Как я выступала в опере

Попытки эти вскоре резко прекратились – Зуся строго за такими вещами следил, уж не знаю как. Вероятно, сами одноклассники ретировались подобру-поздорову.

Но после уроков, когда я шла с подружкой Иркой Ф., болтая и преувеличенно эмоционально делясь впечатлениями, которых тоже не помню, всем существом, а особенно затылком ощущала, что позади, метрах в пятидесяти, шел Зуся, глядя на меня и ожидая момента, когда я распрощаюсь с Иркой, проглоченной своим подъездом, – чтобы ускориться (я делала вид, что просто иду дальше), нагнать меня и молча взять мой портфель, который, конечно, мне уже было не дотащить до ближайшего дома.

С той памятной встречи на лестничной клетке у кабинета труда школа уже не казалась мне кромешным адом, и я даже иногда просыпалась сама до будильника.

С зубами было хуже.

Мы с Петькой с детства обладали крепкими, крупными, но чрезвычайно кривыми зубами – в папу.

Не знаю, как с этой проблемой справлялся брат, но я еще до того, как родителей кто-то вдохновил отвести нас к ортодонту, понимала, что моя улыбка очень далека от голливудской, – и научилась улыбаться, не разжимая губ, тоже как папа.

Но урочный час настал, – и сначала брата, а потом меня постиг этот унизительный и страшный кошмар с исправлением зубов.

Пару раз в месяц мы ездили на двух автобусах на Фрунзенскую, где принимали три врача: Козловицер, Спивак и Туркенич. Почему-то эти фамилии засели в голове и, видно, уже никогда не забудутся.

Молодой и красивый Туркенич часто выходил к страждущей очереди, выносил каких-то игрушечных пупсов, чтоб порадовать сидящих к нему мам с отпрысками.

Нашего надменного Козловицера, который «там был хозяин, это ясно», я видела только в кабинете, сияющем, как чертова лаборатория, блистательного, в окружении толпы студентов клиники.

Обязательно во втором ряду этих молодых эскулапов стоял черный как смоль красавец из Уганды или Ганы, улыбающийся во весь свой ярко-безупречный рот, в укор нам, кривозубым.

Козловицер был мастер от Бога.

Уверенными, прохладными и профессиональными пальцами, отвратительными, как руки брадобрея, он распяливал мой рот и приглашал студентов поглядеть – насколько мои кривые резцы и клыки подтверждают то, что сказано в каких-то их учебниках.

– Смотрите, вот третий класс дуги по Энгельсу! – баритонально гудел он, а студенты из Москвы и Ганы подобострастно-радостно кивали.

Потом мне, спеленутой в фартучек, давали в потные от волнения руки фасолевидную ванночку для слюней, а в рот засовывали, проводя пальцами по деснам, полуциркульную лопаточку с каким-то липким говном. Называлось – снятие слепка. Результаты таких же «снятий», чьи-то ужасные белые челюсти на подставках-брикетиках, стояли вокруг в стеклянных шкафчиках, в гипсовом варианте, прихваченные аптечной резинкой и неразборчиво надписанные ручкой. Бедные Йорики стараний состоятельного Козловицера.

Минут десять надо было терпеть, истекая слюной и слезами, глубоко дыша и удерживая рвотные позывы, пока эту дрянь не вынимали изо рта с сочувственным: «Сплюнь и прополощи», – а тебя с мерзким вкусом во рту не отправляли в морозную синь за пределами теплой клиники.

Через неделю по мерке изготовлялась «пластинка» – интимно прилегающая к твоему нёбу штуковина с кривыми проволочками, захватывающими клыки и задние зубы.

В этом всём надо было ходить. И просто в жизни, и в школу…

Пластиночка была разделена на две части, и прилагался маленький ключ.

Каждый вечер, сняв ее и отплевавшись, надо было вымыть пластиночку под проточной водой и положить в стакан, как в непристойной песенке: «Правый глаз ее в стакане, остальное – на диване».

