Собака меня уже кусала, но петух?! О ужас! Монстры! В этом чужом месте петухи злые, как собаки! Заорав: «Дидэ-э-э-э!» – я дала деру. Петух издал боевой рык и понесся следом, время от времени взмывая в воздух и вырывая из меня куски мяса.

Обе бабушки с клекотом вылетели на веранду, но мы с петухом успели преодолеть этот участок трассы и неслись с противоположной стороны дома.

– Луба! Луба, сделай что-нибудь! Зачем ты этого людоеда держишь во дворе?! – запричитала моя бабушка.

– Да в жизни он никого не трогал! – встала грудью за своего петуха Луба-бебо.

– Да открой глаза, посмотри, что он с ребенком делает! Стой, стой, чтобы ты сдох у своего хозяина, я его перехвачу!

Пока бабушки бежали спасать меня, мы с петухом сделали очередной круг и продолжали смертельную схватку со стороны веранды.

Эта свистопляска могла бы продолжаться до тех пор, пока петух не обклевал бы меня до костей, но более хладнокровная Луба-бебо, хорошо знакомая с нравами своего питомца, осталась стоять на месте и встретила кортеж с топором в руках.

– Не плачь! Не плачь, маленькая, – утешала меня Луба-бебо, держа злодея за крылья, – мы ему отомстим! Мы ему башку открутим и съедим!!

Петух злобно косил красным глазом и издавал леденящие душу звуки, а я от переживаний начала икать.

– Может, не надо ему башку крутить? – вступилась я за обидчика. – Дети сиротками останутся!

– Он мне давно уже надоел, – неожидано выдала себя Луба. – Хоть пиши на воротах: «Во дворе злой петух!» Какие еще сиротки, у меня вон приличный куриный отец подрос.

– Впервые вижу такого ненормального рачинского мужчину, – удивлялась бабушка, делая примочки на мои раны. – Они же у вас тут добрые! Безобидные! И медли-и-и-и-ительные!

– Овца-то овца, а если разозлится – даст молодца, – выдала пословицу Луба-бебо, ощипывая злодея в дымящейся кастрюле. – Хотя мне этого петуха привезли из Сванетии, так что лютый норов у него был явно не рачинский!

– Зато женщины тутошние – не промах, – невинно подметила бабушка.

Вскоре приехали дядя и тетя с кузенами, и жизнь понеслась галопом. Каждый вечер во дворе под ореховыми деревьями закатывалась пирушка – на дощатом столе раскладывали лобиани[5], лори[6], мчади[7], зелень и обязательно наливали из оплетенной бутыли рубиновое вино «Хванчкару». Приходили соседи, чокались стаканчиками, разламывали лепешки и хрустко закусывали веточками зелени, гудел неспешный разговор, тамада говорил красивые тосты, похожие на рассказанный сон.

Бабушка тоже смаковала по одному стаканчику:

– Это целебный бальзам, а не вино, Луба!

– Только его много пить нельзя, а то кровь загустеет, – предупредила Луба-бебо.

– А мне попробовать, – пристала я к бабушке, и та дала отпить глоток.

– Что-то я и вкуса не поняла, – потянулась я еще.

– Детям нельзя, – хором сказали бабушки.

– Я сколько хочешь его пил, знаешь, как вкусно, – похвастался кузен. Я посмотрела исподлобья: ему можно, а мне – нельзя.

Теперь у меня появилась заветная цель, и я сторожила в засаде удобный момент.

Он приплыл мне в руки очень скоро.

После очередной пирушки все винные остатки слили в большой стакан. Взрослые толпились у ворот, договаривая последние разговоры; забытые тарелки горой высились на столе; вислоухая собака догрызала в траве кость. Я, недолго думая, схватила стакан и залпом выпила весь рубиновый напиток до дна – наконец терпкий шершавый вкус «Хванчкары», отдающий вишней и зеленой ореховой кожурой, раскрылся во всей красе!

– Эй, эй, ты что?! Его нельзя много пить! – прокричал неизвестно откуда появившийся кузен.

Ноги налились тяжестью, а голова разрослась до размеров колокольни. Кузен что-то мне выговаривал, и его лицо шло волнами. Ореховые деревья закрутились зонтиками карусели, и я мягко осела в траву.

– Тут знаете сколько вина было! – возбужденно объяснял взрослым кузен.

– Убей меня, Господи, с ней ничего не будет? – причитала бабушка.

