Свобода

Увидеть мать в спортзале для Патти было шоком, для той же, очевидно, было шоком там оказаться. Как всегда, на каблуках, она бросала неуверенные взгляды на металлическое оборудование, покрытые плесенью полы и сетчатые авоськи с мячами, всем своим видом напоминая Златовласку, заблудившуюся в темном лесу. Патти подошла к ней и дала себя обнять. Мать была гораздо меньше ростом, и Патти почувствовала себя дедушкиными напольными часами, которые та тщилась поднять и переставить. Она отстранилась и повела мать в маленький кабинет со стеклянными стенами, где должны были состояться намеченные переговоры.

– Здравствуйте, меня зовут Джейн Нэйджел, – представилась тренер.

– Да, мы уже встречались, – ответила мать.

– А, вы правы, мы один раз виделись.

К натужному красноречию Джейн прилагались неестественно прямая осанка и похожая на маску Доброжелательная Улыбка, уместная практически в любой ситуации. Она никогда не повышала тон (даже когда была в ярости, ее голос всего лишь дрожал сильнее, чем обычно, и звучал более напряженно), и Доброжелательная Улыбка могла сиять даже во время грандиозного скандала.

– Не один раз, – поправила она. – Несколько.

– В самом деле?

– Я в этом абсолютно уверена.

– Мне так не кажется.

– Я подожду снаружи, – сказала Патти, закрывая за собой дверь.

Переговоры длились недолго, и вскоре Джойс вышла из кабинета, постукивая каблуками.

– Пойдем, – сказала она.

Тренер, стоя в дверях, многозначительно взглянула на Патти. “Помни о команде!” – говорил ее взгляд.

Автомобиль Джойс остался последним на гостевой парковке. Она вставила ключ, но не повернула его. Патти спросила, что они будут делать теперь.

– Твой отец у себя в офисе, – сказала Джойс. – Мы едем к нему.

Но она не повернула ключ.

– Мне жаль, что так вышло, – сказала Патти.

– Я не понимаю, – вспыхнула мать, – как такая великолепная спортсменка, как ты… В смысле, как Итану, или кто это был, удалось…

– Итану. Это был Итан.

– Как кому-либо – или Итану – удалось… Ты уверена в том, что это был Итан? Как так получилось, что он – если это он… – Она зажала себе рот. – Господи, был бы это кто-нибудь другой. Доктор Пост с женой – такие хорошие друзья… друзья стольких хороших начинаний. И хотя я плохо знаю Итана, но…

– Я его вообще не знаю!

– Тогда как это могло произойти?

– Давай поедем домой.

– Нет. Ты должна мне все рассказать. Я твоя мать.

Услышав собственные слова, Джойс смутилась, как будто осознав, как это странно – напоминать Патти, кто ее мать. Сама Патти была рада, что этот вопрос наконец-то был озвучен. Если Джойс была ее матерью, почему ее не было на первом туре соревнования штатов, где Патти получила тридцать два очка, побив тем самым абсолютный рекорд женских соревнований в школе Хораса Грили? Остальные матери нашли время прийти на эту игру.

Она показала Джойс запястья.

– Вот что произошло, – сказала она. – В смысле, это часть того, что произошло.

Джойс взглянула на синяки, поежилась и отвернулась, словно не желая вторгаться на личную территорию дочери.

– Какой ужас, – сказала она. – Ты права, это ужасно.

– Тренер Нэйджел говорит, что мне надо обратиться к врачу и сообщить полиции и директору школы Итана.

– Да, я слышала, чего хочет твой тренер. Она, кажется, считает, что оптимальным наказанием была бы кастрация. Мне бы хотелось понять, чего хочешь ты.

– Я не знаю.

– Если ты хочешь обратиться в полицию, мы это сделаем, – сказала Джойс. – Просто скажи, что хочешь именно этого.

– Наверное, сначала надо все рассказать папе.

