Полная версия
Повиливая миром
Татьяна Краснова
Повиливая миром
© Краснова Т., иллюстрации, 2019
© ООО «Издательство АСТ», 2019
* * *
Я хочу так жить! Я хочу жить счастливо! А счастливо жить означает для меня успевать налюбоваться и насладиться каждой минутой. Именно так, как в этой чудесной книге. Не просто стоять на остановке и ждать вапоретто, а радоваться. Не просто покупать продукты на рынке, а наслаждаться. Не просто пить кофе в кафе, а впечатляться. Разбивать спресованный бетонный блок времени на легкие сиюминутные разноцветные калейдоскопные фрагменты.
У Татьяны Красновой глаза стрекозы, способные анализировать внешний мир с точностью до растра омматидиев, а не отдельных зрительских клеток. Глаза, которые видят этот серый внешний мир, к которому ты так привык, объемным, красочным, ярким и душистым. Этот мир становится местом, в котором очень хочется жить.
Хотите счастья? Быстрее открывайте эту книгу.
Чулпан ХаматоваУ Татьяны Красновой есть секрет. Она о нем написала невзначай, посреди этих замечательных разнообразных текстов. Секрет такой: для победы над злом нужна святость. Только где ее взять, не сказано. Но если читать эту книгу внимательно, там это написано.
Людмила Улицкая* * *Предисловие
«Здравствуй, страна героев!» – торжественно спело мне радио на кухонном подоконнике.
Радио знает, о чем поет. Ах, дорогие братья и (в основном) сестры, сколько же их среди нас… Настоящих, геройских героев, готовых жертвовать собой ради великого дела, любимого мужа, бесценных детей. Идти сквозь метель, нести на себе, подпирать сзади, маршировать впереди, освещая путь собственным горящим сердцем… и падать замертво где-то посередине дистанции, потому что кончились силы, и ресурса нет, и резерв исчерпан. Мы все не очень внимательно слушаем ту стюардессу, которая перед каждым взлетом сообщает нам, сидящим в самолете, великую мудрость: «Сначала кислородную маску нужно надеть на себя и только потом – на ребенка». Стюардесса не хочет нас пугать, но на самом деле – если маски не будет на вас, не выжить и тому, кого вы больше всего на свете хотите спасти.
Эта книжка – предложение подышать вместе с автором тем, что составляет «кислород» нашей жизни, порадоваться самой ее сути. А суть – это отнюдь не только великие идеи и благородные помыслы, а сама бесценная ткань «серых будней» – жемчужная, с серебряным отливом, уникальными узелками и переплетениями, неповторимая и невероятно прекрасная.
Пусть в жизни будет место не только подвигу, но и мелким радостям вроде кофе в бумажном стаканчике, плеска воды о дно лодки, глупых разговоров, смешного кино, нелепых людей, бестолковых ситуаций, плюшевых медведей… Ну, вы понимаете. Более того, мне кажется, что из любви ко всей этой незначительной ерунде эта самая жизнь и состоит. И что если не любить ее, именно такую, грандиозную и бестолковую, хитрую и смешную – то и жить незачем, и героем быть не стоит, и бороться не за что.
Вот о ней, такой большой и маленькой, давайте поговорим.
Повиливая миром
От автора
Автор, конечно, собирается написать роман. Что греха таить.
Большой, хороший роман с фабулой, персонажами, конфликтом и даже катарсисом в конце.
Если в другой раз у автора это получится, он будет требовать от своего читателя сложного выражения на лице, умных слов и даже, может быть, признания, премии и банкета с докторской колбасой и портвейном в пластиковых стаканчиках.
Пока романа нет, автор может предложить вниманию общества только всякую чепуху, написанную за несколько лет в Живом Журнале, и названную так причудливо в память о неизвестном фанате группы «Металлика», украсившем спинку кресла в автобусе надписью «РОК ПОВИЛИВАЕТ МИРОМ». Чувствительный к русской орфографии автор чуть не расплакался при виде этих прекрасных слов, вообразил себе сразу всю красоту и нежность этого ПОВИЛИВАНИЯ и поклялся написать произведение специально под этот заголовок.
Все истории, собранные на этих страничках, как, собственно, и жизнь автора, делятся на несколько частей.
