Ночь

У торговца медом я купил горячего чая в бумажном стаканчике. Свернув с проторенных тропинок, где нога знала каждую выбоину, включил налобник. Герда шла рядом с той эмоцией на морде, с какой дикторы в эру телевидения переходили к чтению сообщений, которые только что поступили в студию и не имеют режиссерских обозначений, и потому неясно, как их оценивать. Собака не понимала, что происходит, почему у хозяина огромный рюкзак за плечами, с какого перепуга от него несет неуверенностью и адреналином. И потому шла нейтральная и какая-то вся торжественная, словно бывшая девушка жениха на свадьбе. Мы углубились в тополиную рощицу, тянувшуюся вдоль стены. Когда-то при сильном ветре эти тополя скрипели, будто мачты огромного парусника. Теперь, когда ветер ушел вместе со светом, в рощице царила немая жуть.

Скоро я нашел разбитый тракт, ведущий к пограничному КПП; оттуда тянулось множество передвигающихся звездочек, туда – ни одной. Дорога упиралась в два огромных недостроенных небоскреба; узкий проход между ними назвали Воротами Зари, обустроив там пограничный пункт.

Нас приняли тепло. Когда до ворот оставалось двадцать шагов и в световом пучке моего налобника стали видны два стационарных пулемета на распорках, солдат, что терся рядом с одним из них, встрепенулся, повернул дуло на нас и щелкнул затвором. Он завизжал громко, срываясь на фальцет:

– Что там? Что за нах..? Стоять на месте! Оружие опустить! Руки вверх! Стоять, я сказал!

Одновременно с этим заревела механическая сирена и вспыхнул огромный галогеновый прожектор, мгновенно лишивший нас с собакой зрения.

– Стоять! Ни с места! Стреляю! Оружие прикладом вниз на землю! – визжал уже осипший от крика голос. Одновременно откуда-то сзади раздавались более спокойные голоса.

– Что за шухер?

– Успокойся, мужик!

– Смотрите, что это там за хрень? – ответил им визгливый голос. – Вот там вот! Что за монстр черный? Пасть зубатая?

– Собаку не видел, идиот? – ответил ему бывалый. – Это ж наш Книжник. Со своей сучкой. Это собака.

– А чего он оружие не бросил? – не унимался нервный солдат.

Я решился осторожно поднять руку и прикрыть ею лицо: боль в глазах была нестерпимой даже при закрытых веках.

– Нету у меня никакого оружия! – крикнул я.

– Вот, видишь! – успокоил бывалый голос. И прокомментировал куда-то в сторону: – Набрали из Кальварии салаг! Собаку увидел – обоссался.

– Как нет оружия? А чего тогда сюда притянулся?

Я услышал металлический щелчок – солдат поставил пулемет на предохранитель.

Прожектор погас, сирена стихла. В свете моего налобника проступила ошарашенная морда Герды, вся в слезах из-за слепящего света.

– Я выхожу за стену, так как появились дела в пустошах. Есть разрешение на эмиграцию от Бургомистра. Предъявить?

– Проходи! – Силуэт бывалого отпихнул солдата от пулемета.

Сделав несколько неуверенных шагов, я приблизился к пограничной будке и узнал в бывалом Маньку.

Он внимательно осмотрел меня и добавил:

– Зря ты за стенку без ствола прешь. Купил бы хоть пугача какого. – Он подошел к боязливому солдату, бесцеремонно снял с него пояс с тяжелой пластиковой кобурой и вытянул здоровенный пистолет с длинным стволом.

– Советую взять хотя бы это, – сказал Манька. – «Стечкин», староват, но ресурс еще не выработан. С десяти метров в зверя попадешь даже ты. Десять миллиметров, в магазине двадцать патронов. С кобурой и четырьмя дополнительными магазинами – тридцать цинкачей. Если сейчас нет – отдашь, когда вернешься.

Я неспокойно посмотрел на оружие. Мысль о том, чтобы стрелять в какого-то «зверя», меня не привлекала. В конце концов, Герда тоже была зверем. Вся агрессия на свете возникает из-за недоразумений и неспособности договориться. Если у человека, выходящего в мир, есть приспособление для убийства, он превращается из путешественника в солдата. Больше мира на свете от этого вряд ли станет. Я собрался пройти пешком половину Земли, притом что карта у меня была только до бывшего Гомеля, а компаса не было вообще. Чтобы хоть чего-то достичь, имея такие планы, требуется большое везение. А везение – я был уверен в этом по опыту прошлых путешествий – напрямую зависит от твоих действий в дороге и настроя, в котором выходишь.

