Мельничная дорога

– Не переживай. Открой.

Клапан был приклеен только в середине. Ханна подсунула палец и распечатала конверт, не разорвав. Она всегда сохраняла конверты. Достала открытку, прочитала текст и прижала к груди:

– Какой ты милый, Пэтч!

– Никому не говори.

– Это и так все знают.

Она притянула его к себе, и они поцеловались.

– У меня есть темная сторона, – проворчал Патрик.

ПЭТЧ

Уходя от Ханны, когда ее кровь уже стала буреть, я подумал, что впервые в жизни вижу труп.

Какие эмоции вызвала картина привязанной к дереву девочки? Плоти, крови, смерти?

А если возбуждала? Господи, неужели возбуждала?

Мы нырнули в чащу и к тому времени, когда выбрались на тропу к Расщепленной скале, у которой обычно прятали велосипеды, я, слишком потрясенный, чтобы не отставать от Мэтью, находился ярдах в двадцати позади. От того похода мне лишь запомнилось, что Мэтью шел вперед и вперед и тащил меня за собой.

У велосипедов он дожидался меня, опираясь ногой о камень, и своим видом напоминал отца семейства, отлучившегося на церковном пикнике покурить. Когда я приблизился, Мэтью стянул с плеча чехол.

Поднимаясь в горы, каждый раз мы брали с собой два чехла. Нашли их предыдущим летом, копаясь в хламе в гараже отца, – рыбацкие чехлы для двухколенной бамбуковой удочки из окрашенного в камуфляжные цвета брезента. Надевая их через плечо, мы ощущали себя солдатами в дозоре.

Мысль пришла в голову Мэтью: он заявил, что один из чехлов идеально подойдет, чтобы прятать мою воздушку «Ред райдер», хотя, если присмотреться, ружье было на дюйм длиннее. Он понимал, что это выглядит подозрительно, и, на случай если нас остановят, разработал план.

Накопив денег, мы отправились в Нью-Палц и, открутив педалями тринадцать миль, оказались в магазине предметов искусства и сопутствующих товаров. Я понял смысл плана, как только Мэтью продемонстрировал мне прозрачный пластмассовый тубус для рисунков. Мы купили такой и хорошей бумаги, чтобы свернуть внутри. И еще коробку карандашей. Договорились так: если нас остановят в горах, мы скажем, что любим рисовать пейзажи. Я открою чехол, покажу тубус с бумагой, может, даже вытащу карандаши.

Идея была превосходной и однажды выручила нас. В тот раз нас остановил в горах работавший в Организации охраны природы сотрудник. Иногда он приходил в школу рассказывать о камнях и деревьях – о вещах, которые нас интересовали. В тот день мужчина погнался за нами, окликнул, указал на чехлы.

– Ребята, вы в курсе, что рыбалка на озере запрещена?

Я снял камуфляжный чехол с плеча и уже тянул открывавший его шнурок. Когда мужчина приблизился, приспустил брезент, обнажая прозрачный тубус с бумагой для рисования.

– В курсе. Но мы не занимаемся рыбалкой.

И тут в разговор вступил Мэтью:

– Хитрюга любит рисовать на озере, сэр. У него очень хорошо получается вода. Кажется, будто движется.

Я вытащил карандаши и, стараясь привлечь все внимание к себе с тем, чтобы дюйм черного ствола не попался на глаза защитнику природы, с шумом перебирал их в руке. Он клюнул, даже улыбнулся, словно наш ответ неожиданно обрадовал его, потер седеющую бороду, спросил:

– Дома, наверное, как мои племянники, целыми днями режетесь в «Атари»?[2]

– Нет, сэр, – ответил я. – Предпочитаю рисовать.

– Воду?

– Да.

– А Джекобскилский водопад не пробовал?

– Постоянно.

– Что ж, вреда от вас нет. Только зарубите, парни, на носу, – он повернулся к Мэтью, – никакой рыбалки на озере.

После того случая мы еще не раз встречали защитника природы. Мэтью даже заставил меня нарисовать Джекобскилский водопад, и мы постоянно носили картинку с собой. Даже показали ему, и он сделал вид, будто ему понравилось. А когда защитник природы в очередной раз пришел к нам в школу, он говорил так, словно обращался только ко мне и Мэтью, будто лишь нас интересовал предмет его беседы. Мне на это было глубоко наплевать, однако я понимал, что этого человека лучше держать в союзниках, а не бегать от него по горам. Признаюсь честно, во время наших игр мы нарушали не одно природоохранное правило.