Но предварительно сделать сакраментальный поворот ключиком, – чтоб пластинка «выросла», следуя за «растущим организмом ребенка».

Мамочка, желая придать этому противному действию культурный подтекст, говорила:

«Это как в опере Бриттена „Поворот винта“…»

Нас с братом эти аллюзии совсем не утешали.

Как-то, выждав момент, когда родителей не было дома (бабушка была глуха или сочувствовала нам, преступникам), мы с братом завернули наши пластинки из стакана в газетку – и спустили в мусоропровод…

Почему-то – вовсе не из-за наших пластинок – мусоропровод в тот роковой день засорился.

Бренные остатки жизнедеятельности встали комом где-то на уровне пятого этажа, и ни туда ни сюда…

Тут брат Петя сказал:

– Знаешь, я инженерный гений! Я придумал как сделать, чтоб мусоропровод прочистился: надо его зажечь!

И, гордый, чиррркнул спичкой и кинул туда, вслед за шедевром Козловицера, горящий коробок.

Потом мы, волнуясь, ждали – что будет?

Было все ужасно.

Засор вспыхнул, в трубе загудело, изо всех отверстий повалил дым, подъезд заволокло гарью.

На беду еще испортился лифт, и наши мама с папой, возвращаясь из гостей, зажимали рты и носы, пробегая вверх по промежуточным лестничным площадкам, где из жерл мусоропровода валил тяжкий черный дым.

Врать мы умели плохо. И вскоре вся эта безумная афера с избавлением от пластинок всплыла на поверхность.

Про то, что было нам с братом, умолчу.

Папа быстрыми и решительными движениями вылил в наш, на седьмом этаже, мусоропроводный оскал пару ведер воды, и весь армагеддон вмиг закончился, засор провалился, а гарь проветрили, открыв все окна на этажах подъезда.

Но, что всего ужаснее, – мама полебезила перед дворниками, и они, покопавшись за рупь в полусожженном-полунамокшем грязном и кляклом мусоре, извлекли оттуда ничуть не пострадавшие, чтоб их, технологически-прекрасные, целлюлозно-блистательные изделия Козловицера!..

На следующее утро у меня был день рождения, тринадцать лет.

О том, чтобы провести этот день без пластинки, не могло быть и речи.

Их обдали кипяточком и засунули нам во рты.

Я отстрадала в школе положенные пять часов.

Потом шла с Иркой Ф., рассказывая ей, с прикрасами, всю эту историю. Ирка была хорошенькая и с ровнехонькими жемчужными зубами, но слушала меня очень сочувственно и у ее дома, чувствуя выжидающий взгляд Зуси за пятьдесят метров, тактично ушла в свой подъезд.

Я, страдая, прошла несколько метров, слыша, как Зуся подходит все ближе.

Во рту было козловицерно и тошно.

Он подарил мне тогда тринадцать тюльпанов.

Мы решили не сразу расставаться у моего крыльца, а погулять в сквере минут двадцать.

Навстречу шли Коврова и Полатина, очаровательные, беззаботные, без пластинок, и в сопровождении Гладмана и Загорулько.

Они поздоровались с Зусей: «Привет, Игорек», нарочито не заметили меня и мой букет и проплыли дальше, в подворотню.

Я сказала, шепелявя:

– Фмотри, какие крафотки в твоем клаффе. А ты гуляеф с уродиной!

– Ну что поделать, – отвечал мой рыцарь, – надо ж кому-то гулять и с уродинами…

Как я провела выходной

Выходной в театре – это какое-то немыслимое, невообразимое, несбыточное и нереальное счастье.

Как правило, он приходится на понедельник, потому что уикенд достопочтимая публика проводит в местах увеселений и наслаждений, которые им доставляет кто? – а мы, работники театра. Обычные люди поспят-понежатся, проведут лениво-праздный день, а вечерком хлоп – да и пойдут в театр музыку послушать.

