Я захватываю замок

Доди Смит

Я захватываю замок

Dodie Smith

I CAPTURE THE CASTLE

© Dodie Smith, 1949 Школа перевода В. Баканова, 2013

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

Часть первая. Тетрадь за шесть пенсов

Март

I

Я сижу в раковине. Точнее, на сливной полке, накрытой собачьей подстилкой и стеганым чехольчиком для чайника, – в раковине только ноги. Не слишком-то удобно – да еще противно пахнет едким карболовым мылом, – но податься некуда: лишь в этом углу кухни пока светло. К тому же новое место меня всегда вдохновляет. Например, свое лучшее стихотворение я сочинила на крыше курятника. Хотя, если честно, оно так себе. С поэзией у меня не очень, поэтому стихов я больше не пишу.

В бочку у черного хода со звонким шлепаньем срывается с крыши вода. Пейзаж за окнами невыносимо уныл: мокрый сад, полуразрушенная каменная стена, ров, а за ним – раскисшие поля, убегающие вдаль к свинцовому горизонту. Ничего, пусть льют дожди! Растениям полезно. И вообще, вот-вот нагрянет весна. На деревьях появятся листочки, над двором засверкает солнце… Увы! Чем больше зелени и золотого сияния рисует фантазия, тем бесцветнее и тоскливее кажутся сумерки.

Уж лучше смотреть на пылающий очаг, возле которого моя сестра Роуз утюжит белье. По-моему, ей уже ничего не видно. Как бы не прожгла свою единственную ночную рубашку! (У меня-то их две, хотя у одной не хватает спинки.) Румяная от природы, в свете очага Роуз особенно прелестна: нежная кожа отсвечивает бледно-розовым, даже пышные золотистые кудри с розовым отливом. Красавица – глаз не отвести! Только вечно недовольна и жалуется на жизнь. Скоро ей исполнится двадцать один.

Мне семнадцать. Выгляжу я младше своих лет, а чувствую себя старше. У меня правильные черты лица, но с Роуз мне не сравниться.

Итак, две девушки, уединенный загадочный дом… По-моему, ужасно романтично! Немедленно делюсь мыслью с сестрой. А она фыркает: ничего, мол, романтичного – сидим взаперти в осыпающейся развалюхе посреди хлюпающего океана грязи. Да, пожалуй, жить здесь – безрассудство. И все-таки я обожаю это место! Дом построен еще во времена Карла Второго, прямо на руинах средневекового замка, разрушенного Кромвелем. Вся восточная стена – часть кладки четырнадцатого века; даже две круглые башни по краям уцелели. Уцелела и высокая ограда, что тянется от дома к воротам – те до сих пор как новенькие. На соседнем холме гордо возвышается башня Вильмотт, останки еще более древней крепости. Впрочем, подробнее наш необычный дом я опишу позже, быстро с этим не управиться.

Дневник я веду по двум причинам: хочу совершенствовать недавно освоенное искусство стенографии и научиться писать романы. Расскажу о семье, добавлю диалогов. Чем стремительнее ход событий, тем, наверное, лучше: просто летишь вперед без излишних рассуждений! Мои прежние истории тяжеловесны и неуклюжи. Отец как-то снизошел, прочитал одну; по его мнению, напыщенный слог перечеркивает все потуги на юмор. Он посоветовал мне расслабиться, дать словам волю – пусть сами льются на бумагу.

Знать бы, где открываются шлюзы, чтобы слова полились у отца! Давным-давно он написал удивительную книгу под названием «Борьба Иакова», смесь поэзии и философии. Роман приняли «на ура», особенно в Америке. На лекциях по книге отец заработал уйму денег. Казалось, еще чуть-чуть – и быть ему великим писателем! А он вдруг забросил перо и бумагу. Мать считала, это из-за случая, приключившегося, когда мне шел пятый год.

Выступив по второму кругу с лекциями в Америке, отец вернулся к нам, в уютный домик у моря. Погожим деньком мы пили в саду чай; отец вознамерился отрезать кусок пирога и вдруг – так некстати – рассердился на мать. Вспылил, раскричался. Досужий сосед, увидев, как он яростно размахивает столовым ножом, прыгнул через ограду, чтобы усмирить «буяна»… и кувырком полетел на землю. От отцовской оплеухи.