Первая из них называется так:
Венецианское
В девяностых годах прошлого века я приехала в Италию преподавать русский язык веселой компании итальянских студентов. Это было так давно, что в природе еще не водилось шенгенских виз, а моя месячная зарплата исчислялась семизначными цифрами – в лирах. С тех пор из года в год я приезжаю в город, стоящий по грудь в зеленой воде, и жизнь моя поделена между ним и всем остальным.
Я не венецианка. Я – всего лишь incurabile[1], неисцелимая. Так между собой мы называем тех, кто попал в сети этого невероятного города и теперь обречен, вынужден возвращаться, раз за разом, год за годом селиться в нем на птичьих правах, иногда бедствовать, иногда чуть не нищенствовать – ради того, что быть с ним рядом. Нас много по всей земле, грезивших о нем с детства или попавших сюда случайно, вышедших с чемоданом из железнодорожного вокзала и уронивших свое сердце в зеленую воду канала. Однажды – и навсегда.
Я хочу, чтобы вы поняли меня очень точно.
Италия – одна из самых прекрасных стран мира, и почти каждый ее город прекрасен и неповторим.
Но Венеция – история особая. Говорят, сам великий Ориген[2] грешил мечтами о метемпсихозе[3] и верил в переселение душ. Скажу честно, среди многих ересей эта – из моих любимых. Если на минутку допустить, что наши души прежде уже приходили на землю, то моя бывала невероятно счастлива в этом городе, меж небес и камней.
Не знаю, как иначе объяснить вам эту болезненную ностальгию. Здоровым людям Венеция кажется обшарпанной, грязноватой, неудобной в смысле транспорта, засиженной голубями и туристами почище любого Коктебеля или Ялты. Еще она – неприлично дорогой город, и даже я ничего не могу возразить против того, что на наших болотах исключительно паршивый климат.
Но так уж вышло, что душа моя дышит не легкими, а жабрами, и стоит только поезду миновать стоящую на твердой земле Местру[4], опустеть вагонам, везущим по делам серьезных людей, стоит только ветру из лагуны качнуть состав на узкой дамбе – мнится мне, что мою душу, размахнувшись, выплеснули из тесной стеклянной банки в прохладную живую воду, и вот она плывет, не зная куда, без цели, смысла и назначения – навстречу Богу.
* * *Вообще, город сам по себе безумен настолько, что звание городского сумасшедшего здесь можно получить только за совершенно особые заслуги.
Граждане всех стран, потомки всех династий, обедневшие герцоги и разбогатевшие простолюдины, лавочники и художники, купцы, рыбаки, ученые, бродяги, уличные музыканты и уличные карманники, толпы ошалевших туристов на площадях, и Смерть, шаркающая по-стариковски, опираясь на клюку, в безлюдных переулках за Арсеналом[5] – все это, наполненное бликами, отражениями, колокольным звоном – способно свести с ума кого угодно.
В Венеции надо потеряться. Хоть пару раз, качественно и со вкусом потеряться, закатиться бусиной в эти каменные щели, где даже в жаркий полдень от стен тянет сыростью, поддаться причудливому разбросу мостов и мостиков, выбежать из переулка и внезапно упереться в канал – дальше только по темной зеленой воде. Не умеешь – вернись, повтори свой урок. Налево, направо, calle[6], sottoportego[7]… Быстрее, быстрее, почти бегом – и вдруг вот она, громадная, блестящая, звенящая, шумная как порт – площадь святого Марка, центр мира, «самая прекрасная гостиная Европы»… Голуби, вспышки фотокамер, толпа туристов, собор – серый снаружи, тускло-золотой изнутри. Мир тебе, Марк… Часы бьют, колокола звенят, кричат чайки, лавки блестят стеклом и золотом, яркие игрушки, дорогущий кофе у Флориана, серебряные гребенки гондол пляшут на воде…
…и снова переулок, и снова мост, и тихая, пустынная набережная маленького канала, и старушка лет ста пятидесяти в древней шляпке с вуалью выгуливает на тоненькой цепочке траченого молью кролика… И ты притормаживаешь, чтобы еще раз оглянуться на странную даму, а там уже нет ни ее, ни кролика…Конечно нет, ты все это выдумал, беги, беги дальше…
Или вот что. Поезжай домой и вернись зимой. Глухой зимой после Рождества, когда в городе пусто и холодно, когда утром приходит такой туман, что корабли идут только по Большому каналу перекликаясь и радарами нащупывая дорогу в непроницаемой пелене, когда шаги в узком calle слышны одиноко и гулко, а под утро над городом плывет этот ни с чем не сравнимый звук: гудок Венецианской сирены, и в город входит вода.