Мэтью вытащил из камуфляжного чехла ружье, бросил мне, и я поймал его.

– Теперь на нем отпечатки и твоих пальцев, Хитрюга.

Я посмотрел на свои руки: одна на прикладе, другая на стволе. Разумеется, на ружье есть отпечатки моих пальцев – оно же мое. Но оттого, что они появились после преступления, мне стало не по себе – словно они были свежее тех, что оставил Мэтью.

– Теперь нам нужен план, – заявил он.

Господи, нам всегда требовался какой-то план! Нам нужен план – это у Мэтью нечто вроде мантры. Мы не могли просто так кататься на велосипедах, обязательно требовалась цель поездки: определенное место, тропа или озеро.

Плюс к тому именно Мэтью всегда предлагал эти чертовы планы. Я же играл роль индейца Тонто при Одиноком рейнджере.

– Надо кому-нибудь рассказывать о том, что случилось? – спросил я, не глядя на него.

– Ты совсем дурак? Нас засадят в тюрьму пожизненно.

– Скажем, играли, а это получилось случайно.

Мэтью с отсутствующим видом поводил языком от щеки к щеке.

– Правильно. Так и поступим. Только сначала избавимся от ружья. Здешнее озеро слишком очевидное место – его выловят. В лесу тоже негде. Придется ехать в Моннахе – бросим в воду или где-нибудь зароем.

Моннаха – еще одно горное озеро в Свангамах, а также название окружающего его государственного парка в семи милях от нас. Мы иногда ездили туда, хотя оно не очень отличается от нашего, как и пейзаж от нашей горной цепи. Но бывало настроение, когда хотелось размяться, прокатившись по новой дороге, и мы изо всех сил давили на педали.

Почувствовав, как подкашиваются ноги, я уронил воздушку рядом с велосипедами и сел на камень. Запрокинул голову, чтобы втянуть воздух, чуть не ослеп от солнца, а когда прищурился, над головой проплыло темное пятно. Я сразу понял, что это было, хотя не мог хорошо рассмотреть. И в это мгновение ясно осознал, как нужно поступить.

– Пошли, Хитрюга! – Мэтью потянул меня за руки.

И тогда я снова увидел это пятно: ниже над дорогой. Гриф-индейка, крылья широко распростерты, тело приплюснуто, словно птица скользила по зеркальному стеклу. В то время я считал этих птиц летающими вампирами, воображал, будто их костлявые тела в плюмаже перьев бороздили воздух в поисках вкуса крови.

Моргнув на солнечный луч, я представил, как стервятник пикирует на труп Ханны, красная морщинистая голова поворачивается на тонкой шее, и бледный клюв раздвигает волосы, как это недавно делал веткой Мэтью.

Выбитый глаз Ханны был путем наименьшего сопротивления, и я так и видел, как гриф вытягивает наружу, точно порванные резинки, жгуты плоти, глотает ошметки мозга, и загнутый клюв глубже и глубже проникает в череп.

Проклятие! Мне было всего двенадцать лет, факт, который что-нибудь да значил. Я уже совершал ошибки. Думаете, не сожалел об этом с тех пор? Ждал целую жизнь случая, чтобы исправить промахи. Но в тот момент, думая о Ханне и грифе, я стал наконец действовать. Разве не это важнее всего?

– Мы должны освободить ее, унести оттуда и кому-нибудь сообщить о том, что случилось.

Мускулы Мэтью напряглись, но на сей раз моя реакция была быстрее: повернувшись боком и подставив плечо, я атаковал его всем своим весом и врезал прямо под дых. Мэтью отлетел назад, и, когда ударился о дорогу, воздух толчками выходил из его груди. Я бросился бежать.

Нью-Йорк, 2008

Поцеловав мужа на прощание, Ханна уже выходила из квартиры, но вдруг повернулась, словно что-то забыв.

– Ты собираешься сегодня покупать продукты?

Он собирался.

– Тогда не забудь про капусту, мой листик. – Чмокнув его снова, она закрыла за собой дверь.

Патрик размышлял, насколько Ханна каждый раз неожиданна, играя со словами, будто те – пластмассовые кирпичики.

Купи сахару, мой сладкий.

А к обеду возьми телятины, теленочек.

Только не позарься на дешевую, дорогой.

И еще рису, крупиночка.

