Единство кибернетических фронтов объясняется методом, то есть тем, что кибернетика подаёт себя как метод регистрации мира, в чём есть и одержимость экспериментом, и активно плодящийся схематизм. Это согласуется с бумом прикладной математики, начавшимся после безнадёжного вывода, к которому пришёл австриец Курт Гёдель, показав, что всякая попытка логического обоснования математики, а значит и объединения наук, обречена быть «неполной». А благодаря Гейзенбергу рухнула более чем вековая работа по позитивистскому доказыванию. Фон Нейман доводит до предела выражение этого внезапного чувства потери почвы под ногами. Он представляет логический кризис в математике как знак неизбежного несовершенства всякого человеческого творения. В результате он хочет создать логику, которая сможет наконец стать последовательной, логику, чьим источником может быть лишь машина! Из чистого математика он превращается в подвижника скрещения наук, повсеместной математизации, которая позволила бы с самых основ, отталкиваясь от практик, воссоздать утраченное единство наук, и самым стабильным его выражением была бы кибернетика. Ни одно выступление, ни одна речь, ни одна книга, ни одна сфера не обходится с тех пор без универсального языка объяснительных схем, визуальной формы доказательства. Кибернетика переносит процесс рационализации, свойственной бюрократии и капитализму, на уровень тотального моделирования. Герберт Саймон, пророк искусственного интеллекта, продолжает в 1960-х программу Фон Неймана, намереваясь создать мыслительный автомат. Речь идёт о машине, содержащей программу под названием экспертная система, которая должна уметь обрабатывать информацию так, чтобы решать проблемы из самых разных сфер компетенций, а в сумме – все практические проблемы, с какими сталкивается человечество! «Универсальный решатель задач» (General Problem Solver, GPS), созданный в 1972 году6, – это модель такой универсальной способности, обобщающей все прочие, модель всех моделей, самый прикладной интеллектуализм, воплощение любимой поговорки бесталанных горе-мастеров, что «проблем не бывает, бывают только решения».

Кибернетическая гипотеза развивается неразрывно как теория и как технология, и одно всегда подкрепляет другое. В 1943 году Винер встречается с Джоном Фон Нейманом, которому поручено создать вычислительные машины такой быстроты и мощности, чтобы они справились с необходимыми вычислениями для «проекта Манхэттен», где заняты 15 тысяч учёных и инженеров, а также 300 000 техников и рабочих под руководством Роберта Оппенгеймера7: компьютер и ядерная бомба рождаются вместе. Для современного воображения «коммуникационная утопия» это парный миф к мифу о ядерном открытии: в обоих случаях речь идёт об уничтожении сосуществования, через избыток жизни или через избыток смертей, через всепланетарный ядерный синтез или через космическое самоубийство. Кибернетика выступает как ответ, лучше всего приспособленный к Великому Страху гибели мира и человеческого рода. Фон Нейман – её двойной агент, настоящий «свой среди чужих». Описание живых организмов, его машин и машин Винера аналогичными категориями скрепляет союз между кибернетикой и информатикой. Пройдёт ещё несколько лет, и молекулярная биология, базируясь на расшифровке ДНК, в свою очередь обратится к теории информации для объяснения человека как индивида и как вида, тем самым открывая невообразимые технические возможности для экспериментов над человеком в сфере генетики.

Постепенное преобразование метафоры системы в метафору сети в общественном дискурсе 1950—1980-х указывает на вторую фундаментальную аналогию в основе кибернетической гипотезы. А также на глубинные изменения в ней. Потому что когда в среде кибернетиков ЛЮДИ говорят о «системе», то это по аналогии с нервной системой, а когда сегодня в когнитивных науках ЛЮДИ говорят про «сеть», то думают о сети нейронов. Кибернетика – это уподобление всей совокупности существующих явлений тому, что происходит в мозге. Сделав голову человека альфой и омегой всего мира, кибернетика навечно обеспечила себе место в авангарде всех авангардов, так что всем остаётся лишь бежать позади. По сути, она с самого начала устанавливает равенство между жизнью, мыслью и речью. Этот радикальный монизм строится на аналогии между понятиями информации и энергии. Винер вводит эту аналогию, пересаживая в свои построения термодинамические выкладки XIX века. Его операция состоит в сопоставлении того эффекта, которое время оказывает на энергетическую систему и на информационную. Ни одна система не чиста и не идеальна как система: энергия подвержена потерям в результате обмена, точно так же, как информация в результате своего обращения. Клаузиус назвал это энтропией. Энтропия, понимаемая как природный закон, это Ад для кибернетика. Она объясняет разложение всего живого, неустойчивость экономики, разрушение общественных связей, упадок… В первое время, время гипотез, кибернетика тем самым как бы формулирует общую почву, на которой можно начать объединение естественных и гуманитарных наук.