Тогда, на этих пустых площадях, внезапно ставших дном моря, ты встретишь всех, кого любил когда-то, кого потерял и не найдешь уже никогда.
Такого свойство этого места…
Впрочем, не будем грустить.
Переберем свои цветные четки, вспомним любимое, бестолковое, смешное и грустное.
* * *Остановка вапоретто[8].
06.45. То есть, без пятнадцати семь утра.
На остановке мы вдвоем, я и синьора средних лет в шляпке и перчатках.
Я застаю синьору в непростой момент жизни: она мечется по плавучей пристани из угла в угол, и мое появление воспринимает как благодать: пришел собеседник!
– Что там написано на табло? – спрашивает синьора. – Все в порядке, 5.2 будет через пять минут.
– Вы уверены? О Боже. Нет, он не придет. Я чувствую. Какое торменто[9]! Боже. Он не придет, я знаю! Я знаю! Бесполезно ждать его! О Боже!
– Синьора, вот он!
– Нет, это не он. Это что-то другое! О мое сердце…
5.2 мирно швартуется на пристани. Синьора внезапно и полностью успокаивается.
– Естественно, это 5.2-ой! – и мне, укоризненно: – Не стоило так нервничать!
* * *Сосед из гетто.
Знаю его двадцать лет.
Двадцать лет раскланиваемся на улице, жмем руки друг другу на мессе.
Вчера, интимным шепотом на выходе из храма:
– А в Сан-Марко? Синьора бывала в Сан-Марко? Это огромная базилика на самой большой площади…
В глазах – сумасшедшая надежда. А вдруг – нет? Вдруг он будет первым, кто отведет меня, кто покажет…
* * *Муж приходит домой довольный. Нашел ресторанчик, где можно поужинать.
– Там, – говорит, – очень уютно. И место тихое: переулок Мертвых.
Промозглым декабрьским вечером бредем переулками от моста Риальто. Это старая часть города. Мост, сверкающий лавками с золотом и стеклом, остается за спиной, сallе, похожие на трещины в камне, редкие фонари. И правда, тихо. Темно и даже страшновато. Ресторанчик на 10 мест. Заняты восемь. У ужинающих странные синеватые лица. Перед нами с порога извиняются и говорят: «Простите, мы ждем еще двоих, и все будет занято!»
Восемь господ и дам слаженно кивают.
Выходим. Нам смотрят вслед.
Конечно, синий оттенок на лицах создает лампочка.
Лампочка, и только она.
* * *Июль. Жарко. Часам к десяти поднимается ветерок, и в сквер у памятника Гарибальди выбираются мамочки с колясками, старушки с болонками и туристы с картами, на которых подробно обозначены все обломки актуального искусства, прибитые к нашим берегам штормами Биеннале.
Я возвращаюсь с мессы, приплыв в свои райские сады Джардини на вапоретто номер пять, обогнув город по часовой стрелке, очумев от плеска, блеска и жары, тщательно обдумав покупку килограмма черешен у зеленщика, который торгует с лодки у меня под дверью. Черешни можно будет положить в холодильник, и они станут влажными, матовыми… Помимо черешен, у меня есть белое вино и пармезан, и вентилятор под потолком, и целая библиотека в электронной «читалке».
– Ну, что, синьора, капучино? – спрашивает хозяйка барчика «Мио» и меняет мою траекторию. Я усаживаюсь под зонтик, получаю бриошь, кофе и запотевшую бутылку воды, а заодно – билет в партер на ежедневный немудреный спектакль.
Сразу три собаки, привязанные к сумке на колесиках у дверей булочной, тянут сумку – каждая в свою сторону. Булочница собак к себе не пускает, и ежедневная собачья возня у ее дверей – привычное дело. Сумка падает, и прохожие подбирают цветную капусту и баклажаны.
