стал бы окутавшим ее туманом.

Мои отчаянные исследовательские попытки понять, как эти две личности – старик и юноша – находили понимание, привели меня к эмпатии. То, что сегодня мы знаем как способность сопереживать чужим чувствам, зародилось в качестве явления философии искусства, призванного объяснить, почему определенные картины и скульптуры вызывают у зрителей отклик. Рильке изучал это понятие в университете, когда оно только входило в обиход, а вскоре оно стало широко использоваться в фундаментальных трудах Зигмунда Фрейда, Вильгельма Воррингера и других выдающихся мыслителей того времени. Появление термина «эмпатия» отражается во многих климатических сдвигах в искусстве, философии и психологии Европы «конца века», оно изменило само отношение творцов к своему творчеству, а также отношение к искусству зрителей последующих поколений.

Стоит сосредоточиться на схожести Родена и Рильке, тут же проступают разногласия между ними, которые в конечном счете их и развели. Их отношения с женщинами и то, какое место они отводили женщине в обществе, сыграло важную роль в их видении друг друга. Обоих привлекали целеустремленные, независимые женщины, но, в конце концов, женились они на тех, кто жертвовал собственными стремлениями ради мужа. Роден нередко предостерегал Рильке: женщины по своей природе склонны к манипуляциям, чтобы отвлекать мужчину от его занятия; и долго время Рильке безоговорочно верил шовинистским взглядам наставника. Но смерть дорогой подруги поэта, чей художественный талант оборвала трагическая беременность, перевернула все представления Рильке о жертве на благо искусства.

И все-таки книга эта – портрет двух художников, бредущих по лабиринтам парижских улочек в поисках своего пути к вершине мастерства. Но больше она о том, как желание творить помогает юным художникам преодолевать самые опустошительные детские травмы и созидать любой ценой. «Ты должен измениться» – это не просто творческий приказ, полученный самим Рильке, но и приказ, который он отдает всем скованным, ранимым молодым людям с жадно горящими глазами, людям, которые однажды надеются робко занести руку с инструментом и броситься в бой.

Закрыв мамин томик «Писем к молодому поэту», я прижала книгу к груди с чувством, какое бывает всякий раз, когда заканчиваешь то, что навсегда оставляет глубокий след. Затем я вновь открыла ее и на форзаце увидела дарственную надпись. «Письма» подарил маме друг, когда она, будучи примерно моего возраста, переживала свой собственный переходный период. Мамин друг перенес на форзац одно из самых известных высказываний Рильке. «Может, все драконы нашей жизни – на самом деле принцессы, которые просто ждут от нас поступков, хотя бы одного, благородного и прекрасного. Может, то, что нас пугает, – это нечто беззащитное в своей сути, жаждущее нашей любви».

«Дерзай, – как будто призывала надпись. – Мчись навстречу неизведанному. Ступай, куда не зовут, и не останавливайся».

Часть первая. Поэт и скульптор

Глава 1

Долг всякого художника – научиться видеть, но юный Огюст Роден прозрел по-настоящему. В пансионе он постоянно щурил глаза, но только после пяти лет учебы разгадал, почему расплывается доска, – виной тому близорукость. Часто, не желая слепо таращиться в пространство, Роден обращался к окну, на Бове, древний городок на севере Франции, где безраздельно царствовало одно здание – грандиозный собор Святого Петра.

Наверное, ребенку он виделся чудовищной громадиной. Возведение выдающегося образца готики, задуманного одним из самых высоких соборов Европы: вместе с шатким пирамидальным шпилем он возвышался бы над землей на полторы сотни метров, началось в 1225 году. За три столетия здание дважды обрушалось, и в 1573 году строительство в конце концов забросили. Но место все равно было удивительным – воздушный замок из камня, стекла и железа.

Жители Бове проходили мимо собора равнодушно, хотя, вероятно, неосознанно и отмечали его исполинские размеры. Юного же Родена созерцание спасало от удручающей действительности уроков. Влекла его вовсе не вера, а исписанные преданиями стены, живущая под сводами темнота, линии, арки, свет и тень – все это гармоничным согласием напоминало ему человеческое тело. Вытянутый позвоночник нефа с ребрами нервюрного свода, раскинутые подобно крыльям или рукам аркбутаны, а посредине, как человеческое сердце, – средокрестие. Штормовые ветра с Ла-Манша раскачивали столбы-устои, и, казалось, что тело это в вечном движении ищет равновесия.