«Второй кибернетикой» мы будем называть верховный проект по постановке экспериментов над человеческими обществами: антропотехнию. Задача кибернетика – бороться с общей энтропией, угрожающей живым существам, машинам, обществам, то есть создать экспериментальные условия для постоянного поддержания жизни, беспрестанно восстанавливать целостность единства. «Важно не чтобы человек просто существовал, а чтобы он оставался живой опорой технологии», – замечает гуманистический толкователь Раймон Рюйе. С развитием и разработкой кибернетики идеал экспериментальной науки, уже лежавший в основе политэкономии благодаря ньютоновской физике, снова протягивает капитализму руку помощи. Отныне «современным обществом» зовётся лаборатория, где ставит опыты кибернетическая гипотеза. Благодаря изученным техникам, начиная с 1960-х годов вторая кибернетика – уже не лабораторная гипотеза, а социальный эксперимент. Она стремится построить то, что Джорджо Чезарано называет устойчивыми животными сообществами, и где «[у термитов, муравьёв и пчёл] природно заложено отрицание индивида для их автоматического функционирования; так сообщество животных целиком (термитник, муравейник, улей) выступает как множественный индивид, чьё единство обусловливает распределение ролей и функций и обусловливается им – в рамках “органического сочетания”, в котором сложно не усмотреть биологической модели телеологии Капитала».

Ill

Не нужно быть пророком, чтобы осознать, что приспосабливающиеся науки тут же начинают определяться и направляться новой основной наукой, которая называется кибернетикой.

Эта наука соответствует определению человека как деятельно-общественного существа.

Она является теорией управления возможным планированием и налаживанием человеческой работы.

Мартин Хайдеггер, «Конец философии и задача мышления», 19668

Но вместе с тем кибернетика считает себя обязанной признать, что общая регуляция человеческого существования на данный момент не завершена. Поэтому в универсальной сфере кибернетики человек временно ещё является «фактором искажений». Намерения и действия человека, внешне свободные, действуют искажающе. Но недавно наука завладела и этим полем человеческого существования.

Она со строгой методичностью начинает исследования и планирование возможного будущего для деятельного человека.

Она учитывает информацию о том, что в человеке поддаётся планированию.