– Фати, это вино я своими руками отжимала, – уверяла Луба-бебо. – Ну, пошатает денек, зато крови прибавится!

Шатало меня даже в постели, точь-в-точь как в Батуми на волнах – весь дом плавно взмывал и опадал, и происходящее доходило до меня как сквозь толщу воды.

– Ну что, пьяница? – встретил меня утром кузен: после моего геройства за вином ввели строжайшее наблюдение, и ему так и не удалось меня переплюнуть.

– Дидэ, – предложила я, – а если тебе жить вместе с Лубой?

– Зачем это? – изумилась бабушка.

– Ну, тут смотри как хорошо – виноградник есть, и марани[8] есть, и там – видела? – крышку снимают прямо с земли, а внутри кувшин! И полно вина!

– Я смотрю, ты в отца пошла – ценитель вина, – иронически отозвалась бабушка. – Мне свой дом нужен, на своей земле. А виноградник тут правда хороший, у нас таких нет.

Ровные ряды лозы начинались сразу за домом.

– Я тебе покажу, как надо правильно виноград есть, – сказал кузен.

Он сел на землю и стал обирать губами виноградины прямо с ветки, без рук!

– Я тоже так хочу! – обрадовалась я и села под самую большую гроздь. Солнце светило сквозь прозрачные ягоды, они были теплыми и лопались с тугим звуком.

– Вы с ума сошли? – всполошилась Луба-бебо. – Его немытым есть нельзя, он же опрысканный!

Взрослые всегда найдут червя в яблоке и пятна на Солнце!

Самое же ошеломительное в Раче то, что сразу за виноградником, под склоном, текла речка – как положено, ледяная и быстрая. Выше нашего участка она шла поверху, а потом лилась широким водопадом в небольшой природный бассейн. Это было самое восхитительное купание на свете!

– Я же говорил – холодно, – давил на меня кузен, но мне было все равно – надо было успеть накупаться вдоволь, пока бабушка не увидела посиневшие губы.

Дядя расширил природный водоем, и теперь большой камень оказался в центре бассейна: он раскалялся на солнце и согревал наши продрогшие в ледяной воде тушки, чтобы снова отпустить под струи водопада.

– Мне бы домик хоть в половину Лубиного, – с непонятной грустью вздохнула бабушка на мои восторженные рассуждения. На всякий случай я обхватила ее за шею и сильно-сильно стиснула.

Другие и я

Ужасно, ужасно много в мире людей, а среди них есть – я.

Людей в мире много – я видела по телевизору, они бывают очень разные, не знаю, настоящие они или нет, но и вокруг тоже много – соседи, прохожие на улице, еще на пляже – когда мы с бабушкой ходим на море, еще дети в саду, потом – очень много разных людей в деревне, и по пути туда – на вокзале, и в автобусах, и на базаре еще бывает много. Они почти никогда не повторяются, особенно если в новых местах.

Но я от них отличаюсь. От всех. Даже от бабушки. Потому что я единственный человек, который может сказать обо мне – Я.

Это надо понять, что такое – Я. Очень сложно понять, я напряженно стараюсь, и в самом конце догадка уплывает, скользнув по пальцам, как мальки в нашей ледяной речке, когда ты их уже поймал в ладошку.

Попробую еще раз.

– А что было, когда меня не было? – спрашиваю я у бабушки.

Мы лущим кукурузу – полный початок в одной руке, в другой – голая сухая сердцевина, ею надо проводить по стройным рядам белых зерен, и те с шумом осыпаются в бабушкин подол.

– Что было – все было, – отвечает бабушка. – Только тебя не было, а так – жили себе и жили.

– Ну, а я где была? – допытываюсь я, потому что кто-то же должен дать мне знание – как это, когда меня – нет?!

Я вижу других людей – они все отдельно, а я – отдельно. Я – не они. Интересно, каждый из них думает про себя то же, что и я? Главное отличие Я от других, что я не могу увидеть меня, моего лица. А ведь это так интересно – вот толпа, и я среди них, и я себя вижу, как другого. Как я выгляжу со всех сторон? Раз я не вижу себя среди других, значит, сравнить невозможно.

Все-таки я упорно стараюсь увидеть себя без зеркала.

Если немного прикрыть веки – вижу ресницы, они у меня прямые и скошены книзу, если скосить глаза – вижу нос, и губы – если их вытянуть трубочкой.

Но глаз своих без отражения в чем-то другом не увидишь никогда.