В силу возраста, мальчик не понимал архитектурной логики этого строения, но в 1853 году он покидал пансион с твердым убеждением: настоящие знания дал ему лишь собор Святого Петра. Потом он не раз возвращался сюда и, с благоговейным трепетом «далеко запрокинув голову», исследовал своды и воображал обитающие в стенах секреты. Вместе с верующими он молился в соборе, вот только не Богу. Форма – вот чему нужно молиться, перед чем преклонять колени, думал он.

Франсуа Огюст Рене Роден родился в Париже 12 ноября 1840 года. В этот год, ставший знаменательным для будущего французского искусства, также родились Эмиль Золя, Одилон Редон и Клод Моне. Только всходили эти ростки Прекрасной эпохи на истощенной, холодной почве. Во время монархического правления короля Луи-Филиппа I в Париже, оглушенном Промышленным переворотом и Великой французской революцией, властвовали порок и нищета, о чем рассказывается в «Цветах зла» и «Отверженных». Новые производства привлекали сотни приезжих, но город не справлялся с их наплывом. Чужаки набивались в тесные квартирки, делили кровати, еду и болезни. Нечистоты переполняли канализацию, и по узким средневековым улочкам, множась, текла зараза. Толпы людей разносили холеру и сифилис, а нехватка пшеницы запредельно взвинтила цены на хлеб, отчего резко увеличилась пропасть между бедняком и крупным буржуа.

Город отчаянно боролся с растущим числом нищих, проституток и беспризорников, и отцу Родена, служившему в жандармерии, всегда находилась работа. Как и противоречивый сыщик Жавер в «Отверженных», Жан-Батист Роден охранял улицы Парижа от сутенеров и куртизанок во время Июньского восстания 1832 года, а затем и во время революции 1848–1849 годов, когда монархия окончательно пала. Родену-старшему, властному и безупречно честному, работа подходила, и он постепенно продвигался по службе.

Когда в 1848 году на улице Сен-Жак выросли баррикады, Жан-Батист вместе с женой Мари, работавшей швеей, отправили восьмилетнего Огюста в Бове, в школу-интернат. Там хрупкий рыжеволосый мальчик спокойно пережил кровавые восстания, охватившие Париж, где Бодлер мчался по улицам, размахивая ружьем, а Бальзак едва не умер от голода.

Огюст не преуспел в учебе. Он прогуливал уроки и получал плохие отметки, особенно по математике. Однако улучшающееся служебное положение отца обязывало к подобающему образованию, и такое давали в Бове, хотя оплата обучения и легла непосильной ношей на плечи семьи. Но все же спустя пять лет Жан-Батист решил: пустая трата денег – образование, которое вряд ли пригодится в работе. Так что в четырнадцать лет Огюст покинул школу. Мальчик всегда охотно работал руками – вероятно, самое место ему в ремесленном училище.

Вернувшись в Париж, Роден с трудом узнал родной город. За год до того новый президент Франции Наполеон III поручил барону Жоржу Эжену Осману преобразовать столицу – или разрушить до основания, тут мнения расходились. Осман был одержим симметрией, он раздробил город на манер обширной сети и разделил округа по классовой принадлежности. Сравнял с землей покатые холмы, чтобы сгладить горизонт и привнести порядок. Старые, выложенные булыжником, петляющие улочки он расширил до мощеных бульваров, непригодных для баррикад и протестов, но приветливых к уличным торговцам. Масштабный проект по очищению захватил весь город. Инженеры создали новую канализационную систему, и путешественники стекались в город, чтобы взглянуть на это новаторство. На улицах повсюду появились тысячи газовых ламп, которые ночами разгоняли тьму и распугивали преступников.

На развалинах тысяч снесенных средневековых домов выросли многоквартирные пятиэтажные здания в стиле неоклассики, выстроенные из одинаковых каменных блоков безупречно ровными рядами. Город стремительно менял облик, и у многих парижан это вызывало отчуждение – старинные дома сменялись безликими однообразными зданиями.