На суде отец объяснял, что убивать женщину серебряным ножом для торта – дело долгое и утомительное, таким оружием разве только запилишь до смерти. Умора, правда? Все веселились и наперебой упражнялись в остроумии. Кроме соседа. Но отец совершил непростительный промах – «переострил» судью. Обвинение в намерении зарезать маму с него сняли, а вот за пострадавшего соседа (тут-то не поспоришь) дали три месяца тюрьмы.

В назначенный срок он вышел на свободу. До чего же улучшился его характер! Более милого человека и вообразить было нельзя! В остальном отец, на мой взгляд, не переменился. Однако, по воспоминаниям Роуз, именно тогда у него появилась склонность к замкнутости. И идея арендовать на сорок лет старые развалины: где же замыкаться, как не в замке! Мы переехали. Отцу полагалось засесть за новую книгу, но… Шли дни, недели, месяцы, а он не написал ни строчки. Даже не прикасался к бумаге, как мы вскоре поняли. Разговоры о работе пресекались им на корню.

Большую часть времени отец проводит в караульне над воротами – дни напролет читает детективы. Зимой там жутко холодно, потому что нет камина, приходится греться у керосинки. Книги приносит из деревенской библиотеки учительница, она же библиотекарь, мисс Марси. Мисс Марси от отца просто в восторге, а о его мрачном состоянии духа говорит так: «В железо вошла душа его»[1].

Вот с чего бы душе бодрого, деятельного человека вроде отца столь прочно «войти в железо»? Всего-то за три месяца заключения! Когда он освободился из тюрьмы, энергии в нем как будто оставалось немало. Теперь от врожденной веселости и жизнелюбия нет и следа; стремление к одиночеству напоминает болезнь. По-моему, отца даже домашние нервируют. Обычно он либо хмур, либо раздражен, лишь иногда – что еще ужаснее – разыгрывает радость и оживление. Лучше бы впадал в ярость, как раньше. Бедный, бедный папа! Безумно его жаль. Хоть бы в саду понемногу возился…

Конечно, это неполный портрет отца. Обязательно вернусь к нему позже.

Мать умерла восемь лет назад. По естественным причинам. Думаю, она была женщиной тихой и неприметной, потому что на фоне прочих воспоминаний детства ее я помню очень смутно. (Например, сцену с ножом до сих пор вижу как наяву – я еще стукнула упавшего соседа деревянным совочком; отец уверял, будто это стоило ему дополнительного месяца тюрьмы.)

Три года назад (или четыре? если не ошибаюсь, приступ общительности приключился у отца в 1931 году) у нас появилась мачеха. Ну и удивились же мы с Роуз! Новая жена отца – известная натурщица. Зовут ее Топаз. Якобы так окрестили родители. Что ж, всякое бывает. Но закон ведь не обязывает по гроб жизни носить подобное имя? Она поразительно красива; у нее роскошные почти белые волосы и очень бледная кожа. Косметикой Топаз не пользуется, даже пудрой. В галерее Тейта есть две картины с ее изображением: «Топаз в нефрите» Макморриса (там она в великолепном нефритовом колье) и полотно Г. Дж. Алларди с обнаженной Топаз на старом диване, обитом конским волосом (страшно колючем, по ее словам). Называется «Единение». Правда, художник придал белой коже мачехи столь мертвенный оттенок, что скорее подошло бы название «Разложение».

Ее бледность не болезненна – скорее необычна, словно у представительницы неведомой расы. Голос у Топаз низкий, глубокий. Не от природы, а как часть богемного образа; из того же разряда ее увлеченность лютней и занятия живописью. Впрочем, мачеха очень добра и превосходно готовит. Я ее обожаю… Вот только написала это – и она показалась на лестнице в кухню. Разве не чудесное совпадение?! На ней старомодное оранжевое платье свободного покроя; светлые прямые волосы струятся по спине до самой талии.

– А-а, девочки… – с непередаваемой мелодичной интонацией бархатисто произнесла Топаз с верхней ступеньки и зашагала вниз.

Теперь она сидит на стальном треножнике, переворачивает дрова в камине. От пламени ее лицо порозовело; в нем больше нет ничего «неземного», и все-таки оно изумительно. Топаз двадцать девять лет, но выглядит она значительно моложе – вероятно, из-за бесстрастного выражения лица. Брак с отцом у нее по счету третий (о первых двух мужьях она почти не рассказывает).

В кухне сейчас очень красиво. За каминной решеткой и в круглом отверстии плиты, не прикрытом заслонкой, ровно полыхает огонь. По беленым стенам пляшут красноватые блики. Даже темные балки под крышей отливают тускло-золотым – до самой высокой из них больше тридцати футов. И в этой огромной раскаленной пещере темнеют две крошечные фигурки: Роуз и Топаз.