Патрик пошел в кухню сварить кофе и подумать, как провести долгие часы дома до возвращения Ханны. На сегодня хотя бы одно приятное занятие – подготовить их праздничную трапезу. Это будет мясо – огромное жаркое на двоих, на ребрышках с жареным в масле картофелем. Патрик не собирался портить впечатление блюдом с овощами. Никакого салата, шпината, брокколи.

Стейк и брокколи? Это в самом деле когда-то сказала Ханна или он бредит?

Но вечером она пожелает чего-нибудь зеленого. Зелень означает здоровье. Ханна хочет, чтобы они оба жили вечно либо по крайней мере до тех пор, пока не начнут разваливаться по частям.

Не радужная перспектива, подумал Патрик, нюхая мясо, – возраст подходящий, самое оно. Он понюхал снова: аромат зеленого пастбища с намеком на сладость только что испеченной меренги.

Никаких салатов, шпинатов, брокколи. Перед горячим он подаст закуску из зелени, это будет настоящим изумрудным буйством здоровья. Патрик принялся составлять список. Цуккини и огородный сахарный горох. Спаржа и яблоки «Бабушка Смит», молодые стручки гороха. Он взболтает к салату лимонную приправу. Может, понадобится купить кервель. Пусть каждая ложка салата обладает зеленой жизненной силой.

Аппетитный кусок мяса: достаточно зрелого, чтобы приобрести темно-красный цвет старых книжных томов, обрамленный широкой кромкой белого жира.

Патрик представил, как, сидя за кухонным столом и оценив его стряпню, Ханна подозрительно поглядит на него. Тогда он ей скажет игривым, почти вызывающим тоном: А жир ты, если хочешь, можешь отрезать.

В жире весь смак, ответит она, повторяя его излюбленную фразу. А затем где-то в глубине сознания он услышал ее вздох – любящий вздох.

Патрик посолил мясо, взял банку с копченым свиным жиром, тонким слоем нанес на мясо и, положив его в вакуумную упаковку, включил аппарат. Он стал вытягивать из пакета воздух, пока пластик не облепил продукт. Аппарат шипел, нагнетая жар и герметично запечатывая мясо.

Решив, что пока с подготовкой покончено, Патрик положил пакет в холодильник. Позднее он опустит его в водяную ванну при температуре 134 градуса по Фаренгейту. Для данного процесса есть свои приспособления – по-французски су-вид, то есть водяные печи с термостатом для приготовления пищи под вакуумом – однако год назад Патрик решил, что смастерит свою. Даже замахнулся на погружной циркулятор. Электроника не представляла сложности, вопрос был в том, как паять.

Если бы они жили в деревне, он бы устроил себе мастерскую, но Ханна никогда не согласится уехать из города. Поэтому Патрик купил термореле и подвешивал продукты в рисоварке.

Он представил, как Ханна притворится, будто умирает от радости. Погружной циркулятор? Или термореле? Пэтч, благодаря тебе наш праздничный ужин будет чертовски сексуальным.

Она любила подшучивать над его понятными лишь посвященным кулинарными методами. Весьма саркастически, но не без любви.

Это называется приготовление пищи под вакуумом. По французски – су-вид. Что может быть сексуальнее французского языка?

Ты прав. В Париже было романтично. Парк Тюильри, Поль Гоген, Музей д’Орсе. Подожди, Пэтч, ты сказал су-вид? Рассказывая брату, что это такое, ты упомянул Долину смерти.

Так и было. Объясняя свой кулинарный метод Шону и его жене Бет, Патрик решил, что старшему брату подойдет нечто более мужественное, чем рассказ о нежной водяной ванне.

Принцип такой, Шон. Самую высокую температуру на Земле зафиксировали в 1913 году в Долине смерти, штат Невада. Сто тридцать четыре градуса по Фаренгейту. Идеальная температура для средней прожарки мяса с кровью, то есть такой, как ты любишь. Можно в самый жаркий день в Долине смерти набрать в кастрюлю воды, подождать, пока температура не сравняется с температурой окружающей среды, опустить в нее запакованное в пластик мясо и не бояться, что температура поднимется выше 134 градусов. Пережарить продукт невозможно. Оставляешь на час или два, затем быстро подрумяниваешь на сковороде и получаешь идеальное жаркое. Вот тебе и сто тридцать четыре.

– Турнедо[3] а-ля Долина смерти? М-м-м… Беру. Только прибавь к этому, Пэтч, гарнир из картофеля по-сахарски.

