Полная версия
Полина ДАШКОВА
ЧУВСТВО РЕАЛЬНОСТИ
(т. 2)
Глава 22
К рассвету опять пошел дождь. Он громко застучал по карнизу, и звук был похож на быструю, торжественную барабанную дробь. Дежурная сестра крепко спала в кресле у кровати. Спал охранник в своей будке у ворот, спали больные в соседних палатах.
Галина Дмитриевна Рязанцева никогда не встречалась с ними. Ее выводили на прогулку отдельно от других. Когда она шла по коридору, все двери были закрыты. Ее никто не должен был видеть. Слишком часто ее лицо мелькало на телеэкране и в прессе еще совсем недавно, рядом с лицом ее мужа.
В маленькой частной клинике лежали люди с легкими нервными расстройствами, с депрессией, переутомлением, неврозами и прочими неопасными душевными хворями. Некоторые здесь просто отдыхали, восстанавливали силы после всяких стрессов, получали свою порцию покоя, приятных оздоровительных процедур и вскоре выписывались.
Кто-то мог узнать Галину Дмитриевну, а потом рассказать, что видел ее здесь.
Окно за сеткой было приоткрыто, в палату лился свежий острый запах дождя. От ветра медленно шевелилась белая капроновая занавеска. Капли барабанили все сильней. Вспышка молнии осветила просторную палату, выхватила из полумрака мертвый экран японского телевизора, округлые края добротной светлой мебели, привинченной к полу. Стол, мягкое кресло, обитое кремовой искусственной кожей, профиль спящей в кресле сестры, дрожащую от легкого сквозняка рыжую челку, зеленую шапочку, упавшую на пол, высокую кровать, снабженную шарнирами и ремнями, лицо Галины Дмитриевны на подушке.
Повязка на лбу сбилась, сквозь бинт просочилось алое пятнышко. Влажные карие глаза открылись, и в широких зрачках успела отразиться мгновенная белая вспышка.
Был первый настоящий ливень в этом году, ранняя гроза, ленивая, медленная, негромкая, словно спросонья. Странно, что гроза началась именно на рассвете.
Галина Дмитриевна любила рассвет за тишину и одиночество. Она старалась заранее настроиться так, чтобы проснуться в это время, когда небо едва светлеет, солнце еще не взошло и кажется, что весь мир заснул. Всего полчаса в сутки, если, конечно, удавалось проснуться, ей не было стыдно и страшно жить. Никто не мог увидеть ее, заговорить, заглянуть в лицо.
Иногда, проснувшись, она просто лежала и смотрела в потолок. Если не была пристегнута к кровати, вставала, делала несколько неверных шагов от койки до окна, прижималась лбом к холодной упругой сетке.
Сейчас встать было трудно. Система мягких кожаных ремней держала ее, к тому же от больших доз препаратов, которые вкололи после недавнего приступа, по всему телу разливалась вязкая тяжелая слабость.
Самого приступа она не помнила. Осталось только смутное чувство стыда за свои безобразные жалобы и крики. Но телеэкран, в котором застыло испуганное, растерянное лицо ее мужа, ясно стоял перед глазами, и голос за кадром, глухой, тусклый, не мужской и не женский, продолжал звучать в ушах.
Она хорошо знала этот голос. Он всегда предвещал беду.
Галина Дмитриевна поерзала в постели. Если бы не сестра, она все-таки сумела бы высвободить запястья, затем щиколотки, она бы встала на ноги и добрела до окошка, держась за мебель. На это ушло бы не меньше получаса, но первая гроза стоила таких титанических усилий. Белые сполохи света были, безусловно, важным посланием, адресованным именно ей, Галине Дмитриевне, и следовало непременно понять его смысл.
Но сестра спала чутко и могла проснуться. Тогда придется разговаривать с ней, смотреть в глаза, сгорать от стыда за то, что вот она, преступница, убийца, все еще живет, коптит воздух своим черным дыханием и вынуждает других, нормальных, здоровых, ни в чем не виноватых людей нянчиться с ней.
И все-таки очень хотелось встать и посмотреть в окно. Галина Дмитриевна осторожно вытянула правую руку из петли. Руки у нее стали такие тонкие, что в ремнях давно пора было проделать новые дырочки.
Минут через двадцать больная бесшумно соскользнула на пол, доковыляла босиком до окошка. Прямо в лицо ей вспыхнула очередная зарница.