Взгромоздившись на решетку, сестра ждет, когда нагреется утюг, и недовольно посматривает на мачеху. Угадать ее мысли нетрудно: она восхищена оранжевым нарядом Топаз и с ненавистью думает о своих видавших виды блузке с юбкой. Бедняжке Роуз всегда не нравится то, что у нее есть, и хочется того, чего у нее нет. Конечно, мой гардероб тоже убог, но меня это не слишком занимает.

Гляжу на сестру с Топаз – и сердце радуется. Сама не знаю почему. Здорово, что в любой миг можно пересесть от холодного окна к огню и погреться вместе с ними!

* * *

О боже, Роуз и мачеха поскандалили! Сестра предложила ей поехать в Лондон подзаработать денег. Топаз ответила, что овчинка выделки не стоит: жизнь в столице безумно дорога. И это истинная правда. Накопить ей обычно удается разве только нам на гостинцы – делать подарки она обожает.

– К тому же два художника, которым я позирую, сейчас за границей, – добавила Топаз, – а работать с Макморрисом я не люблю.

– Почему? – спросила Роуз. – Он ведь платит больше остальных?

– Разумеется. Он богат, – ответила мачеха. – Мне не нравится, что он рисует лишь голову. Как говорит ваш отец, художники, которые пишут меня обнаженной, думают о работе, а Макморрис пишет лицо, но думает о теле. И хлопот он доставил мне куда больше, чем стоит знать Мортмейну.

– Ради денег, – начала сестра, – можно примириться с мелкими неудобствами.

– Вот сама, милая, и мирись!

Роуз ужасно разозлилась: с такими «неудобствами» ей столкнуться явно не грозило.

– С превеликим удовольствием! – картинно вскинув голову, заявила она. – К вашему сведению, я уже давно подумываю продаться. В крайнем случае, стану уличной женщиной…

Я заметила, что в саффолкской глуши и улиц-то нет.

– Если наша добрая Топаз одолжит мне денег на билет до Лондона и даст полезный совет…

Топаз невозмутимо сказала, что проституцией никогда не занималась, о чем весьма сожалеет, так как «лишь достигнув дна, поднимаешься вверх». Один из «топазоризмов», переварить который можно только по большой любви.

– В любом случае, – добавила она, – тяготы безнравственной жизни не по тебе, Роуз. Раз не терпится себя продать, выбери состоятельного мужчину и самым благопристойным образом выйди за него замуж.

Естественно, Роуз посещала такая мысль. Ей, правда, хотелось, чтобы мужчина был притом красив, романтичен и обаятелен.

Сестра вдруг разрыдалась. Наверное, от отчаяния: где же в наших полях встретить холостяка брачного возраста – пусть нищего, пусть урода?! Плачет она нечасто, от силы раз в год; по-хорошему, мне бы подойти ее утешить, но я тороплюсь описать происходящее. Похоже, черствость и беспристрастность – часть писательского ремесла.

Утешила ее Топаз, ласково, по-матерински. У меня бы так ловко не вышло: не умею я укачивать страдальцев в объятиях. Слезы у Роуз текли ручьем, заливая оранжевое бархатное платье мачехи. Чего только не вытерпел несчастный наряд в свое время!

Позже сестра будет на себя злиться за проявленную слабость – есть у нее недобрая привычка смотреть на Топаз презрительно, сверху вниз; однако сейчас между ними царит мир.

Тихонько всхлипывая, Роуз сворачивает глажку. Мачеха накрывает к чаю стол, размышляя вслух, где бы взять денег. Одна идея нелепее другой: например, устроить в деревне лютневый концерт. Или купить свинью.

Я отвлекаюсь от дневника (руке нужен отдых) и отпускаю несколько замечаний – ничего интересного.

За окном снова дождь. Через двор бежит Стивен Колли, сын нашей горничной. Да, когда-то мы могли позволить себе прислугу. Он живет у нас с детства; его мать давно умерла, а родственников не нашлось. Стивен выращивает овощи, ухаживает за курами… да уйму всего делает! Не представляю, как бы мы без него обходились. Ему восемнадцать, он очень хорош собой; в его облике есть что-то благородное, только выражение лица глуповато. Сколько помню, Стивен вечно бродил за мной по пятам; отец зовет его моим пажом. Он и правда вылитый Керубино из «Женитьбы Фигаро», хотя я-то ничего общего с Барбариной не имею.