Поэтому я решительно отчеканил:

– Нет, не беру. Принципиально.

– Ну, тогда прощай, Книжник. «До свидания» не говорю, так как собираюсь еще пожить.

Двойные ворота, по верху которых шла двойная колючая проволока, медленно распахнулись. Я прошел через первую створку и оказался в узком коридоре, образованном глухими стенами домов. С той стороны тоже ждал солдат, на этот раз свой, грушевский, он Герду не испугался. Внимательно осмотрев меня, солдат молча приоткрыл вторую створку ворот, но щель была настолько узкой, чтобы я только-только смог протиснуться.

Снаружи клубилась толпа. Как только ворота приоткрылись, группа черных фигур зашевелилась и заревела. Мне навстречу бросилась дюжина желающих войти в Грушевку.

– Назад! – скомандовал солдат, но люди продолжали теснить друг друга, стремясь пройти первыми. – Назад! – крикнул он снова и вскинул винтовку.

Люди отступили, дав нам с Гердой выйти, а после снова насели на ворота. Здесь, в отличие от приемной Бургомистра, никакой очереди не было в принципе – только табор торговцев, искателей места жительства, бродяг, авантюристов, астрологов и других дикарей.

Эти люди так страстно хотели попасть туда, откуда я по своей воле вышел, что мне стало не по себе. Чем дальше от КПП, тем меньше становилось народа. Появлялись те, что пришли с телегами и надеялись как-то провезти свой товар через обложенные толпой ворота. Наконец по раскатанной и протоптанной тысячами ног дороге я вышел к перекрестку. Широченное черное шоссе шло прямо, его пересекала дорога поуже. Тут же был самодельный указатель, сделанный из единственного бесполезного для согревания на холоде материала – огромного листа пластика. Стрелка налево была подписана «Королевство Центр». Стрелка прямо – «Институт Культуры».

Я поправил рюкзак и поковылял направо. У моего направления не было никакого названия. Чужих следов почти не попадалось. Дорога взобралась на эстакаду и после огромной развязки перешла в шестиполосную магистраль. То тут, то там встречались брошенные машины, которые навсегда остановились там, где их двигатели перестали поджигать бензин или дизель. На перекрестках, под светофорами, брошенных машин было больше.

Я шел по широкой проезжей части между их обледенелыми скелетами и думал о том, что, если солнце наконец взойдет и двигатели заработают, людям предстоит немало работы по уборке этого проржавелого лома с дорог. Хотя, если солнце наконец взойдет, это станет одной из самых незначительных проблем цивилизации, которая уже погибла и будет пытаться возродиться.

Перед глазами проходили знакомые очертания жилых многоэтажек, кинотеатров, «многофункциональных торгово-развлекательных центров» (вспомнил же название!). Память шептала названия: «Глобо», «Титан», «Берестье». Я свернул к одному из них. На первом этаже тут когда-то была кофейня, где я любил посидеть за необъятной чашкой капучино. Красные буквы на входе не облезли, двери уже кто-то вскрыл до меня. Внутри все осталось нетронутым: те же диванчики из искусственной кожи (натуральную уже бы всю ободрали), те же столики из толстого стекла. Однако холод и тьма делали место неузнаваемым – никакой ностальгии. Все мы любим не стены, не мебель, а знакомые лица официантов, запахи, интерьер и главное – свет. Тут всегда была такая уютная полутьма, можно было залипать в яблочнике часами.

Когда мы возвращались к проспекту, я заметил, что до того веселая и неугомонная Герда внезапно притихла и стала острожной. Сделает несколько шагов, навострит уши и стоит, слушает. Она не лаяла, но была чем-то явно встревожена. Настроение собаки мгновенно передалось мне. Я начал ступать с пятки на носок, так получалось тише, хотя особой пользы это не принесло, меня выдавал фонарь. Я выключил налобник и сразу же снова включил. Без светового пучка темнота впереди казалась слишком жуткой. Внезапно справа вдалеке я заметил три двигающиеся точки.