Они двинулись в путь по аллее Соу-Милл. Джойс регулярно отвозила остальных детей на уроки Рисования, Игры на Гитаре, Балета, Японского, Риторики, Сценического Мастерства, Фортепиано, Фехтования и Юриспруденции, но Патти ездила с ней очень редко. Как правило, по будням она возвращалась домой поздним вечером на школьном автобусе. На игры ее подвозили чьи-нибудь родители. Если они с друзьями где-нибудь застревали, она даже не пыталась звонить родителям, а доставала двадцатидолларовую банкноту, которые ей “на всякий случай” выдавала мать, и заказывала такси. Ей никогда не приходило в голову потратить двадцатку на что-нибудь, кроме такси, или направиться после тренировки куда-нибудь, кроме дома, где она в десять или одиннадцать часов снимала фольгу со своей порции ужина и спускалась в подвал, чтобы постирать форму, поесть и посмотреть запись игры. Часто там она и засыпала.

– У меня есть чисто гипотетический вопрос, – сказала Джойс. – Как ты думаешь, достаточно ли было бы, если бы Итан официально извинился?

– Он уже извинился.

– За…

– За то, что был груб.

– И что ты ответила?

– Ничего. Сказала, что хочу домой.

– Но он извинился.

– Это было не настоящее извинение.

– Хорошо. Верю тебе на слово.

– Я просто хочу, чтобы он знал, что я существую.

– Все будет так, как ты захочешь… милая.

Слово “милая” прозвучало в устах Джойс как первое слово в новом для нее иностранном языке. В качестве то ли проверки, то ли наказания Патти произнесла:

– Может, если он действительно искренне извинится, этого и правда будет достаточно.

И она осторожно взглянула на мать, которая, как показалось Патти, пыталась скрыть свою радость.

– Мне кажется, что это практически идеальное решение, – сказала Джойс. – Но только в том случае, если ты считаешь, что этого действительно будет достаточно.

– Не будет.

– Что-что?

– Я сказала, что этого не будет достаточно.

– Мне показалось, что только что ты сказала, что будет.

Патти отчаянно зарыдала.

– Извини, – сказала Джойс. – Я неправильно тебя поняла?

– ОН ВЗЯЛ И ИЗНАСИЛОВАЛ МЕНЯ! МОЖЕТ БЫТЬ, Я ДАЖЕ НЕ ПЕРВАЯ!

– Патти, этого ты не можешь знать.

– Я хочу к врачу.

– Слушай, мы уже почти приехали в папин офис. Если у тебя нет серьезных повреждений, может…

– Я и так знаю, что он скажет. Я заранее знаю, что он скажет делать.

– Он поступит наилучшим для тебя образом. Ему порой трудно выражать свои чувства, но он любит тебя больше всего на свете.

Больше всего на свете Патти хотелось поверить, что ее мать говорит правду. Всем своим существом она мечтала в это поверить. Ведь ее отец столько дразнил и высмеивал ее, что это могло бы показаться жестокостью, если бы под этим на самом деле не таилась безграничная любовь. Но ей было уже семнадцать и на самом деле она не была тупой. Она знала, что можно любить больше всего на свете и вместе с тем не так уж и любить, если у тебя много других дел.

В кабинете отца пахло нафталином. Этот кабинет достался ему от заболевшего старшего партнера, и он не стал менять ковры и занавески. Откуда именно исходил запах нафталина, было загадкой.

– Вот ведь мелкий уродец! – воскликнул Рэй, услышав рассказ о преступлении Итана Поста.

– Не такой уж мелкий, увы, – заметила Джойс с сухим смешком.

– Мелкий гадкий уродец, – сказал Рэй. – Выродок.

– Ну что, мы поедем в больницу или в полицию? – спросила Патти.

Ее отец сказал матери позвонить и выяснить, свободен ли доктор Слипперштейн, старый педиатр, состоявший в демократах со времен Рузвельта. Пока Джойс звонила, Рэй спросил Патти, знает ли она, что такое изнасилование.