Палата была на третьем этаже. Из окна открывался красивый спокойный пейзаж. Старый яблоневый сад вырубили, посадили ровными рядами маленькие юные елки. Дальше, за высоким забором, виднелись край поля и опушка смешанного леса. Сквозь лес, через поле, шла узкая бетонная дорога. Часть ее была видна из окна палаты, и несколько раз Галине Дмитриевне удавалось заметить, как катит по ней одинокий сгорбленный велосипедист в темной спортивной шапочке.
Прямо под окном росла старая яблоня. Она одна уцелела после вырубки сада, раскидистая, корявая, она продолжала щедро плодоносить. Яблоки были мелкие, темно-красные, с приторной вяжущей горчинкой.
Нянька Рая, которая приходила убирать палату, кормить и мыть больную, однажды угостила Галину Дмитриевну джемом из этих яблок. Он был очень вкусный, густой, прозрачный. Рая объяснила, что надо обязательно добавлять немного желатина, а также лимонную цедру и капельку ванили.
Больная продрогла и потихоньку вернулась в постель. Сестра посапывала во сне. Галине Дмитриевне было стыдно даже взглянуть в ее сторону. Бедная девочка возилась с ней, терпела мерзкие истошные вопли, промывала рану на лбу, меняла повязку. Знала бы она, ради кого столько хлопот.
За лесом прокатился слабый громовой раскат, дробь дождя стала звонче и напряженней.
Били барабаны, десять маленьких барабанщиков отбивали торжественную дробь на пионерской линейке, перед выносом флага дружины. Галина Дмитриевна старалась не закрывать глаз, даже не моргать, потому что стоило на миг провалиться в темноту – и сразу мерещился широкий школьный коридор, строй барабанщиков в белых рубашках, красных галстуках, красных пилотках. Третья девочка слева – Люба Гордиенко. Палочки в ее руках мелькали с такой скоростью, что их не было видно. Люба смотрела на Галину Дмитриевну серьезно и печально.
– Ты все еще живешь? И тебе не стыдно? Меня нет, а ты живешь. Я ведь лучше тебя, я была очень хорошая девочка, я много читала, знала наизусть стихи Есенина, Кольцова и Некрасова, я могла бы столько добра сделать людям. Но меня нет, а ты все живешь. Тебе не стыдно?
Тусклый голос, не мужской, не женский, не детский, пульсировал в мозгу. Дробь дождя, тихое уютное сопение медсестры не могли заглушить его. Даже если бы сейчас загрохотали выстрелы, заиграл тяжелый рок, все равно этот тихий голос перекрыл бы все прочие звуки.
– Любушка, прости меня, – прошептала Галина Дмитриевна, – я скоро к тебе приду, осталось совсем немного.
– Да, уже пора, – ответил ей глухой знакомый голос, – ты и так живешь слишком долго.
Раньше, в начале болезни, Галина Дмитриевна слышала голос только в телефонной трубке, но потом он стал звучать сам по себе, все громче и настойчивей. На этот раз слова были произнесены настолько громко, что Галина Дмитриевна удивилась, почему не просыпается сестра.
– Любушка, прости, – повторила она, почти беззвучно, и заплакала.
Люба Гордиенко никогда прежде не тревожила ее в эти единственные, заветные полчаса перед рассветом. Галина Дмитриевна знала, что, если не останется и этой короткой передышки, если присутствие мертвой девочки заполнит все сутки целиком, от полуночи до полуночи, она не выдержит и умрет. Так в чем же дело? Она ведь именно этого хочет. Любушка ждет ее, Любушка простит ее, но только там, а не здесь.
* * *Пока не нашлось желающих купить за приличную цену малогабаритную “двушку” (сорок квадратных метров, последний этаж шестиэтажного кирпичного дома без лифта, совмещенный санузел, десять минут пешком от метро “Сокол”). Подобрать две пригодные для жизни “однушки” на ту сумму, за которую продалась бы “двушка”, было невозможно. Агент, бойкая крашеная блондинка с вечной сигаретой в углу пунцового тонкого рта, звонила через день и еще ни разу не сообщила ничего хорошего. То предлагала опустить цену, то требовала очередные пятьдесят долларов на рекламу.
Смотреть квартиру приходили редко, и каждый потенциальный покупатель был долгожданным гостем.
Утро майора Арсеньева началось с того, что Марина прокричала из своей комнаты:
– Ты должен быть дома, придут двое “смотрельцев”, в одиннадцать и в три.