За соседним столиком – толстый пожилой мужчина в растянутой белой майке, льняных штанах и шлепанцах на босу ногу. На балконе над ним – синьора в халате. Из их диалога я понимаю от силы половину – диалект, венециано[10]. Спор идет о том, что синьора послали в магазин, а не пить кофе и беседовать с прохожими. Накал нарастает, и внезапно синьор оглашает улицу арией из какой-то оперы, и тенор у него такой шикарный, полнозвучный и широкий, что все аплодируют, когда он заканчивает – включая, конечно, его Джульетту на балконе.
В соседнем заведении начинают выносить на улицу столики и стулья. Скоро полдень.
Голуби с остервенением рвут в клочья половину булочки, украденную с тарелки у зазевавшейся американки.
Потом вся улица останавливается от оглушительного визга. Из бара выносят бутылку воды, чтобы отмыть разбитую детскую коленку, небольшая, но дружная толпа утешителей предоставляет не уследившему папаше салфетки, платки и советы.
Голуби доедают булку. Не оглядываясь.
* * *А на острове святой Елены травы чуть не по пояс. Первый Номер останавливается там на пути от Арсенала и садов Бьеннале к Лидо[11]. На острове святой Елены есть газетный ларек, в котором за пару евро можно купить зонтик, если тебя застиг дождь, пройти мимо охристо-желтых домов, перейти канал по широкому мосту и выйти на почти проселочную дорогу к церкви, которая обычно бывает закрыта.
Там, за церковью, располагается небольшой центр современного искусства.
На странном деревянном помосте висит, покачиваясь на пружине, пустая бочка, подле нее стоит велосипед на вечном приколе, а рядом металлическое дерево сбрасывает на землю лишние шары, мешающие ему плодоносить новыми, ржавыми и железными.
Все это вместе обозначает примерную бесконечность существования. Время, облепившее готические фасады барочной лепниной, как якорную цепь моллюсками, не остановилось, а продолжило свое движение сквозь классицизм и модерн, мимо промежуточных станций, вот к этой бочке на пружине.
Как знать, быть может, достигнув некого умозрительного дна, пустая бочка постмодернизма шарахнется оземь и вознесет потрясенное человечество назад к воздушным фасадам Ка Д'Оро[12], лучистым краскам Карпаччо[13] и резным потолкам палаццо Дожей[14].
На нашем веку этого, скорее всего, не случится, что придает правильный масштаб всему в целом: и Карпаччо, и бочке, и металлическим плодам, гниющим в траве на острове святой Елены, и нашей весьма незначительной жизни.
* * *На венецианском острове Мурано есть – среди прочих красот и великолепий – чудесная церковь. Называется она Santa Maria e Donato. Ради нее из года в год я сажусь на пароходик на Новых Набережных и плыву мимо кладбищенского острова Сан-Микеле к сияющим стеклянным берегам…
Прохожу вдоль лавочек с блестящими игрушками, непременно покупаю какую-нибудь чепуху в бесплодной попытке увезти с собой частичку этого плеска, блеска, сияния и радости, а потом выбираюсь темными переулками к маленькой площади – и вот она.
Золотая апсида, а в ней, среди ослепительного мозаичного космоса – тоненькая, как свечка, Богоматерь. Стоит она там уже девятый век подряд, и кто только не приходил вот так же, задравши голову, посмотреть на это чудо, потому что это – одушевленное Божьим присутствием смешение солнца, смальты и воды…
Ладно, разговор не о том, точнее – не совсем о том. Разговор о ящерице.
Ящерица лежит на стеклянном подносе в витрине. Маленькая изящная ящерка черного стекла. Чудесная, тонкая работа.
Я устраиваюсь на скамье под деревом. Греясь на тихом октябрьском солнышке, смотрю в прозрачное осеннее небо и думаю вот о чем: амбиций и целей осталось совсем мало.
Фактически, их не осталось вообще. «Дела всей жизни» нет, и, по-видимому, не будет. И это, по-видимому, хорошо. Дитя выросло, доказав, что ребенка нельзя вырастить, а можно только молча присутствовать, стараясь не мешать…
Долги почти розданы…
То есть, в принципе, лавку можно закрывать «по нулям». Значит, ничто (или почти ничто) не мешает мне сейчас встать с места и отправиться на задний двор стекольной мастерской, где гудят горелки и стеклодувы перехватывают острыми щипцами гибкую горячую массу, выдувают, вытягивают, завивают стекло в диковинные спирали. Ничто не мешает мне забыть то немногое (совсем немногое!), что я умею, и начать учиться заново. И лет через десять – а куда спешить, вон он, кладбищенский остров Сан-Микеле, «через дорогу»! – я, при наличии некоторых художественных способностей, может быть, научусь делать вот таких же изящных существ как то, что лежит на подносе в витрине, и это будет не худшим развитием событий, а, возможно, и не худшим их завершением.