Мартин Хайдеггер,«Исток искусства и назначение мышления», 1967

В 1946 году в Нью Норке проходит научная конференция, чья цель – распространение кибернетической гипотезы на общественные науки. Участники единодушно и решительно сбрасывают со счетов обывательскую философию общественного, опирающуюся на индивида или на общество. Социальная кибернетика должна сосредоточиться на переходных явлениях «общественного фидбека», вроде тех, какие американская антропологическая школа якобы обнаружила между «культурой» и «личностью», намереваясь создать характерологию народов, предназначенную для американских солдат. Суть операции в том, чтобы свести диалектическую мысль к простому наблюдению за процессом цикличной обусловленности внутри априори неизменного социального целого, смешивая противоречие и несоответствие, как в центральном для кибернетической психологии понятии двойного послания. Как наука об обществе, кибернетика стремится к такой общественной регуляции, которая обойдётся без макро-институтов вроде Государства и Рынка, предпочитая микросервисы контроля, предпочитая механизмы. Ключевой закон социальной кибернетики следующий: масштаб и контроль обратно пропорциональны. Так что проще строить кибернетический общественный порядок на небольшом участке: «Для быстрого восстановления равновесия необходимо, чтобы разрывы выявлялись прямо там, где они образуются, и корректирующие действия производились децентрализованно»9. Под влиянием Грегори Бейтсона – Фон Неймана общественных наук – и американской социологической традиции, одержимой вопросами отклонений от нормы (бомж, иммигрант, преступник, представитель молодёжи, я, ты, он и т. д.), социальная кибернетика сосредоточивается главным образом на изучении индивида как центра обратной связи, то есть как «самодисциплинированную личность». Бейтсон становится главным общественным физиотерапевтом второй половины XX века, стоя у истоков как семейной терапии, так и программ обучения коммерческим технологиям, разработанных в Пало-Альто. Потому что кибернетическая гипотеза постулирует радикально иного субъекта нового строения, и индивидуального, и коллективного, поскольку выдалбливает из него сердцевину. Она отвергает всё внутреннее как миф, а с ним и всю психологию XX века, включая психоанализ. Больше не надо пытаться вырвать субъекта из традиционных внешних связей, как того требовала либеральная гипотеза: наоборот, нужно восстановить общественные связи, лишив субъект всякого содержания. Надо, чтобы каждый стал бесплотной оболочкой, как можно лучшим проводником общественных связей, где крутилась бы бесконечная петля фидбека, и безо всяких узлов. Процесс кибернетизации завершает таким образом «цивилизационный процесс», вплоть до сведения тел и их аффектов к абстракции знаковой системы. «В этом смысле, – пишет Лиотар, – система представляется некоей авангардистской машиной, которая тащит человечество за собой, обесчеловечивая его, чтобы потом вочеловечить на другом уровне нормативной производительности. […] В этом гордость лиц, принимающих решения, и их слепота. […] Даже допустимость различных игр поставлена в зависимость от результативности. Переопределение норм жизни заключается в совершенствовании компетенции системы в смысле увеличения производительности»10.

Подстёгиваемые холодной войной и «охотой на ведьм», социальные кибернетики без устали выискивают за нормой патологию, дремлющего в каждом коммуниста. В результате они создают в 1950-х Федерацию психического здоровья, где вырабатывается оригинальное, как бы окончательное решение проблем общества и эпохи: «Конечная цель организации психического здоровья – помочь людям жить в одном мире с себе подобными… Концепция психического здоровья по масштабу соответствует международному порядку и мировому сообществу, которые должны создаваться таким образом, чтобы люди могли жить в мире друг с другом»11. Описывая психические отклонения и общественные патологии языком информации, кибернетика создаёт новую политику субъекта, основанную на коммуникации, прозрачности для себя и для других. По просьбе Бейтсона теперь уже Винеру приходится задуматься о социальной кибернетике, но масштабами покрупнее, чем охрана психики. Он без труда признаёт провал либерального эксперимента: информация на рынке всегда неполная и нечистая, как из-за рекламной лжи и монополизации СМИ, так и из-за невежества Государств, которые как коллектив владеют меньшей информацией, чем гражданское общество. Расширение рыночных отношений в связи с ростом размера сообществ и цепочек обратной связи делает ещё более вероятными искажения в коммуникации и проблемы с общественным контролем. Процессом предыдущего накопления были не только разрушены общественные связи: сам общественный порядок стал кибернетически невозможен в рамках капитализма. Успех кибернетической гипотезы становится понятен в свете кризисов, с которыми столкнулся капитализм в XX веке и которые поставили под вопрос мнимые «законы» классической политической экономии. В этот разлом и встраивается кибернетический дискурс.