– Я не могу, я занят, – Арсеньев приоткрыл дверь и тут же захлопнул ее. Марина лежала посреди комнаты на ковре, водрузив ноги на конструкцию из диванных подушек. На ней не было ничего, кроме черных кружевных трусиков, лицо покрывали ярко-красные пятна, а вместо глаз Арсеньев заметил какие-то желтые кружочки. Ночной гость, вероятно, успел уйти.
– Сегодня твоя очередь! – крикнула она.
– Но ты ведь свободна, ты могла бы их принять, – возразил Арсеньев. Марина ничего не ответила.
– Послушай, я действительно не могу. Ты не работаешь в праздники, а я работаю. Мне к половине двенадцатого надо быть в прокуратуре. И вообще, в ближайшее время ты на меня не рассчитывай, я очень занят.
Высказав все это в дверную щель, Арсеньев постоял немного, не услышал никакого ответа и отправился в душ. Минут через пять сквозь шум воды до него донесся настойчивый стук в дверь. Марина возмущенно кричала что-то.
– Кончится это когда-нибудь или нет? – расслышал он, закрутив краны. – Тебя к телефону, очень срочно! Как же мне все надоело!
Саня завернулся в полотенце, приоткрыл дверь, высунул руку и взял у Марины трубку.
– Привет, Александр Юрич. Твоя бывшая жена – настоящая ведьма. Как ты с ней живешь до сих пор? Я бы повесился.
В ухо залилась вода, было плохо слышно, и голос в трубке показался совершенно незнакомым.
– Кто это?
– Гера из морга. А чего там у тебя хлюпает? Моешься, что ли?
– Да, я в душе. Может, позже перезвонишь?
– Не-е, я потом жрать пойду. Слышь, Юрич, тут вот у меня трупешник, свежачок, неопознанный. Выловили сегодня утром из озера Бездонка. Это в Серебряном бору, неподалеку от Рублевского шоссе, там, где Таллинская улица. Девушка, лет восемнадцать-двадцать, и вроде бы те же феньки. Изнасилование, обстурационная асфиксия, следы пластыря вокруг рта и на запястьях, губы накрашены ярко-красной помадой. Правда, дырки в затылке нет, и одета была, ну, там, платье трикотажное, босоножки. В общем, трупешник пошел как несчастный случай или суицид, никто ни хрена работать не хочет…
– Погоди, как губы накрашены? – нервно перебил его Арсеньев. – Какая помада, Гера, если труп находился в воде?
– Совсем недолго находился, часа два, не больше. Вода ледяная, при такой температуре жир не растворяется, наоборот, застывает. А помада сверхстойкая. В общем, ты, Саня, приезжай, все тебе расскажу, покажу и дам потрогать.
– Хорошо, через сорок минут приеду. Было всего лишь девять утра. Арсеньев поспешно домылся, почистил зубы. На пороге ванной комнаты его ждала разъяренная Марина в полосатом халате. Клубничные хлопья на ее лице высохли, потемнели и напоминали запекшуюся кровь.
– Какое счастье, что все это больше меня не касается, – сказала она. – Гера из морга, труп в воде, у трупа губы накрашены… Господи, Арсеньев, ты хотя бы понимаешь, как ты живешь, в каком дерьме ты так увлеченно копаешься? Слушай, а может, это у тебя сублимация? Может, в глубине души ты маньяк?
– Может быть, – рассеянно кивнул майор, – извини, ты поняла, что мне надо уйти и “смотрельцев” я сегодня принять не смогу?
– Тогда звони агенту и отменяй. Мне тоже надо уйти.
– Тебе надо уйти из вредности, а мне по делам. Вот сама и звони, – пробормотал Арсеньев, пытаясь справиться с раздражением, – неужели ты не можешь принять хотя бы тех, которые придут к одиннадцати? Ведь все равно провозишься еще часа два.
– Нет, Арсеньев, сегодня твоя очередь! – пропела Марина сладким голосом и скрылась в ванной.
Единственное, чего ему хотелось сейчас, – это спокойно позавтракать. Посидеть пятнадцать минут в тишине, выпить чашку крепкого кофе и съесть порцию овсянки быстрого приготовления. Он терпеть не мог эту овсянку в пакетиках, но она его всегда выручала.