Думая эти приятные мысли, я внезапно обнаруживаю, что греюсь на солнышке не одна. На стволе старого дерева напротив меня нежится… ящерица.
Настоящая, живая, не черная, как та, стеклянная, а зеленовато-коричневая, крапчатая, под цвет коры. Она замирает, не шевелясь, и так же, не шевелясь, сижу я.
А потом мимо нас проходит какой-то человек, и моя испуганная соседка мчится вверх по древесному стволу, стремительная, изящная, и такая живая, что я чуть не умираю на месте от приступа счастья и благодарности Тому, кто создал меня, дал мне глаза, руки и потенциальную возможность научиться делать из муранского стекла фантастических ящериц… Которым никогда не стать живыми и никогда не побежать вверх по горячему стволу, как бы хороши они ни были. А для того, чтобы спасти меня от отчаяния, Он сделал для меня еще и настоящую ящерицу.
Да, вам, наверное, будет забавно узнать, что ту, стеклянную, я, конечно же, купила…
Сколько лет она со мной?
Десять? Двадцать?
Пусть останется до конца.
Про Котов острова Торчелло
История эта рассказана была автору в одной частной беседе, и источник предпочел имени своего не называть.
Строго говоря, источник вообще предпочел перепрыгнуть через забор и смотаться в камыши удалиться по важнейшим делам сразу после окончания беседы, поэтому уж ваше личное дело, верить ли прочитанному или хмыкнуть скептически.
В Венецианской лагуне, да будет вам известно, есть множество волшебных островов.
Есть в ней прекрасный Святой Георгий, где с колокольни город виден как живая карта, и птицы летят вровень с вами, и море уходит в бесконечность за узким лезвием Лидо… Есть стеклянный Мурано, кружевной Бурано, есть тишайший Мадзорбо по колено в травах, есть и такие, о которых ближе к ночи и говорить не надо, но прекраснейший (по мнению моего собеседника) остров в лагуне – это остров Торчелло.
Всякий, у кого вместо лап и хвоста есть доступ в интернет, легко узнает, чем славится этот остров в смысле истории, архитектуры и прочих достопримечательностей. Но, кроме всех этих мелочей, у острова Торчелло есть еще одна особенность.
Впрочем, по порядку.
Климат в Венеции нельзя назвать идеальным.
Население островов страдает простудами, артритами, ревматизмом, саркастическим отношением к китайским туристам и некоторыми другими недугами, а лучше сказать – особенностями.
О некоторых из которых не принято говорить вслух.
К примеру, живет где-нибудь в Канареджио, в приходе святого Альвиза, пожилая вдовая дама. Синьора, скажем, Лаура.
Есть у нее дочка с зятем, внуки-оболтусы, вязание, телевизор – словом, жизнь как жизнь, ничего особенного. Вяжет синьора Лаура жилетки внукам, печет по воскресеньям печенье, и вот в один прекрасный день приходят на горячий шоколад с печеньем внуки, и младшенький, востроглазый, прячась от сестрицы за бабкиным креслом, вдруг говорит:
– Бабушка, а на чем это ты таком длинном и меховом сидишь?!
Дальше следует замешательство, бабушка оправляет юбки и переводит разговор на другую тему, а вечером старшенькая рассказывает маме, что у бабушки появилась какая-то странная меховая полосатая штука, на которой она сидит, а показывать никому не хочет.
И дочка с зятем отчего-то бледнеют и, уложив детей спать, долго шепчутся на кухне, а на другой день ранним вапоретто едут к синьоре Лауре, чтобы убедиться в своих подозрениях…
Или, к примеру, живет в Кастелло[15] некий синьор Карло.
Работает в кредитном отделе большого банка, ездит в командировки в Германию, имеет приличные портфель, усы и репутацию…
И вот в один прекрасный день соседи замечают, что усы у дона Карло стали как-то вдруг длиннее, движения – мягче, а потом – помилуй Бог! – соседка видит почтенного банковского служащего с голубем в зубах.