А там – мы!

Развлекаем, одурманиваем, дарим смыслами, восхищаем и возмущаем!

Но вот выходные прошли, и обычные люди (это такие странные – «не мы» – существа), нагладив загодя рубашки мужьям, подымаются в предрассветной мгле «трудиться»…

А мы – спим…

Тут подождите и представьте…

Иногда встанешь попить водички часов в семь утра, глянешь во двор: а там все выходят из подъездов, ползут мимо помоечки, в горку, обходя строительство… – ну, не буду злорадствовать, хотя так часто занималась этим, зная, что лично ты-то можешь сейчас вернуться в ароматный ворох тепло-прохладных простыней и придавить еще часа два, или три, или…

Бывают, конечно, печальные исключения – когда часть труппы и персонала в понедельник не отдыхают, занятые в готовящейся постановке, работают…

Но что нам до них, мы свое дело сделали, до девяти в воскресенье работали – и спиммммм…

Но нет.

В одиннадцать раздается звонок из режуправления.

– Поспелова, это вы вчера репетировали до девяти в четыреста первом?

– Д-да, я, – я хоть и не вокалистка, но голос у меня до полудня не просыпается.

– А ключ на вахту сдали?

– С-сдала…

– А если подумать?

Ах, я уже знаю, что чертово режуправление всегда право и ключ лежит сейчас у меня в кармане пальто…

– Но, – откашливаю я сладкую выходную дремоту, – Тамила Николавна, может, можно взять запасной ключ у охранника? – говорю и киксую, как непроспавшаяся валторна.

– Нееет, нельзя взять, – ожесточенным и стальным голосом щелкает Т. Н., – потому что ваш ключ и есть запасной, а другой ключ унес вчера в кармане концертмейстер Полозков, который еще больший идиот, чем вы, Поспелова, потому что он с ключом улетел сегодня в шесть утра в Астрахань дирижировать «Аидой»!

И гудки.

Суперталантливый пианист Полозков – еще и дирижер, и вернуть его с ключом из Астрахани невозможно.

А я тут, не дирижирую Аидой.

Значит – ехать, отвозить ключ.

Через пятнадцать минут мое такси выруливает на слепящее весенним счастьем Садовое кольцо, а в такси я: наспех умывшаяся, с противным вкусом во рту, ничего не проглотившая, в чем попало одетая.

– Хороший денек, – говорит таксист, – теплынь, как будто и впрямь весна!

– Точно, – вторю я, вдыхая запах весны из открытого оконца такси.

– Вы вот даже в легкой курточке, – кокетливо говорит таксист.

– Дааа, – выдыхаю я, горестно ощупывая пустой карман (ключ-то в пальто), – эээ, пожалуйста, развернитесь…

Через час или полтора приезжаю, сорвав репетицию незнамо на сколько.

Режиссерша, мрачно взяв ключ, уходит по коридору… Репетировать.

А я сегодня не нужна… меня нет в подслеповатом расписании на доске.

Театр по-выходному пуст, репетируют только те, кто заняты в премьере.

Тихо темнеют большие фикусы в кадках, тянутся ковровые дорожки, дремлют кулеры с водой.

Иди, Катя, домой, доспи, позавтракай, делай свои дела, попиши, порисуй, поиграй на рояле…

Но бацилла театра уже попала в меня и распускается.

Ем в буфете, странно пустом.

Иду на третий этаж, где гримеры.

Ида и Валя валяют дурака, представляя, как будет выглядеть тенор Ступкин и баритон Шведов в париках, которые только что пришли из мастерских.

– Кать, может, постричь тебя? – спрашивает Ида, недовольно оглядывая непричесанную меня.

– Да! Конечно! Постриги!

Под блаженные сплетни обо всех на свете из моей головы делают чудо, которого никогда не видывали наши парикмахерские.

Ида стрижет, а Валя заваривает кофе, которого никогда не дадут в кофейнях.