Войдя в кухню, Стивен сразу зажег свечу и поставил мне на подоконник.

– Испортите глаза, мисс Кассандра!

И уронил на страницу дневника тщательно свернутый листок бумаги. Опять стихотворение! Сидел, наверное, выводил в сарае. Почерк у Стивена аккуратный, даже красивый. В начале заголовок: «Мисс Кассандре, автор – Стивен Колли».

Стихотворение прелестно. Автор – Роберт Херрик.

Ну вот что со Стивеном делать? Отцу его «жажда самовыражения» кажется «трогательной». Боюсь, основная «жажда» тут – порадовать меня. Ему известно, как я люблю поэзию. Всю зиму, почти каждую неделю, он подбрасывал мне чужие стихи, выдавая их за свои. Сказать бы, что знаю его секрет, но… не хватает духу: расстроится ведь! Может, когда потеплеет, позову беднягу на прогулку и как-нибудь ласково, тактично все выложу…

Расточать Стивену обычных фальшивых похвал на сей раз не стала – ограничилась одобрительной улыбкой. Теперь он с довольным видом усердно закачивает в бак воду из колодца.

Колодец в полу кухни, похоже, ровесник замка; говорят, за шестьсот лет он ни разу не пересыхал. А вот насосов сменилось много. Тот, что у нас, остался якобы со времен королевы Виктории, когда проводили отопление.

То и дело приходится прерываться. Сначала Топаз, набирая чайник, обрызгала мне ноги; затем из соседнего городка Кингз-Крипт, а точнее из школы, приехал наш брат Томас, крупный юноша пятнадцати лет. У него густые, но растущие пучками волосы (их даже трудно причесать), такого же мышиного цвета, как у меня. Мои, правда, мягкие и послушные.

Всего несколько месяцев назад я тоже день за днем приходила домой после занятий. Как сейчас помню: десять миль трясешься в лениво ползущем поезде, плюс пять миль накручиваешь педали от станции Скоутни. У-у-у, как я ненавидела дорогу зимой!.. И все же школа мне нравилась. Моя одноклассница, дочь директора кинотеатра, иногда бесплатно водила меня на фильмы. Ужасно теперь этого не хватает! И вообще в школе было неплохо – для тихого провинциального городка уровень подготовки там замечательный. Я получала стипендию, Томас тоже получает. Словом, кое-какие способности у нас есть.

По стеклу хлещет дождь; из-за мерцающего сияния свечи темнота за окном кажется непроглядной. В дальнем конце кухни столь же сумрачно: отверстие в плите закрывает чайник. Роуз и Топаз, сидя на полу у очага, обжаривают на огне хлеб. Их головы очерчены тонкими золотистыми дугами: так светится сквозь волосы пламя.

Стивен оставил насос и теперь подкладывает топливо под большой старинный котел из меди – отличный обогреватель с запасом горячей воды. Медь пышет жаром, плита раскалена докрасна! Во всем доме не сыскать места теплее кухни. Потому здесь и толпится вся семья. Впрочем, мы и летом едим в кухне – мебель из столовой продана больше года назад.

Боже мой, глазам не верю: Топаз ставит варить яйца! Куры расщедрились. Милые, милые птички! Я-то думала, обойдемся чаем, хлебом, маргарином… Честное слово, и рада бы привыкнуть к маргарину, но не получается. Спасибо, хоть у хлеба нет дешевых заменителей.

Неужели когда-то «выпить чаю» означало накрытый в гостиной стол, кексы и тоненькие бутерброды с маслом? Теперь для нас это полноценный ужин, да и тот нелегко раздобыть. Едим мы обычно после приезда Томаса.

Стивен возится с лампой. Розовое сияние на стенах вот-вот погаснет. Зажженная лампа перекочевывает на стол. Что ж, ее свет тоже красив.

Отец! Пришел из караульни по крепостной стене. Стоит на лестнице, кутаясь в старый клетчатый плед, и бормочет:

– Чай, чай… А мисс Марси принесла книги?

Не принесла.

Тут отец говорит, что руки у него окоченели. Это не жалоба – скорее легкое недоумение. Неужели в нашем замке можно удивляться заледеневшим конечностям? Тем более зимой. Тряхнув мокрыми волосами, он спускается в кухню. На душе теплеет: как же я его люблю! К сожалению, приливы нежности к отцу случаются у меня нечасто.