– Картофель имеет иную молекулярную структуру, Шон. Для него потребуется примерно сто восемьдесят три градуса. Не исключено, что подойдет жаркая весна.

– Около ста восьмидесяти трех градусов? Обалдеть! А как насчет шпината по-калахарски, братан?

Через неделю Патрик пригласил Шона с Бет к себе на обед и даже напечатал шутливое меню, в котором значились турнедо а-ля Долина смерти, но картошку испек при температуре 460 градусов и назвал картофелем по-венециански. Шон только что не вылизал тарелку и сказал, что это было лучшее мясо, какое он когда-либо пробовал.

Воспоминание об этом эпизоде навело Патрика на мысль. Он нашел компьютер, принес в кухню и налил себе еще кофе.

Напечатал в документе «Кулинарные рецепты для блога» Мясной рулет су-вид. Провел ладонями по лицу. Тебе тридцать восемь лет. Тридцать восемь, а ты все пишешь в блог! Не пора ли повзрослеть?

Это временно, Пэтч. Пока не найдешь другую работу.

Кликнул открытие странички в Интернете. Она носила название «Загон красного лося». Его блог обладал своей концепцией.

Ну-ка, поделись своими гениальными соображениями, Пэддибой!

Патрик писал посты для «Загона красного лося» с рекомендациями по совершенствованию одного, затем другого блюда, и в итоге получалось ресторанное меню. Его кухня служила тестовой площадкой для несуществующего ресторана – такого, какой он мечтал когда-нибудь открыть. «Загон красного лося» был бы не городским заведением – находился бы среди яблоневых садов. Однако у Патрика не хватало подготовки: он понимал толк в кулинарии, но не в ресторанном бизнесе. Вот и писал вымышленные меню в вымышленном блоге. Изобретал фантастические рецепты и готовил блюда для Ханны. Выкладывал, ел, превращал в посты.

В своем блоге.

Блог! Господи, какое безобразное слово. Звучит так, словно означает некое низменное отправление организма.

Патрик посмотрел на часы в плите. Встреча с доктором Розенстоком назначена не раньше трех – до нее еще пять часов. Со времени происшествия несколько недель назад он с ним виделся, однако не проникся уверенностью, что тот во всем разобрался.

Ты забыл, как дышать, Пэтч. А если поискать кого-нибудь, с кем ты мог бы посоветоваться?

Примерно месяц назад они с Ханной ехали на заднем сиденье такси к друзьям на домашний праздник. У водителя работало радио, и диктор рассказывал, что Америку подстерегает опасность самого серьезного со времен Великой депрессии финансового кризиса. Потеряв работу, Патрик послал свое резюме только в три места, решив, что основательно займется данным вопросом на следующей неделе. Ни из одного из этих мест ему не позвонили и не пригласили на собеседование. Даже на предварительную встречу.

…индекс Доу-Джонса менее чем за два месяца упал на тысячу с лишним пунктов, и эксперты предупреждают, что это лишь начало…

Патрик помнил, как сидел на заднем сиденье, поперхнулся и никак не мог проглотить. Не получалось. Пытался втянуть воздух. Не выходило.

Чувствуя себя ужасно глупо, он старался продохнуть, а Ханна просматривала сообщения в телефоне, не сознавая, что ее муж не помнит, как избавиться от помехи в гортани, а мир в это время вращался слишком быстро за окнами такси. Дыхание – одна из основных функций человеческого организма. Разве может человек забыть, как дышать?

Поэтому через неделю Патрик начал посещать по четвергам в три часа доктора Розенстока. Сначала они говорили о его работе – о том, как Патрика уволили, затем, как это на него повлияло и что он теперь чувствует.

– Тяжесть в груди.

– Ощущение именно в этом месте, Патрик?

– Да.

– Оно окрашено в какой-нибудь цвет?

– Нет.

– Имеет форму?

Патрик постеснялся ответить: какая, к черту форма?

А теперь начал опасаться, что он единственный на свете человек, чьи монохромные ощущения не имеют формы.

Спустя несколько недель темой их бесед стало его детство. Патрик говорил о своем прошлом свободно, но только до конца двенадцатого года жизни – до 18 августа, даты за шесть дней до своего тринадцатого дня рождения. Тогда перехватывало дыхание, он не мог проглотить.

– Может, будет лучше, если вы все напишете?

– Не знаю.

– Мне не обязательно показывать, если не хотите.