Лучше останки растерзанных домов, чем бесконечная стройка на улицах, – так считали многие.

Преобразование столицы Османом растянулось на десятилетия, и скульпторы, которые работали на заказ, не сидели без дела. Фасады новых зданий требовали карнизов и каменных украшений. Готовила крепнущий класс ремесленников, а также будущих часовщиков, плотников и мастеров художественной ковки, прежде всего Специальная императорская школа математики и рисования, известная в народе как Малая школа, Petite École. Обучали в ней бесплатно, поскольку задумывалась она для рабочего класса, как подобие более престижной Высшей школы изящных искусств, École nationale supérieure des Beaux-Arts. Высшая школа взрастила таких художников, как Ренуар, Сера и Бугро, а увидеть на выставке воспитанника простого учебного заведения – дело почти что неслыханное.

Роден вернулся в Париж без ясных интересов и стремлений и в 1854 году поступил в Малую школу. Художником себя он еще не считал и, разумеется, пока не разделял восторженных взглядов, которых придерживались преподаватели Высшей школы, – для них искусство было сродни религии, языку и праву. Главным и важнейшим делом того времени, да и всей жизни, для Родена была скульптура.

Некоторые биографы полагают, что из-за близорукости у Родена необычайно обострилось осязание. Вероятно, именно поэтому он постоянно мял в ладонях глину. И даже монокль в конце концов купил, чтобы разглядывать мельчайшие детали. Чаще всего он работал, уткнувшись носом в материал (или, как насмешливо заметила одна из его любовниц, – в своих натурщиц).

Большинство одноклассников Родена, как и он сам, поступали в надежде изучать живопись. А на деле довольствовались лишь уроками рисунка, поскольку карандаши и бумага стоили дешевле, чем краски и холст. И все же это огорчение обернулось для Родена удачей – он попал в золотые руки Ораса Лекока де Буабодрана, учителя, который сначала буквально, а затем и фигурально открыл Родену глаза.

Каждое утро Роден брал принадлежности для рисования, обматывал тощую шею шарфом и к восьми часам шел на урок рисунка. Лекок, коренастый человек с мягкими чертами лица, каждое занятие неизменно начинал с одного задания – срисовать. Он полагал, что всем великим художникам присуща тонкая наблюдательность. А ею в полной мере не овладеть, если не постигнуть истинной природы объекта – не разложить его на составляющие: сначала скопировать прямую линию от точки А к точке Б, а затем добавлять разные диагонали и кривые, пока из частей не проступит целое.

Как-то утром Лекок выставил перед классом предмет и велел перенести его на бумагу. Прохаживаясь по рядам вдоль парт, он наблюдал за работой учеников и вдруг заметил, что Роден сначала намечает размытые очертания, а затем сам додумывает детали. Мальчик никогда явно не бездельничал, отчего же он выполнял задание неправильно? И тогда Лекока осенило: да он же просто плохо видит! Вот так одно-единственное задание открыло, что загадочное заболевание, которое преследовало Родена целых десять лет, – обычная миопия.

Уроки Лекока дважды переворачивали жизнь Родена, но вторую перемену он осознал не сразу. Лекок часто отправлял учеников в Лувр, чтобы изучать картины. Не делать с них наброски, а по-настоящему запоминать пропорции, композицию и цвета. Всю юность Роден провел на скамьях перед Тицианом, Рембрандтом и Рубенсом. Их творения звучали внутри него музыкой – рождались шепотом и нарастали до грохота. Каждый мазок кисти врезался в память, и вечерами, уже дома, мальчик вдохновенно рисовал наизусть.

Все свободное время Роден отдавал Национальной библиотеке, где по иллюстрированным книгам повторял шедевры искусства. Общим наброском он срисовывал картины великих итальянских мастеров карандашного рисунка, а дома по памяти добавлял детали. Мальчик буквально поселился в библиотеке и к шестнадцати годам – редкий случай для его ровесников – получил официальный допуск в зал гравюр и эстампов.