Внешность у него по-прежнему броская, хотя черты красивого лица немного расплылись; яркие, как у Роуз, волосы тоже постепенно блекнут.

Отец непринужденно беседует с мачехой. У него то самое наигранно радостное настроение. Жаль… Впрочем, бедняжка Топаз благодарна ему даже за фальшивое веселье: отца она обожает – а он к ней почти равнодушен.

Ох, надо выбираться из раковины. Мачехе нужен чехольчик для чайника, да и хозяйка подстилки прибежала – бультерьерша Элоиза. Она у нас белая, как снег, только из-под короткой шерстки просвечивает нежно-розовая кожа. Ладно, Элоизочка, бери свое одеяльце! Собака преданно смотрит мне в лицо: в ее взгляде и любовь, и упрек, и как будто смех. Откуда столько эмоций в маленьких раскосых глазках?

Перебираюсь с дневником на ступеньки. На душе радостно. Грусть из-за отца, жалость к Роуз, раздражающие послания Стивена и беспросветное будущее семьи не считаются. Может быть, счастлива я потому, что утолила творческий голод. А может, меня согрела мысль о яйцах к чаю.

II

Тот же день, позже. Написано в постели.

В общем-то, все неплохо: на мне теплое школьное пальто, в ногах горячий кирпич. Жаль только, эту неделю придется мучиться на маленькой железной кровати. На кровати с пологом мы с Роуз спим по очереди. В руках у сестры роман из деревенской библиотеки. «Миленький сюжет!» – отрекомендовала его мисс Марси. Роуз ворчит, что книга ужасна, но уж лучше читать, чем размышлять о своей невеселой жизни.

Бедняжка! Подол ее голубого фланелевого пеньюара сложен вдвое вокруг поясницы – так теплее. Пеньюару лет сто; Роуз его уже, кажется, не замечает. Забрать бы у нее эту заношенную вещицу, а потом вернуть через месяц… Наверное, сестра и пальцем бы к нему не притронулась от отвращения. Впрочем, мне ли говорить? Мой пеньюар еще два года назад превратился в тряпку – в него как раз завернут горячий кирпич.

Спальня у нас просторная и необыкновенно пустая. От прежней обстановки осталась только кровать с пологом, и та дышит на ладан; хорошую мебель мы постепенно распродали, взамен купив у старьевщиков лишь самое необходимое. К примеру, платяной шкаф без дверцы. Или бамбуковый туалетный столик – с виду настоящий раритет! Подсвечник у моей кровати стоит на помятом жестяном кофре ценой в шиллинг, у Роуз свеча на комоде, выкрашенном под мрамор, а скорее под бекон.

Еще у меня есть собственный эмалированный кувшин и тазик на треноге. Это добро отдала хозяйка «Ключей» в ответ на мое замечание, что в хлеву от них все равно проку нет. Очень сокращает очередь в ванную утром и вечером. А больше всего мне нравится деревянный резной подоконник. Хвала Небесам, продать его невозможно: вместе с многостворчатым окном он надежно встроен в толщу стены. Несколько маленьких ромбовидных окон смотрят в сад. В углу вход в круглую башню. С детства ее обожаю! Внутри вьется каменная лестница; некоторые ступени раскрошились, но еще можно подняться на верхнюю площадку с зубчатым парапетом или спуститься в гостиную.

Пожалуй, к мебели причислю и мисс Блоссом – одноногий портновский манекен с выразительными формами, облаченный в проволочную юбку. Дурачась, мы воображаем, что мисс Блоссом – умудренная опытом женщина, в прошлом барменша. И будто бы в разговоре у нее проскальзывают фразочки вроде: «Что ж, золотко, таковы мужчины» и «Главное – окрутить его, голубчика».

Вандалы Викторианской эпохи нагородили в доме немало лишнего, а вот разделить комнаты коридорами им в голову не пришло. Ходим туда-сюда через все спальни. Через нашу только что проплыла Топаз в белой ночнушке – куске ситца с отверстиями для головы и рук (современное белье, по ее мнению, слишком заурядно). Ни дать ни взять жертва, бредущая на эшафот. А на самом деле в ванную.

Мачеха с отцом спят в большой комнате, дверь которой выходит на лестницу в кухню. Наши спальни разделяет небольшое помещение – студия Топаз, – мы зовем его «буферное государство». Комната Томаса располагается на другой стороне лестничной площадки, рядом с ванной.