"Неужели все-таки серия? – размышлял он, наблюдая, как поднимается кофейная пена в турке. – Допустим, в случае со вторым трупом Гера ошибся или фантазирует. Но все равно похоже на серию. Платный киллер мог изнасиловать, воспользовавшись ситуацией. Странно, не типично. Однако почему нет? Но содранный пластырь, губная помада, идеальный порядок в квартире… Он что, устроил там генеральную уборку? Между прочим, надо хотя бы немного ориентироваться в квартире, чтобы в ней прибраться. То есть он бывал там раньше? Или это сделала домработница? Сколько у нее имелось времени? Вахтерша видела, как она вошла подъезд в одиннадцать сорок. Вызов зафиксирован в одиннадцать сорок пять. А в двенадцать мы уже приехали. Бред! Невозможно убрать квартиру за пятнадцать минут. Значит, это все-таки сделал убийца. Зачем? Искал что-то, потом стирал отпечатки и попутно наводил порядок? Ерунда. В квартире обнаружены отпечатки убитых и домработницы Лисовой. Убийца не снимал перчаток, скорее всего резиновых, хирургических. Нет, серийники действуют совершенно иначе, и платные киллеры ведут себя по-другому. Но и грабители… Во-первых, они грабят… А Гера слишком много пьет”.
– Кашку кушаем? – прозвучал над ним вкрадчивый голос Марины. – Приятного аппетита, служивый. Перед экскурсией в морг очень кстати. Слушай, Арсеньев, а ты вообще разъезжаться собираешься? Или ты ждешь, что я все возьму на себя, буду, как дура, искать покупателей, варианты, а потом преподнесу тебе ключ от новой квартиры на блюдечке? Может, мне еще и вещички твои собрать?
Давно уже она так много не говорила с ним. Вероятно, ей действительно надо было куда-то уйти и ужасно не хотелось оставаться дома, ждать “смотрельцев”. Но и звонить агенту, отменять потенциальных покупателей она не решалась. Существование под одной крышей угнетало ее даже больше, чем Арсеньева. Присутствие бывшего мужа мешало ей устроить свою личную жизнь, и жаль было терять драгоценное время. Ей было тридцать пять. И выглядела она на тридцать пять, а когда злилась, то на все сорок.
Майор допил кофе и решил, что первую сигарету лучше выкурить уже в машине.
– Эй, а посуду за тобой я должна мыть? Может, тебе еще и шнурки погладить? – неслось ему вслед, и он понял, что Марина все-таки решила остаться дома, принять “смотрельцев”.
* * *От Геры Масюнина пахло перегаром. Он объяснил, что перебрал накануне вечером и пришлось с утра опохмелиться спиртяшкой.
– Но ты не думай, я отлично соображаю, – утешил он Арсеньева, – зуб даю, тут серия. Это тебе, конечно, не Чикатило, но тоже интересный экземпляр. Короче, жди следующей жертвы с накрашенными губами. И вот что я тебе еще скажу, майор. Он аккуратист, чистюля. Он любит порядок. Видишь, не поленился пластыри отодрать и вообще придал барышне товарный вид, прежде чем бросить в воду. Одел, может, даже и причесал. Эпилептоидный тип, разумеется, с кошмарным комплексом сексуальной неполноценности. У него мама строгая была, наказывала несправедливо, или какая-нибудь фифа в девятом классе больно его, бедняжку, обидела, вот он и рассердился и решил показать им всем, кто в доме хозяин.
Арсеньев глядел на молодую утопленницу и уже без всяких комментариев видел, что Гера прав. Те же полосы на запястьях и вокруг рта, те же царапины на крыльях носа. Все аккуратно, почти не заметно. Но главное, ему вдруг стало казаться, что где-то совсем недавно он уже встречал эту девушку. Или опять она только похожа на кого-то, кого он видел раньше?
– Но ты не обольщайся, Санек, достоверных признаков насильственной смерти я писать не стану. Нету их. Если я внесу в протокол содранные волоски на запястьях и прочую косметику, мне скажут, что это у меня глюки на почве белой горячки. Была бы сперма, тогда да.
– Погоди, ты же сказал – изнасилование.
– Ага, – оскалился Гена, – характерные царапины на внутренней поверхности бедер и прочие феньки, все, как положено. Но я тебе объяснял, он, гад, аккуратный, он чистюля. В первой своей жертве он не сомневался. А тут решил о здоровье подумать и употребил барышню через резиночку. На всякий случай. Между прочим, оказался прав, во-первых, потому, что если бы серология показала одну группу крови, я мог бы со спокойной душой заносить в протокол все прочие феньки. А во-вторых, барышня действительно заразная была. Вот смотри, только что пришли результаты экспресс-анализа. Реакция Вассермана положительная. Сифилис у нее, Саня. А возможно, она еще и ВИЧ-инфицированная, поскольку кололась, пила и вообще вела себя нехорошо, аморально. Вот и потонула, сердечная, в озере Бездонка, то ли с горя, то ли под влиянием абстиненции.