Некоторые полагают, что одержимость Лекока копированием учила лишь одному: повторять чужие творения. Однако такой подход к измерению и форме во многом остается традиционным, математическим и созвучным программе Высшей школы. И все же не к этому стремился Лекок. Он считал, что начинающий художник лишь тогда смеет нарушить форму, когда в совершенстве познает ее основы.

«Природа искусства неповторима», – утверждал он.

На самом деле, когда ученики выполняли его задание, они узнавали особенности картины и постепенно осмысляли свои ощущения. Мягко изогнутая линия несет покой? Густая тень рождает смятение? Какие цвета тревожат память? Стоит художнику найти эти связи, смутные чувства проясняются и принимают вещественный облик творений. Прежде всего новаторский метод Лекока учил, что изображать форму нужно не во внешних тонкостях, а в ощущениях и представлениях. Слияние материи и чувства.

К шестнадцати годам у Родена уже появились задатки своеобразного стиля. Блокноты тех лет показывают, что скульптора неистово увлекали контур и непрерывность формы. Фигуры в его набросках сливались телами в гармоничные группы, позже это станет характерной чертой его творчества и в более зрелой форме проявится в великих «круглых» скульптурах «Граждане Кале» и «Поцелуй».

Роден пронес уроки Лекока через всю жизнь и помнил их, даже когда снискал славу скульптора, который поражает, а не подражает. Пригодились они и много лет спустя, когда скульптор работал над бюстом Виктора Гюго, который отказывался позировать подолгу. Роден украдкой разглядывал писателя, когда они встречались в холле или Гюго читал в другой комнате, а затем лепил по памяти. Смотрят глазами, а видят сердцем – вот, чему научил его Лекок.

Все, что давали в Малой школе, Роден изучил очень быстро. Он так стремительно расправлялся с заданиями, что вскоре учителям стало нечего ему давать. Общение с одноклассниками его не интересовало – только работа. Единственное исключение – его необычайно участливый друг Леон Фурке, который разделял любовь Родена к неторопливым разговорам о смысле жизни и роли художника в обществе. Подростки часто бродили в Люксембургском саду и размышляли: а Микеланджело и Рафаэль тоже отчаянно стремились к признанию? Мальчишки грезили о славе, но Фурке первым понял, что судьба эта уготована только Родену. И хотя Фурке все с большим искусством резал по мрамору – Роден так этому и не научился, – он всегда предвидел, какое будущее ожидает его друга, и позднее несколько лет выполнял его заказы.

«Ты рожден для искусства, а я – высекать в мраморе ростки твоей мысли, потому нам и не следует расставаться», – писал Фурке другу.

К 1857 году Роден собрал все наивысшие награды, которые давала школа за рисование. Не преуспел он, пожалуй, только в одном: не научился изображать человеческое тело, что было эталоном всех художественных достижений. Роден считал тело человека «живым храмом». Вылепить человека из глины – все равно что построить собор. Человеческое тело восхищало Родена всю сознательную жизнь. В детстве он часто наблюдал, как мама катает сдобное тесто и вырезает из него забавные фигурки. А как-то раз мама передала Огюсту обсыпанный мукой комок теста, и он тоже стал лепить головы и нелепые тела, которые затем погрузили в кипящее масло. Как только сдобные человечки покрывались корочкой, их вылавливали ложкой – уморительно нелепые фигурки появлялись одна за другой. Позже Роден назвал это своим первым уроком искусства.

Скульптуры заказывали только «настоящим» художникам, потому ремесленные школы и не учили рисовать с натуры. Кто хотел изучать человеческое тело, поступал в Высшую школу. Вот почему в 1857 году, отучившись три года в Малой школе, Роден решил принять участие в суровых вступительных испытаниях.

На протяжении шести дней он в полукруге других художников и скульпторов трудился над экзаменационной работой с натуры. Некоторые источники утверждают: за работой он так яростно размахивал руками, что другие поступающие с любопытством наблюдали за ним. Уже тогда Роден создавал непропорциональные тела с массивными конечностями, чем в дальнейшем и прославился, но приемная комиссия посчитала его искусство таким же неудобным, как и его жестикуляцию, и в конечном итоге отклонила заявку. Он сдал экзамен по рисунку, но провалился на скульптуре и не поступил.