Интересно, не за отцом ли пошла Топаз? Прошествовать по крепостной стене в ночной сорочке вполне в ее духе. Надеюсь, не за ним; он ужасно бранится, если она врывается в караульню. Мы-то с детства приучены не приближаться к отцу, пока не позовет, – вот он думает, что и Топаз должна ходить по струнке.

Несколько минут назад мачеха вернулась. Значит, из дома не выходила. Похоже, ей хотелось посидеть с нами, но мы сделали вид, будто этого не замечаем. Вскоре из родительской комнаты донеслись звуки лютни. Сам инструмент мне нравится, но от него столько шума! И мелодии какие-то негармоничные.

Зря я так недружелюбно обошлась с Топаз. Теперь совестно. Просто вечер был слишком насыщенный, одни разговоры.

К восьми часам с новой стопкой книг пришла мисс Марси. Ей около сорока, но, несмотря на поблекшее лицо, выглядит она почему-то молодо. Она миниатюрна, смешлива, часто моргает глазами, любимое восклицание: «Вот так так!» Думаю, учитель мисс Марси отличный. Ее специальность – народные песни, полевые цветы и страноведение. В деревню она переехала из Лондона более пяти лет назад. Поначалу ей здесь не нравилось («не хватало городских развлечений»), однако потом она открыла для себя маленькие сельские радости и теперь пытается заинтересовать ими местных.

Пользуясь положением библиотекаря, мисс Марси откладывает для нас свежие, только поступившие книги. Вот сегодня, после очередной доставки, отложила для отца детектив его любимого автора. Новенький, позапрошлогодний!

– О! Это надо скорее отдать Мортмейну! – воскликнула Топаз и поспешила в караульню.

Мачеха зовет отца Мортмейном, поддерживая иллюзию, будто он по-прежнему известный писатель. И вообще ей наша редкая фамилия нравится.

Вернулись они вместе – отец хотел поблагодарить мисс Марси. В кои-то веки его радость казалась искренней.

– Не могу без детективов! Читаю все подряд: хорошие, плохие, посредственные… – улыбаясь, говорил он. – Но классический – это особое удовольствие! Одно из редчайших в жизни.

Мисс Марси призналась, что роман не читал даже викарий. Отец, просияв, послал ей воздушный поцелуй.

– Ах, спасибо, мистер Мортмейн! То есть я имею в виду… – Она смущенно заморгала. – Вот так так!

Завернувшись в плед, словно в тогу, отец ушел к себе в необычайно приподнятом настроении.

– Ну как он? – скорбным шепотом спросила мисс Марси, едва мы остались одни. Можно подумать, отец при смерти или не в своем уме!

Сестра ответила, что, мол, жив-здоров, а толку нет. Гостья оторопела.

– Роуз огорчена нашим бедственным положением, – пояснила я.

– Не стоит обременять мисс Марси семейными заботами, – торопливо сказала Топаз. В адрес отца она и намека на упрек не потерпит: сразу встает горой на его защиту.

Учительница возразила, что наши заботы ничуть ее не обременят. (По-моему, жизнь в замке для нее олицетворяет исключительно романтику.)

– Не смогу ли я помочь советом? – застенчиво поинтересовалась она. – Иногда взгляд со стороны…

И правда, почему бы не выслушать практичную женщину вроде мисс Марси? Именно она принесла мне учебник по стенографии. Конечно, мать учила не обсуждать семейные дела в деревне, и чувства преданной отцу Топаз я уважаю, но… вдруг будет польза? Пусть знает, что мы разорены.

– Если бы вы придумали, как нам заработать денег… – сказала я.

– Точнее, правильно их распределить. Творческие люди, как правило, непрактичны. Устроим совещание! – оживленно воскликнула гостья, будто созывая детей на игру.

Учительнице явно хотелось нам помочь, отвергнуть ее затею было бы невежливо; впрочем, Роуз с Топаз от отчаяния и не пытались возражать.

– Бумагу и карандаши! – хлопнув в ладоши, велела мисс Марси.

Писчая бумага – редкий гость в нашем доме. Жертвовать роскошной тетрадью, за которую уплачено шесть пенсов викарию, я не собиралась. В конце концов учительница выдернула страницы из середины библиотечной ведомости. Приятно обкрадывать правительство! Мы уселись вокруг стола, назначив председателем мисс Марси. Она заметила, что ей придется еще вести протокол за секретаря.

Исследование финансового положения семьи Мортмейн

Присутствующие:

Мисс Марси (председатель)

Миссис Джеймс Мортмейн

Мисс Роуз Мортмейн

Мисс Кассандра Мортмейн