Комическая сценка при передаче денег. Я хочу дать тыщу, Ида брезгливо морщится, в результате берет половину.

Валя за моей спиной делает ей знаки: чего валяешь дурака? Бери, коль дают.

Ида не берет.

Обе замечают, что у меня не все в порядке с правым башмаком. Ремешок отрывается.

Вдохновение на лицах.

Звонок по внутреннему в реквизиторский цех:

– Ваня, ты на месте? Сейчас к тебе Поспелова придет, подклей ей ботинок! А потом к нам дуй!

У них свои планы на Ваню, и я, кажется, помогла в чем-то. Без меня не было бы повода Ване позвонить.

По пустому театру спускаюсь к Ване.

Он старший реквизитор, работает тут еще с тех пор, как наш театр отпочковался от другого, и реквизитор Ваня перешел на новое место, невзирая на понижение зарплаты и прочие неудобства.

У него в подземелье – свои порядки. На стене висит плакат, вязью тщательно самим Ваней написанный и гласящий: «НЕ УЧАСТВУЙТЕ В ДЕЛАХ ТЬМЫ» (ЕФ. 5:11).

Пока Ваня приклеивает мне оторвавшийся ремешок на башмаке, к нему приходят из соседних нор монтировщики: один, Игорь, спросить, когда именно надо уносить скамейку в чистой перемене между первой и второй картиной Риголетто. Я пытаюсь объяснить, но меня монтировщик не слушает, а только Ваню.

Он авторитет, а у меня, вообще-то, выходной, чего лезть-то?

Другой, Илья, состоит у Вани в учениках. Потому что Ваня – меломан. Все полки реквизиторской заставлены грампластинками, по большей части – Гилельса. Ваня принадлежит к партии, которая считает, что истинный пианизм и вдохновенность – это только Гилельс, а Рихтер – это дутая фигура.

Я считаю, что оба они замечательные музыканты, но молчу, потому что Ваня, клея мой башмак, заводит двадцать седьмой концерт Моцарта в исполнении Гилельса (он изумительно играет!), а монтировщик Илья сидит в дверях каморки Вани на корточках и вдохновенно слушает.

Скажи я ему, что Рихтер – тоже музыкант хоть куда, он не поверит, и это пошатнет его универсум, созданный Ваней.

Подклеив мой ботинок, Ваня спрашивает:

– Ну, поняла наконец, что такое настоящий пианизм? – и ревниво следит, как я завязываю шнурки.

Я благодарю, и как свежеподкованная лошадка взбегаю наверх.

В режуправлении уже отошли от гнева за несданный ключ, но свято место пусто не бывает, и распускаются, как вешний куст, еще несколько упреков мне: не доложила, что постоянно опаздывает сопрано Воскобойникова, не подала заявку на ввод артистов в роли Марулло и Борсо, не расписалась восьмого марта за подарок дочери…

На мое счастье звонит телефон – хозяин моей квартиры хочет денег. Я должна была с ним встретиться в два, но, поскольку меня вызвали в театр, обо всем забыла, а он ждет меня на остановке около театра.

А денег-то нет! Они дома!

Все столпившиеся в режуправлении принимают мою проблему как свою.

Не проходит и пяти минут, как я набираю восемь тысяч – с миру по нитке. Все записываю – завтра отдавать.

Убегаю из режуправления, напутствуемая криками:

– Не потеряй, Поспелова, мы тебя знаем, выронишь!

– Что за идиот берет за квартиру на Арбате восемь тысяч?

– Чтоб завтра не опаздывала!

Выйдя на улицу, я не узнаю мира.

Внешний мир и мир внутритеатральный совсем никак не соотносятся.