Они напоминали звездочки фонарей, но плыли слишком быстро для человека. Так быстро не могли двигаться даже бегуны. Все это происходило в полной тишине. Я не слышал ни вскриков, ни звуков речи. Это точно были не люди. Спину продрало ознобом. Я вспомнил всех мифических созданий, описанных в «Газете». Герда уставилась в сторону точек и, кажется, даже дышать перестала. Я понял, что они двигаются прямо по тому проспекту, с которого мы с собакой только что сошли. Вот одна из звездочек повернула, явно огибая автомобиль, и следом за ней то же самое сделали остальные. И еще одна странная штука: точки ползли выше человеческого роста. Кем бы ни были эти существа, они были огромные и очень быстрые. Я представил себе трех невров – вот они, облизываясь, несутся с налобными фонарями на волчьих головах. Головах, до превращения бывших человеческими.

Мелькнула мысль, что оружие, в принципе, полезная вещь, если ты человек адекватный и в ход его пустишь только в самом крайнем случае. Я, не очень контролируя себя, начал пятиться назад. Герда молча следовала за мной, тоже не отворачивая голову от угрозы впереди.

И тут у меня внутри все сжалось: три веселые звездочки свернули с проспекта и понеслись прямо на нас. Я пытался разглядеть хоть что-то – клыки, раззявленные пасти, блеск глаз, но, как всегда в таких случаях, темнота вокруг источника света была только еще темней.

Когда они подбежали близко, очень близко, я положил руку Герде на загривок и почесал ее за ухом, подбадривая: погибать, так вместе. Примерно в этот же миг я услышал звуки: сосредоточенное сопение и мерное поскрипывание. Когда чудовища приблизились на расстояние большого прыжка, у каждого их них открылось по второму, еще более яркому глазу. На уровне пояса. Нестерпимо-белый свет. Нечеловеческий, страшный. Оно высветило отвратительно тонкие скелеты, похожие на металл кости, какие-то жуткие спицы. У меня из груди невольно вырвался вскрик. И тут первый монстр заговорил приветливым человеческим голосом:

– О, а вы тут с песиком!

– Доброй ночи! – сказал второй голос запыхавшись.

– Приветствую, путник! – отозвался третий.

Луч моего фонаря упал на то, что шевелилось в темноте, и я чуть не засмеялся. Это были велосипеды. Сколько же времени я не видел этих приспособлений! По Грушевке на них рассекать не имеет смысла – муниципалия слишком маленькая, все дистанции легко покрываются неспешным шагом.

– Вы откуда? – спросил велосипедист, стоявший ближе ко мне.

– Из Грушевки, иду на юг. – Язык слушался меня неохотно.

– Мы из Центра. Получили благословение короля на разведку территорий на юге! – пояснил тот.

– Мы рассудили, что чем дальше на юг, тем должно быть теплей, – бодро вступил третий.

– У нас же котельной нет, как у вас, счастливчиков! Экономики – никакой, торговли – никакой, уголь купить не на что. Сожгли все, что можно было сжечь. Королевский дворец стоит холодный. Топим досками разобранных полов и балками перекрытий из сталинок.

– А мы с юности вместе на велосипедах. Всю Беларусь объехали! – подхватил новый голос. Они были такие позитивные, что даже обидно стало, что именно они меня насмерть перепугали. – И вот мы решили. Если дороги остались, надо посмотреть, что на юге делается.

– В разведку пошли! Король разрешил!

– Велоразведчики! – похвалился один из них (я уже запутался, кто говорит, столь одинаково бодрыми они казались).

– Рыскуны! – поправил третий. – Есть такое древнее слово для тех, кто идет вперед: рыскун!

– Напугали вы меня, рыскуны! – честно признался я.

– Так мы же безобидные! – начали на разные голоса уверять они. – Мы даже без оружия. Зачем нам оружие? – недоумевал первый.

– Вот и я считаю, зачем нам оружие? – подхватил второй.

– Мы же на великах, нас не догонишь! – засмеялся третий.

– Что странно, в ту сторону дорога вообще не протоптана. А это юг! Нам всем надо двигать туда! Из наших снегов!

– А пса как зовут?

– А вы тоже без оружия?

– А почему вы не на велосипеде?

– А можно собаку погладить?

– Она не кусается?

Я не успевал отвечать на вопросы. Гердочка, испуганная их напором, отступила мне за спину и наблюдала за мельканием световых пучков из-за моих ног. Из чего мы все сделали вывод, что собаку гладить нельзя и она очень даже кусается.