Патрик открыл компьютер. Страница пустая, есть только заголовок: «1982». Каждая попытка написать о том времени заканчивалась провалом – в ход шла кнопка удаления текста, и все исчезало. Он смотрел на экран, стараясь вспомнить свое бесцветное и бесформенное ощущение. Не получалось. Тогда решил описать горы, смолистые сосны, кусты голубики, водную гладь озера.

Начни с того, Пэддибой, что действительно имеет значение.

Патрик сердито отвернулся от ноутбука. Представлялось единственное: как почти лысая голова доктора Розенстока отражала свет настольной лампы.

Он не знал, насколько откровенно нужно писать и сколько лучше оставить в этой комнате с разросшимся фикусом и видом на Центральный парк из окна. Обязан ли доктор Розенсток куда-то сообщать все, о чем узнает?

Нет, Патрик не замышлял кого-нибудь убить, этого утверждать нельзя. Наверное, подобные мысли всем приходили в голову. Во всяком случае, до известной степени. Разве не так?

Но вот вопрос: какова вероятность? Ведь если думать о чем-либо достаточно часто, не становится ли свершение размышлений неизбежностью?

Вернувшись взглядом к экрану компьютера, Патрик набрал прямую линию. И вновь представил жену, сидящей напротив него за кухонным столом. Ханна одобрительно кивала. Я всегда говорила: нельзя хоронить прошлое.

Патрик перевел взгляд на экран.

Выстрелы звучали словно шлепки по воде: чпок, чпок, чпок – и каждый раз она вскрикивала, когда он в нее попадал.

Строка его потрясла. Да, жена, разумеется, права.

Покосившись на часы, Патрик увидел, что почти двенадцать – до назначенного приема у доктора Розенстока осталось убить три часа. Он твердил себе: только не так, однако сознавал, что не послушается. Плечами ощущал, будто его тянут и не отпускают. Пустые часы жизни стал занимать Дон Тревино. Этот Тревино быстро превратился в очередную манию.

Патрик закрыл ноутбук и пошел искать ботинки.

Тротуар за дверью был посыпан солью, искусственные маленькие шарики казались катышками полистирола, но обещанный снег еще не навалился на город. Патрик направлялся на восток, петляя, чтобы не стоять на перекрестках, и лишь дважды задержался на переходах. Ему нравилось, когда светофоры любезно открывали ему дорогу. Подобные мелочи недавно могли расцветить или испортить ему день.

Мимо, элементами головоломки, скользили машины, составляя на фоне Манхэттена фигуры, которые мгновенно распадались.

По пути Патрик думал о воздвигнутом в воображении образцовом заброшенном амбаре. О его восстановлении, о том, как он в рабочем комбинезоне то там, то тут приходит на подмогу, как к вечеру с удовольствием чувствует, как гудят натруженные руки и ноги. И вот, на висевшей у дороги вывеске появляются слова: «Загон красного лося», а ниже – силуэт животного. Тот же символ на меню, картах, салфетках из коричневой бумаги. Все готово, здание только что покрашено: стены красные с морозно-сахарным налетом, крыша белая. «Загон красного лося» отстоит от города на шестьдесят – семьдесят миль к северу – достаточное расстояние, чтобы считать уместными деревенские блюда, но не настолько большое, чтобы люди не приезжали семьями в выходные. Деревенские блюда, приготовленные с применением современных технологий. Совершенный отдых.

Со временем землю вокруг «Загона» можно превратить в огород, там будут зреть золотистые цукини, алые помидоры, сладкий зеленый горошек…

Довольно, – прервал его внутренний голос. – Все это игрушки. Тебе тридцать восемь лет, Пэддибой. Тебе нужна хорошая работа, а не идиотский блог.

Стало холодно, и Патрик почувствовал, как у него горят уши. Приближаясь к цели своего путешествия, он натянул на голову и надвинул на самые брови синюю шерстяную шапку.

Сорок седьмая улица, напротив здание, где он работал и откуда его уволили.

Вперед, Пэтч.

Он сверился с часами: почти половина первого, он может его не застать. Дон Тревино не сидит на месте по расписанию. Чтобы побороть дрожь, Патрик потопал ногами и глубоко засунул руки в карманы. Через полчаса ожидания он увидел Тревино сквозь стекло: тот выходил из лифта один – оживленный, в сером кашемировом пальто и меховой, на русский манер, шапке. Нос покраснел еще до того, как он оказался на холоде. Он толкнул калитку барьера и весело кивнул охраннику.