Патти уставилась на отца.

– Проверяю, знаешь ли ты юридическое определение.

– Он совершил со мной половой акт без моего согласия.

– Ты говорила “нет”?

– “Нет”, “не надо”, “прекрати”. Это было очевидно. Я пыталась царапать и отталкивать его.

– Тогда он просто ничтожное дерьмо.

Она никогда не слышала, чтобы он выражался подобным образом, и ей это было приятно, но как-то абстрактно: слишком это было не похоже на отца.

– Дэйв Слипперштейн говорит, чтобы мы приехали к нему в пять часов, – доложила Джойс. – Он так любит Патти, он бы даже ужин отменил, если бы потребовалось.

– Конечно, – сказала Патти. – Я наверняка первая среди двенадцати тысяч его пациентов.

Затем она рассказала отцу все с начала до конца, а отец объяснил ей, почему тренер Нэйджел была неправа, утверждая, что надо сразу идти в полицию.

– Честер Пост – непростой человек, – говорил он, – но дело в том, что он сделал для округа много хорошего. Учитывая, гм, их позицию, такое обвинение получит широчайшую огласку. Все будут знать, кто их обвиняет. Все. Их проблемы тебя, конечно, не касаются. Но в результате предварительного заседания, самого суда и всей этой шумихи ты практически наверняка пострадаешь больше, чем уже пострадала. Даже если он признает свою вину до суда, даже если он получит условный срок, даже если разглашение информации будет запрещено. Все равно останется протокол заседания.

– Но это ей решать, – вмешалась Джойс.

– Джойс, – Рэй поднял руку, призывая ее умолкнуть, – Посты могут нанять любого адвоката. А когда обвинение предадут гласности, худшее для обвиняемого будет позади. Ему нет нужды форсировать события. На самом деле ему выгодно, чтобы до признания или заседания твоя репутация пострадала как можно сильнее.

Патти кивнула и спросила, как, по мнению отца, ей следует поступить.

– Я сейчас позвоню Честеру, – ответил он. – А ты езжай к доктору Слипперштейну, и пусть он тебя осмотрит.

– И выступит свидетелем.

– Да, при необходимости он может дать показания. Но суда не будет, Патти.

– И ему ничего не будет? И через неделю он сможет все повторить с кем-нибудь еще?

Рэй поднял руки:

– Позволь мне, э-э, позволь мне поговорить с мистером Постом. Ему может прийтись по вкусу идея отсрочки наказания. Испытательный срок, так сказать. Меч, зависший над головой Итана.

– Но это же просто ничто.

– Вообще-то, милая, это довольно много. Это послужит гарантией, что он больше так ни с кем не поступит. И ему придется признать свою вину.

Странно было представлять Итана в оранжевом комбинезоне, сидящим в тюрьме за нанесение ущерба, который существовал только в ее сознании. Ей доводилось участвовать в забегах, от которых все болело гораздо сильнее, чем после изнасилования. После баскетбольного матча, например, она чувствовала себя еще более истерзанной, чем сейчас. К тому же, занимаясь спортом, привыкаешь к касанию чужих рук – тебе массируют сведенную судорогой мышцу, растягивают связки, тебя толкают и пинают во время защиты или борьбы за мяч.

И все же почему-то она физически чувствовала несправедливость. Несправедливость была даже более реальной, чем ее ноющее, дурно пахнущее, потеющее тело. У несправедливости были форма, вес, температура, текстура и очень плохой вкус.

В кабинете доктора Слипперштейна она, как хорошая спортсменка, покорно перенесла обследование. Когда она оделась, он спросил, имела ли она половые сношения до того.

– Нет.

– Я так и думал. А контрацепция? Он предохранялся?

Она кивнула.

– Я тогда и попыталась убежать. Когда увидела, что у него в руках.

– Презерватив.