Мои глаза смотрят изнутри наружу. И внутри кто-то есть, и этот кто-то – я. Это мое тело, и в нем что-то еще внутри. Там происходит что-то, что чувствую, знаю, думаю только я и больше никто. Это немного страшно – как будто ты закрыт в маленькой тесной комнате, и много-много лет, долго, а скорее всего – вечно – будешь там один.

Я чувствую запах воды. Он всегда разный, а мне говорят, что я выдумываю, чтобы обратить на себя внимание, и что вода пахнуть не может! Ну, море да, пахнет. А река не пахнет!

И нюхают мокрыми носами, и ничего не чувствуют, и злятся на меня, а я вдыхаю прозрачный голубоватый запах воды и важно отмалчиваюсь. Я даже отличаю по запаху разную воду: наша из крана – слегка отдает талым снегом, из родника – как будто мятная на вкус, а в бабушкиной деревне – пахнет огурцами. Это мое личное свойство, больше ни у кого его нет.

А моя сестра, например, очень хорошо рисует красками. Это только кажется, что любой сможет – я попробовала, потом два часа отмывалась, а на листе – страшно смотреть, что получилось. У сестры же получается такое, что не можешь понять, как это сделал человек – ведь только что этого не было!

А вот бабушка чувствует что-то такое, на что я бы внимания не тратила. Она знает все про страхи – чего нельзя делать.

– Не коси глазами, так и останешься! – ругается бабушка. – Девушка не должна столько гримасничать – морщины рано появятся. Ты что, обезьяна?! А ну-ка выровняй глаза, неслух! Чтобы у твоего врага были косые глаза!

– Ба, а что плохого в морщинах? У тебя же есть, они такие симпатичные – когда дождь идет, капли по ним стекают, как по бороздкам.

– Ну вот откуда у тебя эти дурацкие мысли, сколько я вырастила детей, ни один столько не говорил, да еще столько глупостей! Да девушка должна даже спать без подушки и лицом вверх, чтобы лицо было гладкое…

Ну, все, если бабушка завелась, это надолго.

Вот вчера я продиралась через лимонные деревья, а они колючие – на колене длинная царапина. Я это почувствовала, было больно, но не очень. И потом бабушка мыла мне ногу хозяйственным мылом под краном, и щипало – только у меня.

А бабушка, хоть она была так близко ко мне и трогала меня руками, она не чувствует моей царапины. Она чувствует мой запах, она может узнать мою кожу, она только не родила меня, а так – знает лучше всех. Она всегда кричит и ругается, если я поранюсь, это потому, что она за меня боится, но ведь она не чувствует по-настоящему, если мне больно, и не может стать мной!

Впрочем, она и свои болячки не чувствует. Недавно резала что-то ножом и срезала себе полпальца – хоть бы пикнула!

Я только увидела, как кровь хлещет. Бабушка деловито промыла под краном рану, вернула кусок кожи на место, плотно залепила пластырем и подняла руку наверх. И даже бровью не повела.

Я завывала от собственного воображения – как же это больно!

– А наверх руку зачем? От этого меньше болит? Ба, больно, да? – между вытьем спросила я.

– Больно? Разве это больно, что ты понимаешь. Больно – совсем не это, – спокойно сказала бабушка. – Руку наверх – чтобы кровь оттекла.

А еще бабушка хватает горячие кастрюли и сковородки без ничего, голыми руками, и потом швыряет их на стол, и этими ошпаренными пальцами трогает себя за уши.

– Ба, а зачем ты уши трогаешь?

– Попробуй горячее взять, только очень быстро, а потом приложи пальцы к мочке, увидишь, – как ни в чем не бывало, обьясняет бабушка.

Я немедленно берусь за черный бок покоцанной сковородки и, раскрыв рот и глаза на максимальную ширину, хватаюсь за мочки.

И жар перетекает в прохладу мягкого ушка.

Бабушка немного волшебница. Я потом про это еще расскажу, что она умеет делать.

Еще она засыпает раньше меня, и я этого очень не люблю. Как будто весь мир меня оставил и ушел, поэтому я расталкиваю бабушку, а она спросонья пугается и ворчит.

Шрам на ноге

Обычный летний день в деревне.

Жара, тишина с монотонным куриным «ко-ко-ко-ко-о-о-о-о-о», собака спит и вздыхает, деревья шумят, бабушка возится на кухне, папа на работе – скучно.

Энергия жмет в ребрах.