Патрик достал ламинированную туристическую карту, полуприкрыл ею лицо, но не сводил глаз с преследуемого. Тревино повернул направо, Патрик двинулся за ним следом по противоположной стороне Сорок шестой, отстав на пятьдесят ярдов. Голова Тревино возникала за желтым потоком таксомоторных крыш.

Он наткнулся на Тревино через неделю после того, как тот выгнал его с работы. В плечах зазудело, даже в носу зачесалось от сознания момента. Ударь его! Ударь! Сделай ему больно!

– Привет, Патрик, – произнес Тревино, нисколько не смутившись, будто приветствовал соседа.

Патрик не ответил, а свою вражду к обидчику выразил только тем, что усмехнулся и с отвращением посмотрел на него.

В течение нескольких недель он неоднократно воспроизводил в уме эту сцену, рисуя детали улицы и встраивая их в свои фантазии.

Медные столбики навеса жилого дома. Патрик мог бы взять Тревино под подбородок и швырнуть на металл, а затем ударом под дых заставить закашляться и задохнуться.

Окно ирландского бара. Хорошо бы взять Тревино за шкирку и проломить его обряженной в меховую шапку башкой стекло, чтобы вдребезги разлетелась, одобрительно хрустнув, неоновая вывеска.

Голубой почтовый ящик. Патрик представлял, как расшибает лицо Тревино о заклепки на боковой стенке. А порой воображал, что ящик открыт, голова и плечи Тревино внутри, он дергает ногами, изображая последние конвульсии раздавленного жука.

В каждой линии сложного сценария возникали свои вариации – иногда комические, гротескные, и погруженный в эти мысли, Патрик забывал о своем реальном бездействии в тот день несколько недель назад, когда, усмехнувшись, метнул на Тревино раздраженный взгляд, совершив тем самым одну из жизненно важных пассивно-агрессивных побед.

Может, сегодня наступил тот самый день?

Тревино повернул направо, Патрик перебежал улицу, по колено утопая в тумане выхлопа такси, и завернул за угол. Глаза не выпускали шапку преследуемого поверх суматохи на Пятой авеню. Тот снова повернул направо, открыл дверь и исчез.

Ту самую дверь, что трижды на прошлой неделе. И дважды на предыдущей. Через пять минут он появится оттуда с пакетом в затянутой кожаной перчаткой руке. В пакете сандвичи, суп, напитки.

Патрик подождет его немного на Пятой авеню, а когда он выйдет, на всякий случай последует за ним к его офису.

На какой всякий случай, Пэддибой?

Вот и небо нахмурилось, и посыпал снег.

ПЭТЧ

Мне не требовалось оборачиваться, я и без того знал, что Мэтью находится у меня за спиной. Даже в зной я ощущал жар его ярости, гармонично вписывающейся в окружающий мир вместе с электрическим гудением жуков.

Предыдущим летом мы устраивали бег наперегонки, и в большинстве случаев я умудрялся его обставлять. Я обладал естественным шагом и, поскольку был ниже Мэтью, легче преодолевал неровности почвы. Но с тех пор он не вырос ни на фут.

В его первый день в нашей школе, когда мы переодевались в раздевалке, готовясь к уроку физкультуры, ребята украдкой бросали взгляды на небольшой островок волос у него между ног, которого ни у кого из нас не было. Теперь волосы стали гуще и росли у Мэтью не только между ног, но и ниже колен. Над верхней губой даже пробивались усы. Все тело Мэтью полнилось силой Самсона.

А это означало, что я вовсе не был уверен, что бегал быстрее его. Мчался по удушающей жаре и, надеясь, что сохранил преимущество, отталкивался от земли безволосыми ногами.

Дорога в наше тайное убежище выводила на тропу по Свангамскому хребту. Справа склон круто спускался в долину, с другой стороны которой возвышался Сансет-Ридж. Но эта крутизна не шла ни в какое сравнение с бездной слева от меня: каменная стена отвесно тянулась в долину Хадсон. До земли было не менее тысячи футов, тропу отделяла от нее лишь легкая дымка.

Коварная, даже если просто идти по ней, для бегуна тропа представляла большую опасность. Верхний слой почвы тонкий, под ногами переплетение корней, по всему подъему наполовину утопленные в землю камни. Но я бежал, не щадя сил и, несмотря на опасность и страх перед Мэтью, проникся бодростью: легкие искрились жизнью, тело слушалось на пике возможностей. Так продолжалось первую четверть мили, но вдруг мне в голову пришла страшная мысль.