– Да.

Эти и другие сведения доктор Слипперштейн занес в ее карту. Затем он снял очки.

– Патти, у тебя все будет хорошо. Секс – замечательная штука, и ты будешь наслаждаться им всю жизнь. Но это был не лучший день, да?

Ее сестры и брат были дома. Кто-то из них пытался жонглировать разновеликими отвертками на заднем дворе. Кто-то читал неадаптированного Гиббона. Одна из сестер, питавшаяся исключительно редиской и йогуртом, в очередной раз красила волосы в ванной. Настоящим домом для Патти была заплесневелая, обитая поролоном встроенная скамья в подвале у телевизора. Все эти годы, прошедшие с тех пор, когда Евлалию отпустили, скамья сохраняла слабый запах ее масла для волос. Патти взяла упаковку мороженого с пеканом, устроилась на скамье и, когда мать спросила сверху, будет ли она ужинать, ответила отрицательно.

Выпив мартини и поужинав, отец спустился к ней в тот момент, когда началась “Мэри Тайлер Мур”[18], и предложил прокатиться. В тот период “Мэри Тайлер Мур” была единственным источником знаний о Миннесоте в жизни Патти.

– Можно я сначала посмотрю сериал? – спросила она.

– Патти.

Чувствуя себя ущемленной в правах, она выключила телевизор. Отец отвез ее к школе и остановил автомобиль под фонарем на парковке. Они опустили окна, и в салон проник аромат весеннего газона – вроде того, на котором ее не так давно поимели.

– Итак, – произнесла Патти.

– Итак, Итан все отрицает, – сказал ее отец. – Говорит, что все произошло по взаимному согласию.

Девичьи слезы автор описал бы как дождь, который начинается внезапно, но на удивление быстро успевает намочить все вокруг. Она спросила, говорил ли отец с самим Итаном.

– Нет, только с его отцом, два раза, – ответил он. – Было бы ложью утверждать, что разговор прошел удачно.

– Очевидно, мистер Пост мне не верит.

– Ну, Патти, Итан его сын. Он знает тебя не так хорошо, как мы.

– Ты мне веришь?

– Да, я тебе верю.

– А мама?

– Конечно, верит.

– И что мне делать?

Отец обратился к ней как юрист. Как взрослый, обращающийся к взрослому.

– Брось это, – сказал он. – Забудь. Живи дальше.

– Что?

– Стряхни это. Живи дальше. Учись осторожности.

– Как будто ничего не было?

– Патти, на вечеринке были только его друзья. Они скажут, что видели, как ты выпила и вела себя агрессивно. Они скажут, что вы были за навесом не больше чем в тридцати метрах от бассейна, и они не слышали ничего подозрительного.

– Было очень шумно. Играла музыка, все кричали.

– Еще они скажут, что видели, как вы вдвоем потом садились в его машину. Общество увидит в нем юношу из Эксетера, который собирается в Принстон, настолько ответственного, что он позаботился о предохранении, и настолько галантного, что он покинул вечеринку и отвез тебя домой.

Предательский дождик намочил воротник футболки Патти.

– На самом деле ты не на моей стороне, – сказала она.

– На твоей, конечно.

– Ты все время повторяешь “конечно”, “конечно”.

– Послушай. Прокурор захочет знать, почему ты не кричала.

– Я стеснялась! Это же были не мои друзья.

– Ты же знаешь, что судья или присяжные вряд ли это поймут. Тебе всего лишь надо было закричать, и ничего бы не случилось.

Патти не помнила, почему она не закричала. Ей пришлось признать, что задним числом такая покладистость выглядела странно.

– Но я отбивалась.

– Но ты же выдающаяся спортсменка. Вы постоянно получаете синяки и царапины, так ведь? На руках, на бедрах.

– Ты сказал мистеру Посту, что я девственница? В том смысле, что была.

– Я счел, что его это не касается.

– Может, еще перезвонишь ему и скажешь?