Современную историю экономического дискурса следует рассматривать именно с перспективы усиления проблемы информации. С кризиса 1929 года по 1945 год всё внимание экономистов устремлено на проблему ожидания, неопределённости, связанной со спросом, согласования производства и потребления, предвидения в экономической деятельности. Классическая экономика, идущая от Смита, уже несостоятельна, как и все научные построения, напрямую вдохновлённые ньютоновой физикой. Всё расширяющуюся после 1945 года роль кибернетики в экономике можно объяснить, вспомнив догадку Маркса, что «закон в политической экономии определяется через свою противоположность, через отсутствие закона. Истинный, закон политической экономии есть случайность»12. Чтобы доказать, что капитализм не является фактором энтропии и общественного хаоса, начиная с 1940-х экономический дискурс ставит в приоритет кибернетическое переопределение своей психологии. Оно строится на «теории игр», разработанной Фон Нейманом и Оскаром Моргенштерном в 1944 году. Первые социальные кибернетики показывают, что homo oeconomicus может существовать только при условии абсолютной прозрачности своих предпочтений для себя и для других. Из-за невозможности знать совокупность поведений всех прочих экономических игроков, утилитаристская идея рационализации любого микроэкономического выбора остаётся мечтой. Под давлением Фридриха фон Хайека утилитаристскую парадигму отвергают в пользу теории стихийных механизмов согласования индивидуальных видов выбора, которая признаёт, что каждый актор имеет лишь ограниченное представление о поведении других, как и о своём собственном. Решение – пожертвовать автономией экономической теории и перенести её в кибернетический проект, обещающий уравновешивание систем. Получившийся гибридный дискурс, названный впоследствии «неолиберальным», наделяет рынок способностью оптимально распределять информацию – но не богатство — в обществе. В таком виде рынок становится средством полного согласования акторов, благодаря чему единство общества обретает устойчивое равновесие. И капитализм теперь не обсуждается, потому что представлен как простое и лучшее средство обеспечения общественной саморегуляции.

Луи Лозовик. Кишки Манхэттена

Как и в 1929 году, протесты, прокатившиеся по планете в 1968 году, и, в особенности, кризис после 1973-го снова ставят перед политэкономией проблему неопределённости, на этот раз в политической сфере. Все упиваются громкими теориями: тут этот старый болтун Эдгар Морен и его «сложностность», там Жоэль де Росней, этот простак-мечтатель, с «обществом в реальном времени». Экологическая философская мысль кормится новой мистикой про Вселенную. Целостность – больше не исток, который нужно вернуть, а будущее, которое строят. Кибернетическая проблематика теперь не в предсказании будущего, а в воспроизводстве настоящего. И речь уже не о статичном порядке, а о динамической самоорганизации. Индивид теперь не наделяется никакой властью: его знание мира несовершенно, собственные желания ему неизвестны, он непрозрачен для себя самого, всё от него ускользает, так что и кооперируется он спонтанно, эмпатия его заложена природой, а солидарность неизбежна. Он ничего такого не знает, но ЛЮДИ-то о нём знают всё. Тут развивается самая далеко идущая форма современного индивидуализма, и к ней прибавляется хайекская философия, для которой любая неопределённость, любая возможность события – проблема всего лишь временного незнания. Став идеологией, либерализм служит прикрытием для совокупности новых технических и научных практик, распылённой «второй кибернетики», намеренно открестившейся от своего наречённого имени. Начиная с 1960-х сам термин «кибернетика» растворяется в смешанных понятиях. Распад наук уже не даёт шанса на реальную теоретическую унификацию: кибернетическое единство отныне проявляется в мире, которому само каждый день придаёт форму. Кибернетика – средство, благодаря которому капитализм связал воедино свою способность к раздроблению и поиск выгоды. Общество, которому постоянно угрожает распад, поддавалось бы подчинению гораздо проще, если была бы создана информационная сеть, автономная «нервная система», позволяющая им управлять, – так по поводу Франции напишут в своём отчёте 1978 года верные обезьянки Государства Симон Нора и Ален Минк. То, что ЛЮДИ называют сегодня «Новой экономикой» и что объединяет под единой кибернетической маркой все преобразования, которые претерпели в последние тридцать лет западные страны, является совокупностью нового подчинения, новым решением практической задачи общественного порядка и его будущего, иными словами – новой политикой.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

Термин М. Хайдеггера из работы «Бытие и время» (здесь и далее в постраничных сносках – примеч. пер.).

Термин Ж.-Ф. Лиотара из работы «Состояние постмодерна».

Термин М. Хайдеггера из работы «Бытие и время».

Термин М. Фуко из работы «Надзирать и наказывать».

Термин Дж. Агамбена из работы «Homo Sacer. Суверенная власть и голая жизнь».

Термин Ж. Делёза и Ф. Гваттари из работы «Капитализм и шизофрения».

О Блуме подр. см. в тексте «Теория Блума», первой книге наст. собр.

Дух времени (нем.).

Термин из работ В. Беньямина.

Эффекты истины – термин из работ М. Фуко.

в итоге (лат.).