– У меня есть карта с обозначениями бывалого Шахтера, – сообщил я о самом главном. – Из нее следует, что все дороги еще проходимые. По проспекту выедете на кольцевую, это должна быть широченная шестиполоска с хорошим покрытием. Второй большой съезд с кольца направо ведет строго на юг. По крайне мере, юг был там, когда создавали карту.

– Он думает, у нас нет карты! – не без иронии воскликнул один из голосов. Говоривший направил налобный фонарь на руль велосипеда – к нему был прикреплен заламинированный атлас.

– Он думает, мы не знаем, как попасть на юг! – с той же интонацией откликнулся второй.

– Он не поверил, что мы когда-то объехали всю Беларусь вдоль и поперек! – обратился к остальным третий.

– Ну, хорошей дороги вам! Берегите себя! – оборвал я их гогот. Хотел пожелать им чего-нибудь доброго, например, «энергии вам и света», но понял, что они ответят примерно так: «Он думал, мы не взяли с собой энергетиков!», «Он не увидел, что на нас специально термобелье!»

– Мы должны сделать что-то хорошее человеку с собакой, – ослепил остальных первый световой пучок.

– Без велосипеда! – поддержал его второй, покачав пучком в воздухе.

– Ведь ЗОЖ – это не только тело, но еще и этика! – Третий сделал какое-то движение рукой, возможно, вытянул вперед кулак с отставленным большим пальцем. Но в темноте рассмотреть не удалось. – Мы должны помогать людям с собакой и без велосипеда.

– А что такое ЗОЖ?

– Здоровый образ жизни!

Я пожалел, что спросил. Главное, чтобы у них не оказалось складного четвертого велосипеда – а то придется осваивать этику ЗОЖ аж до поворота с кольцевой. Причем не исключено, что пятый сложенный маленький велосипедик у них припрятан для собак. И Герде тоже придется учиться жать на педали.

– Мы не едим мяса, – с достоинством сообщил первый голос.

Я хотел сказать, что я тоже не ем мяса, поскольку то, что продается в качестве мяса в нашем мире, им уже давно не является.

– У нас есть фалафель. Мы сами делаем, из бобовых.

– Хотите фалафель? – спросили они у меня.

– Его и собакам можно.

– У меня достаточно еды, – соврал я. На самом деле, поверив Шахтеру, я не взял ничего для себя – рюкзак и так был слишком тяжелым.

– Тогда что же мы сделаем?

– Для человека с собакой?

– И без велосипеда?

– Мне ничего не нужно, – честно сказал я им. – Я привык быть один и рассчитывать только на себя.

– Мы будем оставлять вам записки! С важной информацией! Которую будем постигать по дороге!

– И ХИС рядом, чтобы подсветить!

– Он не знает, что такое ХИС! – Кажется, они начали поправлять уже даже не друг друга, а сами себя, на разные голоса.

– ХИС – это химический источник света! – Один из них направил фонарик на пук похожих на лакричные палочки люминофоров, привязанных к раме.

– Хорошей вам дороги! – пожелал я еще раз.

Они вскочили в седла и на ходу, прощаясь, еще много раз поворачивали назад пучки своих фонарей. Я успел сильно замерзнуть, пока стоял и разговаривал с ними, и теперь с наслаждением разгонял кровь в теле, набирая пешеходную скорость. Как же хорошо думалось на ходу! Дома, над книгой, за письменным столом, мысли как будто были зажаты в какую-то обложку. Тут они разлетались в разные стороны, подхватывали и перебивали друг друга, прямо как эти велосипедисты.

Я смотрел на потемневший город под небом цвета черной с рыжими подпалинами коровы и думал: а ведь это логично, что все бывшие государства распались на маленькие феодальные княжества. Каким-то чудесным образом именно свет – солнечный днем, электрический ночью – был той нитью, которая всех нас связывала в воображаемые сообщества. Когда трижды в день на пути домой видишь плакат «Заводской район города Минска приветствует вас», поневоле начинаешь считать себя гражданином этого «Заводского района» и мегаполиса под названием «Минск». Когда свет исчезает, когда слова превращаются в ничто, пропадают и топонимы, и сообщества. Остаются только холод, мрак и необходимость бороться за жизнь. В этом мире за жизнь проще всего бороться небольшими средневековыми королевствами, а не крупными современными государствами.