– Слушай, – сказал отец. – Милая. Я понимаю, это чудовищно нечестно. Мне тебя страшно жалко. Но иногда лучше всего просто сделать выводы и больше не попадать в подобные истории. Сказать себе: я сделала ошибку, и к тому же мне не повезло – и забыть об этом. Проехали – и все.

Он повернул ключ зажигания наполовину, на приборной панели зажглись огоньки.

– Но он совершил преступление, – сказала Патти.

– Да, но лучше… Гм. Жизнь – не всегда справедливая штука, милая. Мистер Пост сказал, что Итан, возможно, хочет извиниться за неджентльменское поведение, но… Гм. Тебе бы этого хотелось?

– Нет.

– Я тоже так считаю.

– Тренер Нэйджел говорит, что мне надо обратиться в полицию.

– Пусть тренер Нэйджел занимается своими мячами и корзинами.

– Софтбол, – сказала Патти. – Сейчас сезон софтбола.

– Если ты только не хочешь, чтобы тебя прилюдно унижали весь выпускной год.

– Баскетбол зимой. Софтбол весной, когда тепло.

– Я спрашиваю, ты так хочешь провести выпускной год?

– Карвер – бейсбольный тренер, – сказала Патти. – Нэйджел – софтбольный. Ты слышишь?

Отец завел двигатель.

Вместо того чтобы подвергаться прилюдному унижению, в выпускном классе Патти из просто одаренного игрока превратилась в настоящую спортсменку. Она только что не ночевала в спортзале. Ее дисквалифицировали на три игры за удар в спину форварда Нью-Рошель, который пихнул локтем партнершу Патти, Стефани. Однако она по-прежнему каждый год била школьный рекорд, который сама же и установила. Вдобавок к упорной работе по периметру площадки она полюбила вести мяч к кольцу. Теперь она уже не обращала внимания на физическую боль.

Весной местный член законодательного собрания штата покинул свое кресло после долгих лет службы, и руководство Демократической партии выдвинуло на его место мать Патти. Супруги Пост предложили организовать прием по сбору средств, который должен был пройти в зеленом великолепии их тенистого двора. Перед тем как принять предложение, Джойс спросила разрешения у Патти, говоря, что она не будет делать ничего, что было бы неприятно дочери. Но Патти были безразличны намерения Джойс, о чем она ей и сообщила. Когда семья кандидата позировала для обязательной семейной фотографии, никто особенно не горевал из-за ее отсутствия. Колючий взгляд Патти мог только все напортить Джойс.

Глава 2. Лучшие подруги

Автор решительно не может вспомнить, в каком состоянии пребывало ее сознание на протяжении первых трех лет в колледже, а потому делает вывод, что тот период она провела без сознания. Ей казалось, что она бодрствует, но на самом деле это больше походило на лунатизм. Иначе трудно объяснить, к примеру, тот факт, что ее ближайшей подругой стала влюбленная в нее психопатка.

Автору больно признавать это, но частично вина лежит на Большой Десятке[19] и порожденном ею искусственном закрытом мире. В основном страдали мальчики, но, даже в конце семидесятых годов, в эту ловушку попадались и девочки. В июле Патти отправилась в Миннесоту в летний лагерь для студентов-спортсменов. Потом в колледже состоялось отдельное, раньше, чем у всех, организационное собрание для студентов-спортсменов, после чего Патти поселилась с ними в общежитии, водила дружбу только с ними, ела с ними за отдельным столом в столовой, плясала с ними на вечеринках и записывалась только на те курсы, которые посещали ее товарки, чтобы вместе сидеть – ну и иногда, если позволяло время, учиться. Спортсменов никто не заставлял так жить, но в Миннесоте большинство из них жили именно так, а Патти окунулась в этот мир спорта еще глубже, чем остальные, – просто потому, что у нее была такая возможность. Потому что она сбежала из Уэстчестера!