Тут уж дело принимает нешуточный оборот, звонят сыну в Виченцу[16], тот приезжает…
Ну, думаю, даже самый недогадливый читатель уже понял, о чем я.
Семья, конечно, горюет, но не чрезмерно, ибо обросший шерстью дон Карло приобретает вдобавок к хвосту и четырем лапам вполне солидные девять жизней, положенных коту, и, будучи под покровом ночи вывезен родными и близкими на остров Торчелло (вот мы и дошли до сути), селится на пустынной (на первый взгляд) вилле, мимо которой проходил каждый, кого влекли к себе мозаики Страшного Суда или вкуснейшая жареная рыба ресторана Villa600.
Вы ни с чем не перепутаете этого дома. Ставни его всегда закрыты, и пахнет он…
Ну, вы меня понимаете. Кошками он пахнет.
Глава самоуправления Торчелло живет на той же вилле вместе с супругой, и досужие туристы кричат ему иногда через забор сакраментальное (и, конечно же, совершенно бесполезное) «кис-кис» на разных наречиях, а дети (ох уж эти дети!) спрашивают звонкими голосами: «Мама, а разве котики бывают такие большие?!»
Мэр Венеции посещает Торчелло инкогнито несколько раз в год, дабы убедиться, что почтеннейшие жители острова ни в чем не терпят нужды и притеснения, а родные и близкие, оставшиеся в городе, исправно платят налог на питание для своих родственников.
Детям, достигшим шестнадцатилетия, в таких семьях обычно сообщают, что кроме дедушки, покоящегося на Сан-Микеле, у них есть еще и бабушка НА ТОРЧЕЛЛО.
Об этом не принято говорить в школе, и тему эту вообще принято аккуратно обходить за семейным столом, потому что не обо всем же можно болтать просто так за завтраком…
* * *Январь в Венеции.
Культурная русская публика организованно пялится в сплошной туман, пытаясь разглядеть за его завесой мост Вздохов, – тщетно. Но снимать надо, и публика щелкает камерами.
У Сан-Марко разбирают елку. Остро пахнет хвоей, рабочие пакуют ветки.
– Кончился у них праздник, – говорит сочувственно русский джентльмен русской даме. И дама, и джентльмен средних лет хорошо одеты, на джентльмене висит несколько тысяч евро в виде фотоаппаратуры. Снимать – нечего. Мир бел и безвиден.
– Анна Иванна, смотрите, вот такой шарфик давайте вам купим?
Старшеклассники с училкой. Анна Иванна, робея, примеряет нечто плюшевое, с люрексом. Молодежь щелкает друг друга айфонами. Фон айфонам создают только витрины – дальше витрин ничего не видно.
В молочной пелене по Большому Каналу медленно ползут большие вапоретто. Над капитанскими рубками вертятся радары – туман… Туман глушит звуки, и справа по борту внезапно возникает серебряная гребенка гондолы.
Истинным самураям плевать на погоду. Замотанные в шарфы, платки и шали, японские туристы пытаются получить 110 из ста возможных процентов влажности.
– Сейчас, конечно, холодно, – задумчиво говорит очаровательная русская старушка в шляпке своей товарке. – Но летом-то они, наверное, тут купаются?
– Летом – точно купаются. Жаль, нам завтра уезжать. На Крещение я б точно окунулась…
Мое воображение сжимается от ужаса и оттаскивает меня за шиворот прочь, от воды, к стеклянным дверям бара, за которыми немедленно предлагают кофе.
– И граппу! Пожалуйста, граппу!
* * *Июль. Ветреный жаркий полдень. Мы пьем кофе на набережной у Реденторе[17]. Перед нами пыхтят по каналу Джудекки вапоретто, снуют туда-сюда мелкие лодочки, гудит баржа, груженная досками, с воем проносится катер скорой помощи. Потом, неправдоподобно громадный и неповоротливый, со стороны Маргеры[18]в канал вползает океанский круизный лайнер. Спереди и сзади чудовище конвоируют маленькие сердитые буксиры. Вся жизнь лагуны с ее живой суетой становится внезапно игрушечной возней под брюхом левиафана, а домики и церквушки на Дзаттере[19] – детскими кубиками.