– Может, оно все так и было? – тихо спросил Арсеньев.
– М-мм, – грустно промычал Гена и прикоснулся пальцем к блестящим кроваво-красным губам утопленницы.
Глава 23
Психиатр Валентин Филиппович Сацевич, лечащий врач Рязанцевой, отлично помнил, что последним навещал больную не кто иной, как ее муж. Евгений Николаевич наведывался к жене довольно часто, примерно два раза в месяц. Его загородный дом находился всего в пяти километрах от клиники, а если идти через рощу, по проселочной дороге, и того ближе. Пешком меньше часа, на велосипеде не больше двадцати минут.
Всего за пару дней до происшествия с мобильным телефоном Рязанцев приезжал к жене, часов в девять вечера, один, на велосипеде. Никто, кроме него, не мог передать больной аппарат. Накануне днем, пока Галина Дмитриевна была на прогулке в больничном парке, ее палату обыскали самым тщательным образом и ничего запрещенного, опасного для больной, не нашли.
Палаты клиники были оборудованы видеокамерами. Постоянного наблюдения за больными не вели, но все происходившее записывалось, и врачи периодически просматривали пленки.
Выслушав рассказ медсестры, Сацевич сначала позвонил домой и выяснил у своего отца, который смотрел все новости подряд, была ли какая-нибудь неприятная информация, связанная с именем Рязанцева. Отец рассказал о прямом эфире, об ужасном звонке и даже описал голос анонима – ни мужской, ни женский. Затем доктор просмотрел кассету, на которой была записана последняя встреча четы Рязанцевых, и обнаружил, что Евгений Николаевич не оставлял жене телефона. Он принес ей немного фруктов, баночку черной икры, попросил у няньки посуду, хлеба и масла, сделал пару бутербродов и кормил Галину Дмитриевну из рук. Она согласилась есть только потому, что он обещал ей за это прочитать письмо от старшего сына. Со стороны все выглядело очень трогательно. Он провел в палате около двадцати минут. Говорили они в основном о детях, Галина Дмитриевна беспокоилась из-за того, что у младшего сына может обостриться весенняя аллергия, Евгений Николаевич мягко убеждал ее, что в Англии врачи не хуже наших.
На прощанье они нежно расцеловались, и Галина Дмитриевна, как всегда, попросила поискать у нее в комнате зеленую общую тетрадь в клеточку. Что это была за тетрадь, существовала ли она на самом деле и что могло в ней быть написано, не знали ни Евгений Николаевич, ни доктор. Комнату Галины Дмитриевны десять раз обшарили, ничего похожего не нашли. В ее палате, в тумбочке, лежало несколько разных тетрадей, купленных в магазине, новых и чистых, в клеточку, с зелеными обложками, но Галина Дмитриевна к ним не прикасалась, повторяя, что ей нужна ее тетрадь, вся исписанная, а эти чужие, пустые.
Сацевич, конечно, попытался поговорить с самой Галиной Дмитриевной, спросил, не помнит ли она, кто передал ей телефон и кто велел включить телевизор именно в начале двенадцатого. Больная стала объяснять, что телефон был посланием оттуда и ей в очередной раз дали понять, что хватит ей жить, пора и честь знать. Это справедливо, поскольку она страшная преступница и заслуживает смерти. Единственный способ спасти ее родных – умертвить ее, мерзкую, греховную, и так далее.
Это был типичный бред Котара, то есть бред собственной отрицательной исключительности, характерный для инволюционного психоза. Ничего иного доктор не ожидал услышать.
Загадка с телефоном была крайне неприятной. Если бы дело касалось обычной больной, Сацевич просто обратился бы в милицию. Но в данном случае об этом не могло быть и речи. Главный врач, лечащий врач, несколько медсестер и нянь – все, кто имел доступ в “VIP" – отделение, получали дополнительные суммы за соблюдение строжайшей секретности. Для остального персонала больницы Галина Дмитриевна существовала под другим именем. А сам Рязанцев, когда приезжал к жене, проходил не через пост охраны, а через заднюю калитку, которой пользовался только персонал и от которой у него был ключ.