Пока я стриглась, чинила башмак, слушала Гилельса и собирала деньги, в мироздании произошло примерно то, что сегодня – весну отменили, подул пронизывающий ветер, перехватывающий дыхание, полетел снег, и я, без шапки, перехватывая дыхание, едва добралась до остановки, где меня ждал хозяин моей квартиры – странный субъект, знающий десять европейских языков, но чудик: в шляпе, в тренировочных штанах и со спичками в обоих ушах.

– А, здравствуйте, здравствуйте, – залопотал он, пока я вынимала конверт с собранными деньгами.

– Пересчитайте, пожалуйста, – сказала я, он взял конверт и стал перебирать разномастные купюры, которые мне только что дали певцы, реквизиторы, работники режуправления и еще кто-то.

Внезапно налетел порыв ветра и вырвал у него из рук все это трепетное богатство. Несколько купюр прилипли к нашим пальто, парочка улетела под ларьки, окружавшие площадь, еще несколько закружились над спинами машин, стоявших в пробке на перекрестке.

Ужас.

Мы с чудиком – хозяином квартиры бегали и ловили. Ветер дул, машины гудели, пятисотки разлетались.

Кто-то вылез из машины, отлепил тысячную от лобового стекла и подал мне…

Последние сто рублей нашли под палаткой с газетами… И вот представьте – потеряли всего только тысячу!

Хозяин, безнадежно слушая мои увещевания, что я, мол, завтра же все восполню, запихнул все в пластиковый мешочек, попрощался и ушел в муть пурги.

А я?

Нет бы пойти домой!

А я пошла опять в театр!

Зачем? А рассказать о только что произошедшем!

Заврежуправлением Тамила Николаевна тогда сказала мне:

– Знаете, Поспелова, вы и Полозков, наверное, гении…

– Это почему это? – недовольно спросила я.

– Ну, со мной таких безобразий никогда не происходит…

Не помню, что было дальше, но настали сумерки, день прошел.

Мой законный выходной.

Завтра на работу.

Про корысть

Вот смотрю я иногда на себя с холодным вниманием и думаю:

В сущности, я человек бескорыстный.

А внутренний голос говорит: «лжешь».

И впрямь.

Правда, чаще корысть не задумывается мной специально, а получается сама.

Расскажу две истории.

Работала я несколько лет режиссером по вводам в театре «Новая Опера». И там был один спектакль, который мне чрезвычайно нравился, а народ почему-то плохо шел на него. Некоторые мои коллеги, и даже начальство, высказывали предположение, что простую публику пугает название: «Сельская честь». Думают – это какая-то советская опера про косилки-сеялки-молотилки.

Кстати, может быть.

Я даже предлагала начальству написать подзаголовок или вот так просто назвать «Cavalleria rusticana, или Кровавая драма на Пасху». Потому что там и впрямь дело происходит на Пасху, а в конце спектакля один темпераментный корсиканец кусает за ухо второго и умирает в результате поножовщины. Начальство смеялось, но название не меняли, и зал был полупустой.

А спектакль был замечательный, ставил финский режиссер Карри Хейсканен, вдохновенно ставил, упруго, музыкально, напряженно, со смыслами, с чудесными находками – и солисты были изумительные.

Тогда я разослала похвалы этому спектаклю и приглашения его посетить на пятьдесят шесть адресов случайно взятых людей в социальной сети «Одноклассники» (тогда я не про «контакт», ни про «фейсбук» ничего не знала). Просто – вижу приличное лицо в случайной выборке тех, кто сейчас бдит перед экраном, – и посылаю. Через пару часов сайт меня заблокировал, известив, что я занимаюсь рассылкой спама. А я все совершенно бескорыстно делала! Просто – от себя!

Но еще до блокировки откликнулась, среди прочих, одна женщина, прекрасная на вид, и спросила:

«А почему вы именно меня пригласили на этот спектакль?» А ей отвечаю (умалчивая про остальные пятьдесят пять приглашений):

«Потому что наши тенора и баритоны лучше поют, когда видят в зале красивое лицо». Ей, кажется, ответ понравился, и она говорит:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.