Я не чувствовал, что иду по «городу», – города не стало, когда погасли мачты освещения, когда померкли вывески магазинов и кофеен, когда исчезли отсветы частного комфорта в окнах человеческих муравейников. Города не стало, когда выключились драгоценные далекие жемчужины, раньше обозначавшие горизонт. Без рекламы, автомобильных фар, лампочек над входом в подъезды пространство превратилась в созданный человеком безобразный и постылый лес. С высокими плечами заброшенных темных небоскребов, с одинокими бетонными деревьями столбов, с асфальтовыми магистралями, которые напоминали русла пересохших рек.

Одно слово – пустоши.

Бог отделил свет от тьмы, а потом пришел человек и залил тьму светом. В итоге тьма все-таки пока побеждает.

Еще я подумал, что все эти «невры» и «края Земли» – такое же последствие, как и деурбанизация. Забери у человека свет, и он увидит невра, а не велосипедиста. Свет выключает фантазию. А фантазия в темноте часто работает на то, чтобы напугать посильнее.

После встречи с рыскунами мир снова казался мне безопасным и понятным. Как в Грушевке. Однако с ориентированием возникла неожиданная трудность: на карте проспект только один раз пересекался с широкой дорогой, и это была кольцевая, но на самом деле широченные магистрали отходили в сторону через каждые два-три километра. Я пытался опознать местность и не паниковать. Наверное, перед кольцевой жилых домов должно стать меньше, ведь кто хочет жить с автомобильным морем под окном?

Рассуждая так, я отметил, что во многих машинах на нашем пути отсутствовали колеса, и чем ближе я подходил к двум разделенным проспектом жилым комплексам, тем больше становилось «безногих» машин.

Я помню рекламу этих башен. Первая похожа на пирамиду, вторая вознеслась до облаков стоэтажным параллелепипедом. Они когда-то принадлежали одному застройщику и продавались под одним поэтичным названием, кажется, «Лисицкий и Малевич». Их возведение пришлось на пик уплотнительного бума, когда высотными домами для тех, кто считал себя богатыми, застраивались целые районы у метро. Теперь громадины на многие тысячи квартир устремлялись к черным небесам мертвыми сгустками тьмы – ни огонька, ни движения. Через некоторые этажи пунктиром просвечивали рыжеватые небеса: там были большие квартиры на всю ширину дома, и панорамные окна позволяли увидеть и восход, и закат. Еще бы вспомнить, находились они до первой кольцевой или уже за ней.

Герда, что-то унюхав, пронеслась вперед и вернулась с таинственным выражением на морде, мол, сейчас сам все увидишь.

Машины вдоль проспекта стояли уже не просто без колес, но и без дверей, без капотов, без багажников. Кое-где в поисках дешевого металла с них отвинтили даже крылья.

Баррикады были абсолютно черными, в два человеческих роста. Материал, из которого их сложили, выглядел как мягкий кирпич, который лоснился в свете налобника. В нескольких местах наблюдались сильные, аж до ржавой проволоки, прогалины. Я не сразу понял, что эти сооружения вдоль домов построены из автомобильных колес. Асфальт между ними был обугленный, с подпалинами взрывов, забросанный крупными кусками стекла, самодельными снарядами и огромными камнями.

Пулевых отметин в резине баррикад виднелось немного: похоже, настоящего оружия у тех, кто тут столкнулся, было мало и патроны кончились быстро. Пули, очевидно, проходили через покрышки, даже не смещая с места тяжелые диски. Значит, строили баррикады не для защиты от пуль.

На земле было разбросано множество грязных мешков с песком. Герда старательно их обходила. Из одного мешка торчало самодельное копье, в котором я узнал лыжную палку с примотанным к ней кухонным ножом. Почему-то в том месте, где копье пронзило мешок, блестело красное повидло. Подойдя ближе, я понял, что мешком с песком был мертвый человек. Покойник лежал лицом в землю. Его серая ладонь была обгрызена до кости. Над локтем нарисован черным маркером треугольник.

Меня замутило. Я отошел от баррикады и, направив сноп света себе под ноги, стал осторожно пробираться по самому центру проспекта. Голова, как я ни запрещал ей строить какие-либо теории, рисовала разные версии нападения, и каждая – еще более голливудская, чем предыдущая. Зомби, скифы, андрофаги. Беззащитные жители двух столпов гуманизма вместе борются с осадой нелюди, которая прет из-за кольцевой. Баррикадируют входы, выставляют охрану, гибнут от ран.