Некоторое время прыгаю на пружинной кровати, стараясь стукнуться головой об потолок – не получается.

– Кому сказала – прекрати! Сколько детей вырастила – такой ненормальной еще не было! Только лишай вылечила, сейчас не хватало еще ноги переломать! Я все слышу – сойди с кровати!

Я на время затихаю и сажусь возле окна – смотреть на полоску моря вдалеке.

Лишай меня не очень беспокоил, не понимаю, чего они все так всполошились – даже поехали куда-то на болото рвать специальную траву череду. Бабушка ее заварила, и потом я сидела по вечерам в своем тазике и плескалась, а папа сказал, что я уже здоровая кобыла, вон – в тазике еле помещаюсь.

Окрест не видно ни души, как будто все люди вымерли, и собаки, и коровы, только шелест веток груши возле окна, да возле ворот слегка покачивает жесткими ремнями-листьями драцена.

Хорошо бы надрать этих листьев, да нарвать из них тонких полос, и потом сплести себе пояс для лука и стрел. Но бабушка сказала – только тронь драцену, она мне для подвязки помидоров и лобио нужна!

Иногда ветер взметывает простыни, и они хлопают, слепя глаза белоснежными боками, потом опадают, и после – втрое тише.

Скучно.

Энергия распирает и требует выхода.

Никого не видно – куда все дети-то подевались?

– Ба-а-а-а, – начинаю я зудеть, – а когда мы на речку пойдем?

– Еще не хватало солнечный удар получить. Да одну куда я тебя отпущу? Забыла, как ты ногу порезала на берегу? Отец тебя на своем горбу притащил домой, кровь хлестала – еле остановили подорожником. Посиди немножко, что за ребенок, откуда ты взялась на мою голову?

Сижу.

Жарко.

Скучно.

Во дворе тоже скучно и жарко, захожу обратно. Шлепаю босиком по свежепомытому полу – шлепки звонкие, но это развлечение на пять минут.

Энергия добралась до черепушки и распирает ее изнутри, как веселящий газ.

Осматриваю обстановку – вот диван, а вот шкаф: что-то я с ними еще ничего не делала.

Забираюсь на шкаф – там слой пыли и старые игральные карты. Я умею играть в «свинью», в «туалет» и «фурт», но сейчас не с кем, да и колода неполная, зачем я их трогала – только в пыли выпачкалась.

Стукаюсь затылком об потолок – не больно, но стоять неудобно.

Смотрю вниз – высоко! Не раздумывая, спрыгиваю на диван. Он шепотом взвизгнул и покачал меня на жестких пружинах.

О! Отличное ощущение – высоко и страшновато. Здорово, что я такая ловкая! Живот слегка скрутило – этого мне и надо! Не так, конечно, как я прыгала со второго этажа на кучку песка, пока бабушка ушла в нижний огород, но тоже ничего.

Упоительное ощущение надо повторить.

Повторяю.

Диван жалобно крякает, но молчит.

Бабушка, позвякивая посудой, примолкла и на всякий случай предупредила:

– Если что-то себе повредишь – не вздумай выть, а то приду и добавлю.

Мне так весело, что я влезаю на шкаф уже на скорость: стул, ногой на полку, подтянуться, животом на деревяшку – всё!

Прыгаю.

Диван грозно хрюкнул.

– Что-то мне не нравится, что ты там тихо сидишь. Подожди, дай-ка белье повешу и доберусь до тебя, намотаю твои косы на руку…

Голос слышится издалека – бабушка унесла тазик с бельем, я еще раз взбираюсь на шкаф, внимание ослабевает, я прыгаю и обдираю ногу о деревянный подлокотник.

Диван отомщен! Подлый и гнусный предатель!

От боли – искры в глазах и жужжит в голове.

Валюсь набок и закусываю руку, чтоб не орать.

Боюсь посмотреть – что же там с ногой?

Все-таки смотрю – на ноге болтается лоскут кожи, а под ней – что-то белое.

Кость, что ли?!

– Вот я сейчас приду и посмотрю, что ты там натворила, – приближается бабушкин голос, я наспех разглаживаю пальцами кожу обратно на ногу.

– Это что такое?!

– Ба, мне не больно совсем, – быстро говорю я и закрываю рану руками.

– Покажи. Покажи, змееныш, что ты сделала!

Бабушка внимательно смотрит на рану – почему-то даже крови нет, просто нога синяя.