Дождавшись утра, Сацевич позвонил партийному лидеру на дачу. Трубку взял начальник охраны и сообщил, что Евгений Николаевич еще спит. Доктор не стал по телефону излагать суть проблемы, только сказал, что дело очень срочное и может иметь прямое отношение к трагическим событиям в пресс-центре.
– Вы приедете сами? Или прислать за вами машину? – спросил Геннадий Егорович.
Поскольку Сацевич успел после ночного дежурства взбодрить себя большой рюмкой коньяка, он предпочел, чтобы прислали машину. Через час он уже поднимался на крыльцо загородного дома Рязанцева.
Встретивший доктора охранник попросил подождать на веранде. Тут же появилась толстая женщина в спортивном костюме и предложила чай или кофе. Сацевич скромно признался, что еще не завтракал и с удовольствием выпьет крепкого кофейку. Когда женщина удалилась, он от нечего делать принялся листать свежие газеты, сваленные на журнальном столе, и наткнулся на информацию об убийстве Виктории Кравцовой и гражданина Америки Томаса Бриттена.
Газета была безусловно “желтая” и скандальная. Половину первой полосы занимала цветная фотография, на которой Рязанцева запечатлели вместе с яркой холеной шатенкой и широкоплечим мужественным господином (аккуратный седой бобрик, очки в тонкой оправе). Под фотографией была потрясающая по остроумию подпись:
"Богатые тоже плачут”. Никто из троих, пойманных наглой камерой светского репортера, не плакал, но ниже объяснялось, что для партийного лидера безвременная гибель красавицы пресс-секретаря, да еще в компании с американским коллегой – тяжелая личная драма. Недаром он исчез из прямого эфира сразу после анонимного звонка, и не случайно все окружено такой страшной секретностью. Все, кто мог бы пролить свет на это двойное убийство, – пресс-центры МВД и ФСБ, сотрудники американского посольства, люди из окружения Рязанцева – категорически отказываются говорить с журналистами. У всех только один ответ: “Без комментариев”.
Доктор сочувственно хмыкнул и мысленно поздравил себя с тем, что не является столь популярной личностью и что каждый его шаг не сопровождается жадным клацаньем фотокамер и наглыми двусмысленными вопросами.
За господином Рязанцевым давно и прочно закрепилась репутация гульбуна, бабника. На нее работали вовсе не факты и даже не слухи, а мужская привлекательность, игривый взгляд, кошачья хитрая улыбка. Евгений Николаевич нравился женщинам, но использовал это свое счастливое качество исключительно в партийных интересах.
Доктору Сацевичу доводилось лечить от депрессий, запоев, наркозависимости, нервных переутомлений и прочих хворей не только родственников известных людей, но и самих знаменитостей, прежде всего политиков и крупных бизнесменов. Если бы его спросили, возможно ли, что, имея психически больную жену, Евгений Николаевич Рязанцев завел себе любовницу, психиатр ответил бы однозначно и уверенно: нет. Только темные обыватели верят в подобные глупости. Во-первых, это огромный риск. Во-вторых, настоящая, высокая политика требует полнейшей аскезы. Она выматывает, высасывает все соки. Ни на что другое просто не остается сил. Постоянные стрессы, недосыпание и нервные перегрузки не способствуют мужской потенции. Кому, как не придворному психиатру, знать эту пресную правду?
Спортивная толстуха вкатила сервировочный стол, и скромность завтрака несколько огорчила Валентина Филипповича. Кроме чашки кофе на столике были яйцо, поджаренный хлеб, масло, пара салатных листьев и сыр, нарезанный мелкими кубиками.
Цокая ложкой по яичку, Сацевич попытался на миг представить, что произойдет, если именно сейчас, в связи с двойным убийством и грязными намеками, в прессу просочится информация о том, где на самом деле находится супруга господина Рязанцева, какой у нее диагноз, какие приступы случаются, сколько зафиксировано попыток суицида. И не успел он счистить скорлупу, не успел дорисовать картину громкого, губительного скандала, как внутренняя дверь открылась и на веранде появился сам Евгений Николаевич в сопровождении начальника охраны.
Рязанцев был одет совсем по-домашнему: потертые джинсы, синяя футболка.
– Приятного аппетита, – сказал он, усаживаясь напротив доктора, и попытался улыбнуться, но получился мучительный нервный оскал.
– Ну, что там у вас произошло? – мрачно поинтересовался Геннадий Егорович. В отличие от интеллигентного хозяина, он был груб и резок, не считал нужным даже здороваться. И доктор решил не спускать ему этого хамства.