В луч под ногами вплыл песочный куль. Вот то, что когда-то было головой. Часть черепа и глаз заменены большим камнем. Запущенным не иначе из самодельной пращи. Ведь что еще могло так расколоть кости? Над локтем руки, которую покойник успел поднять к лицу перед тем, как умереть, красовался старательно выведенный маркером параллелепипед.

Я повернул голову направо: над баррикадой перед входом в пирамидальный дом висел хорошо заметный флаг с треугольником. Над подъездом громадины слева фонарь высветил приделанную пластиковую табличку со старательно выведенным параллелепипедом. Вот такие зомби. Война красной и белой розы. Ланкастеры против Йорков. За что они боролись? Отбивали друг у друга остатки еды, вместо того чтобы объединиться и отправиться на ее поиски вместе? Я ускорил шаг.

Невдалеке от перессорившихся Лисицкого и Малевича открылось небольшое поле, посреди него приземлился огромный гипермаркет. Я свернул к моллу, надеясь найти нам припасов. Ведь рано или поздно даже после увиденного мне захочется есть. Но из ангара было вынесено абсолютно все. Кто-то пробовал разодрать даже сделанные из фольги трубы вентиляции, шедшие под самым потолком. Вытянули не только кассовые аппараты (хотя кому и зачем они могли понадобиться?), но и алюминиевые прилавки, на которых раньше размещался товар. Чувствовалось, что долгое время гипер был Меккой для мародеров всех сортов, отсюда тащили сначала самое ценное, потом полезное, а когда ценное и полезное кончилось, перли то, что можно было легко уволочь. На память, что был на этом месте. И это закончилось тотальным опустошением, как в церкви после нашествия Золотой Орды. Разве что под ногами блестели вмерзшие в ледок купюры. Почему никто из грабителей их не забрал, было понятно: какой смысл в бумажках, если они не горят?

По сторонам проспекта потянулись ангары, автоцентры, стоянки и харчевни, жилая застройка отступила назад. По всему было видно, что приближается большая транспортная развязка. Вскоре проступили очертания высокой эстакады, под которой налево и направо текла черная река автострады. У подножия моста мне почудилось цветное мелькание: что-то сияло у самой земли цветом молодого клевера. Герда была спокойна – значит, никакой опасности для нас этот предмет не представлял. Ускорив шаг настолько, насколько позволял надетый на плечи шкаф, я увидел старательно очищенный от снега и льда пригорок, а на нем – продолговатый металлический предмет, прижимавший к земле какой-то белый клочок. Стена была освещена ХИС – люминофором, который я видел у велосипедистов.

Металлический цилиндр оказался небольшим термосом, под которым лежала бумажка с написанной карандашом запиской. Я сбросил с себя тяжесть, достал из рюкзака коврик и консервы для Герды.

– Привал, – скомандовал я устало, разложил коврик на замерзшей траве и упал на него.

Герда с голодным рыком уделила внимание своему пайку. Я взял термос, предполагая, что там может оказаться какой-нибудь, извините, фалафель. Открутив крышку, обнаружил внутри горячий, настоящий, но почти несладкий чай. Это было настолько кстати сейчас, после продолжительного пешего пути, усталости, холода, что я чуть вслух не сказал «спасибо!». Сделав несколько глотков, я понял, что склон от снега и льда почистили тоже мои невидимые друзья, пусть педаль для них всегда будет легкой. Хлебнув еще несколько раз, сдвинув заячью шапку на затылок, я лег на землю, полежал немного, отдыхая. Потом развернул записку, прочитал. Она меня тронула.

«Не печалься, человек с собакой. Ты не один на этой дороге».

Как бывает после привала, идти стало не легче, а тяжелее. Отдохнувшие мышцы с неохотой принялись за опостылевшую работу. Герда пробовала развеселить меня, играя с пятнышком света от моего налобника, заглядывая в глаза и усмехаясь своей озорной черной мордочкой.

Мы забрали ее щенком из приемника на Гурского, этого уютного адка для домашних животных. Отловленных на улицах котиков и собачек в этом гестапо держали в среднем три дня. Тем, кто вел себя «агрессивно», яд вкалывали и того быстрее. Их разбирали на полезные для промышленности (клей, мыло, желатин) запчасти, а остальное отправляли на комбинат, сжигающий мусор. Я рад был бы рассказать историю про мамку, которая погибла под колесами грузовика, и про три пушистых комочка, которые пищали у ее тела, пока их не подобрали заботливые руки отловщиков и не поместили на передержку в ветстанции.