Дальше она молчит, потом набирает воздуху и начинает причитать:

– Смерть моя, – говорит она вполголоса, но так страшно, что лучше бы кричала, – смерть моя и не проснуться завтрашним утром! Джандаба[9]!

Причитания ее я знаю наизусть – они уже устоялись и отлились в форму корсиканской баллады: тут перечислены все ее беды за всю жизнь, надежды на спокойную старость и горькое разочарование от последней внучки, которая отравила ей эти надежды.

Я покорно внимаю, а сама припоминаю все, что бабушка рассказывала про мамино детство, и ничего особо криминального в своем поведении не вижу.

Нога обработана, перевязана, баллада спета, день окончен, папа пришел и выслушал отчет о моих прегрешениях, небо усыпано огромными звездами, темнота прикрывает оркестр кузнечиков.

– Господи, пусть этот ребенок вырастет, дай мне сдать его на руки матери живой и здоровой, – молится бабушка своему глуховатому, но в целом отзывчивому Богу перед сном.

Я виновато молчу – нога уже не болит.

– Тебя на третий день из дома выгонят, задницей дверь откроешь, – привычно обещает бабушка, пока я обнимаю ее всеми конечностями.

– Кто выгонит? Мама?

– Свекровь! Когда замуж выйдешь, – свирепеет бабушка. – Или муж, еще вернее.

– За что? – искренне удивляюсь я. – За то, что нога ободранная?

– И за это в том числе. Молчи уже, – стукает бабушка меня напоследок. Звезды светят в окошко, трещат сверчки, папа храпит, собака перелаивается с товарками.

Счастье медленно закрывает глаза и засыпает до утра.

– Это что за восклицательный знак у тебя на ноге? – сочувственно спросил молодожен много лет спустя. – Не могли тебе родители пластическую операцию сделать?

– На мозг пластику не делают, – обиделась я. – Зато у меня на всю жизнь – особая примета.

Звезды почему-то светят совсем по-другому.

Грузинские похороны

– Посидишь пару часов у соседей, – озабоченно сказала мама.

– Не-е-е-ет, я хочу с вами, – в который раз пробубнила я с распухшим от слез носом.

– Ну мы же по делу едем! – рассерженно воскликнула мама. – Это вообще не для детей, тебе там делать нечего! Ну скажи хоть ты ей!

Бабушка, одетая с иголочки, гладила свою черную шифоновую накидку.

– Она меня послушает, как раз, ага, – отозвалась она.

– Я тебе сечас объясню, – приступила мама задушевным тоном. – Мы едем на похороны. Это не самое приятное мероприятие, ты еще маленькая, что там интересного?!

Я в общих чертах знаю, что люди стареют и умирают.

– Ну и поеду, а что здесь такого, – храбро сказала я.

– Пусть едет, – пожала плечами бабушка. – В конце концов деревенские дети в обмороки не падают и ко всему привыкают, а наши что-то чересчур нежные.

– Не знаю, не знаю, хотя – рано или поздно ей надо узнать и эту сторону жизни, – как бы убеждала себя мама, расчесывая мне волосы.

Бабушка одета в свой выходной костюмчик, но в этот раз шифоновый шарф закрывает все лицо.

– Зачем ты лицо закрыла? – пытаюсь я убрать накидку, но бабушка неожиданно оказывает сопротивление.

– Не бойся, – ласково погладила меня по спине мама, – ты же видела – пожилые женщины почти все так ходят.

– Почему? – недовольно спросила я. – Так страшно – как будто колдунья!

– Потому что черное – цвет траура, – терпеливо объяснила мама. – Если кто-то в семье умирает – не дай бог, за девять гор от нас, – то люди выражают таким образом свою скорбь.

Мы приехали в незнакомый деревенский двор, и уже издали стали слышны странные тревожные звуки.

Мама сжала мне руку, бабушка вытащила платочек и спрятала за манжету.

– А почему там люди кричат? – вытаращив глаза, спросила я.

– Это так принято, чтобы оплакать усопшего, – слегка побледнев, объяснила мама.

Бабушка судорожно передохнула:

– Дикость, если меня спросить. Человек жил долго, прожил достаточно, все видел, всего дождался – и детей, и внуков, ну так и отпустите его с миром! И орут, и орут, обычай у нас такой, видите ли. А когда молодой умирает, тогда как его оплакать?

Мама молча приобняла бабушку. Что-то между ними было такое, чего я не понимала, и мне туда вход был закрыт. Я прислонилась к маме, от меня словно уходило тепло.