В следующем семестре Роден вновь пробовал поступить и еще следующем, но оба раза ему отказывали. Неудачи привели юношу в такое отчаянье, что заволновался отец. Он написал сыну, призывая не терять надежду: «Наступит день, когда ты станешь поистине великим человеком и о тебе скажут: художник Огюст Роден мертв, но он жив для потомков, для будущего».

Жан-Батист знал об искусстве только одно: оно плохо оплачивается, но понимал силу упорства: «Думай о таких словах, как усилие, воля, решимость. И тогда победишь».

В конце концов Роден смирился. В Высшей школе правили связи, а решения принимались знатью, которая «хранила ключи от Рая Искусств и закрывала врата пред всяким истинным талантом!» Он подозревал, что причиной отказа стало отсутствие рекомендательных писем, которые остальные ученики предоставляли благодаря семейным связям.

Больше Роден ни в какую художественную школу не поступал. Он не отказался от искусства, но, отвергнутый «раем», перестал подражать умиротворенным скульптурам греков и римлян и обрел некую эстетику выживания. С тех пор на творчество его вдохновляла сама жизнь со всеми ее заурядными невзгодами. Все чаще он выбирает образы, где фигуры отчаянно цепляются за жизнь или гротескно гибнут под нее напором.

Когда Родену исполнилось восемнадцать, он задумался, как заработать на жизнь. И 1858 году нашел постоянную работу: мешать гипсовые растворы и вырезать заготовки для украшения зданий. Он был всего лишь шестеренкой отлаженного механизма, запускал который архитектор, чьи чертежи требовали цветочных гирлянд, или кариатид, или демонических голов, и Роден делал их из гипса. Затем форму повторял в камне или металле камнетес, и, наконец, детали архитектурного замысла попадали к строителям, которые крепили их на здание.

Такой подход подавлял Родена, лишал его вдохновения. Однажды он поймал свое отражение в зеркале и на мгновение решил, что видит собственного дядю, который тоже работал с гипсом и носил халат, вечно перепачканный белым. Теперь Роден все чаще сомневался, что способен на большее. Мечта быть художником – очевидно, попросту глупость. «Лучше бы рожденному бедняком работать не покладая рук и не зариться на большую мошну», – с горькой обидой писал он сестре в то время.

Однако чем глубже Роден погружался в заведенный порядок, тем шире распахивался перед ним новый мир. Как-то раз вместе с сослуживцем Констаном Симоном он собирал в саду листья и цветы. Когда юноши вернулись в мастерскую, чтобы вылепить из глины собранные образцы, Симон приметил, как работает Роден.

«Лучше делать не так, – посоветовал Констан младшему товарищу. – Ты лепишь лист плашмя. Переверни другой стороной, кончиками вверх. Передай не рельеф, а глубину».

Он учил: всегда отталкивайся и стремись от центра формы к зрителю, иначе получишь простой набросок.

«Я сразу же все понял, – рассказывал Роден. – И с тех пор всегда опираюсь на этот принцип».

И как только он сам не додумался, ведь такая потрясающе простая логика! На примере листа он научился большему, чем дают своим воспитанникам всякие художественные школы. Юные художники так околдованы античной скульптурой, что окружающий мир едва ли их трогает. Они увлеченно подражают новым исполинам, рожденным последними выставками, и вовсе не замечают повседневного мастерства, которым обладают ремесленники вроде Симона.

Теперь однообразную утомительную работу Роден сравнивал с тем, как строители собора Святого Петра по камешку возводили свое великое творение. Только в отличие от них он беззаветно любил не Бога, а природу. Если боготворить каждый созданный лист, найдешь в работе гордость верного служителя природы. Ведь строителей собора не помнят порознь, да и тому, кто украшает здания, не видать славы. Величие собора принадлежит всем его создателям и переживет каждого из этих безымянных мастеров.

«Как бы хотел я разделить трапезу с теми камнетесами!» – писал Роден.

Позже он предостерегал юных художников от «мимолетного опьянения» вдохновением: «Где я постигал скульптуру? Когда наблюдал за деревьями в лесу, гулял вдоль дорог и глядел на облака… где угодно, кроме школы».