– Ты сильно не переживай, это они просто так орут, чтобы потом люди не сказали – плохо плакали, – блестя чуть повлажневшими глазами, сказала мама.

Множество небритых мужчин стояли на лестнице и величаво приветствовали входящих. Ближе ко входу громкость воплей усилилась и стала непереносимой. Оттуда вышла, поддерживаемая с двух сторон, женщина в светлой одежде – она истерически всхлипывала.

– Люда, успокойся, иди на кухню, вниз, там холодной воды тебе дадут, – громким театральным шепотом сказала женщина из поддержки.

Люда пошла вниз, вздыхая и икая.

– Это кто? – удивилась бабушка.

– Да наша украинская невестка, Гурама жена, – довольно сказала женщина-поддержка. – Сначала я думала – вот беспородная, в белом пришла, а потом вижу – как зальется слезами! Молодец, не хуже наших женщин!

От криков и зрелища повального горя у меня защипало в глазах и перехватило в горле.

– А это твоя младшая? – умилилась женщина-поддержка. – Как выросла! И плачет, смотри! А она-то чего?

Мама с бабушкой разом посмотрели на меня.

– Ну вот, я так и знала, – расстроилась мама. – Давай ты тоже вниз иди, там, наверное, детей полно! Посиди, я быстро за тобой приду!

От ужаса, что надо идти в какое-то непонятное «вниз», одной, к незнакомым людям, я вцепилась в маму двумя руками.

– Пусть идет с нами, – вздохнула бабушка. – Лучше пусть войдет и увидит, а то будет мучиться еще хуже – что же там такое было.

В большом зале лежала длинная коробка с человеком. С двух сторон стояли стулья – как в театре, и сидели женщины в черном, все как одна заплаканные.

– Ты не думай, они притворяются, – прошептала мне на ухо мама.

При виде нас женщины прибавили звука и заголосили так, что у меня заложило уши. Бабушка прошла к коробке, ей принесли стул, и она села на него, выпрямив спину.

А ведь тут ничего такого страшного нет, и чего мама с бабушкой так боялись меня вести?

– Надо обойти, – дернула меня за руку мама, и мы пошли. Скосив глаз, я увидела лежащего в коробке старого человека.

– Он спит? – спросила я торопливо.

– Молчи, – еле процедила мама, усаживаясь на стул в переднем ряду.

– Покажи, покажи дочку, – зешелестели женщины со всех сторон.

Мама мельком улыбнулась.

– В школу еще не ходит? – шумно дыша и вытирая платком красное лицо, заулыбалась тучная тетка сзади.

– В этом году идет, – шепотом ответила мама. – Шла бы ты вниз все-таки, тут же оглохнуть можно.

Как раз в это время возле коробки заливалась слезами очередная плакальщица.

– Ладно, пойду, – буркнула я, всеобщее липучее внимание было еще хуже, чем остаться одной.

Внизу в просторной кухне сидела со стаканом воды давешняя украинская невестка и облегченно вздыхала.

– Я ж такого никогда не слышала, – говорила она женщине в фартуке. – И покойника, царствие ему небесное, не знала, муж меня повез – так положено, говорит, это ж дядя нашей соседки! Откуда ж я знала, что надо черное надевать! А потом они тут как завоют! Не, у нас тоже плачут, конечно, но тут мне как-то не в то ухо попало, аж по нерву стукнуло, и у меня слезы как потекли! Остановиться не могу!

Женщина в фартуке беззвучно посмеялась.

– Тебе тоже воды? – спросила она меня. – Я уж не спрашиваю, чья. Тут детей столько – они все на заднем дворе играют, хочешь, иди к ним?

Я помотала головой.

– Ты тоже не пришей кобыле хвост? – спросила меня украинская невестка. – Ох, скорей бы домой, я и не засну сегодня!

Чего они все переживают?

– А что с ним сделают? – вдруг вырвался у меня вопрос.

– С кем, с покойным? Похоронят. В смысле – в землю закопают, – объяснила украинка, изображая руками для пущей наглядности.

Я представила себе, как человека в коробке кладут в яму и засыпают землей. Наверху светит солнце, зеленеют деревья, сияет небо, и все радуются, а он – лежит себе и лежит.

– Все там будем, – вздохнула, пригорюнившись, украинка.

Как все? И я тоже?! И… мама? И бабушка?!

<1 2 3 4 5 >

На страницу:

Перейти

4 из 5