– Езжай куда хочешь, – сказала Джойс. Читай: имея великолепные предложения из Северо-западного университета и Университета Вандербильта (более близких моему сердцу), ехать в посредственный государственный колледж в Миннесоте – это абсолютный идиотизм. – Это тебе решать, мы поддержим тебя, что бы ты ни выбрала, – сказала Джойс. Читай: когда твоя жизнь рухнет из-за очередного дурацкого решения, мы с папой будем ни при чем.

Очевидное отвращение Джойс к Миннесоте и удаленность этого штата от Нью-Йорка решили дело. Сейчас автор видит в себе типичного несчастного подростка, который так зол на своих родителей, что ему обязательно нужно примкнуть к какому-нибудь культу, кругу посвященных: там он будет гораздо дружелюбнее, великодушнее и обходительнее, чем дома. Для Патти таким культом стал баскетбол.

Первым человеком, который отвлек ее от этого мира и стал ей близок, стала психопатка Элиза, о ненормальности которой Патти, разумеется, поначалу ничего не знала. Элиза была ровно наполовину красива. Ее голова была восхитительна сверху и заметно портилась книзу. У нее были великолепные густые каштановые кудри, огромные выразительные глаза и симпатичный носик пуговкой, но ниже черты лица становились мелкими и расплывчатыми, вызывая неприятные ассоциации с недоношенными детьми. Подбородок у нее был крохотный. Обычно она носила мешковатые вельветовые штаны, чудом державшиеся на бедрах, обтягивающие рубашки с короткими рукавами, которые покупала в магазинах для подростков и застегивала только на пару средних пуговиц, красные кеды и большой овчинный жакет цвета авокадо. От нее несло пепельницей, но она старалась не курить рядом с Патти в помещении. По иронии судьбы, тогда ускользавшей от Патти, но теперь очевидной автору, у Элизы было много общего с творческими сестричками Патти. У нее была черная электрогитара с дорогостоящим усилителем, но те несколько раз, когда Патти удавалось уговорить ее сыграть что-нибудь, Элиза в результате набрасывалась на нее с проклятиями, чего в остальное время (по крайней мере поначалу) практически не происходило. Она заявляла, что присутствие Патти давит на нее, стесняет и именно поэтому она каждый раз срывается после нескольких аккордов. Она приказывала Патти делать вид, что та не слушает, но даже если Патти отворачивалась и утыкалась в журнал, все было не слава богу. Элиза клялась, что в ту секунду, когда Патти уйдет, она божественно сыграет эту песню.

– Сейчас – без вариантов.

– Прости, – говорила Патти. – Прости, что я на тебя так действую.

– Когда ты не слушаешь, я играю блестяще.

– Я знаю, знаю. Я уверена, что ты потрясающе играешь.

– Это факт. Мне плевать, веришь ли ты.

– Но я верю!

– Я говорю, что мне плевать, веришь ли ты мне, потому что я действительно играю эту песню блестяще, когда ты не слышишь.

– Может, что-то другое сыграешь? – умоляла Патти.

Но Элиза уже отключала провода.

– Хватит. Ладно? Мне не нужны твои утешения.

– Прости, прости, прости, – говорила Патти.

Впервые она увидела Элизу на единственной лекции, где могли встретиться спортсмен и поэт – на Введении в Естествознание. Патти вошла в огромную аудиторию с десятью новыми подругами – большинство выше нее ростом. Все они были в серых или коричневых спортивных костюмах с эмблемой “Золотых сусликов”[20], волосы у всех были разной степени влажности. В этой стайке были отличные девчонки – в том числе Кэти Шмидт, с которой автор дружит всю жизнь и которая впоследствии стала государственным защитником[21] и как-то раз два вечера подряд выступала по телевизору в телевикторине “Джепарди”, – но душная аудитория, неизменные спортивные костюмы, влажные волосы и постоянная близость утомленных спортсменских тел вгоняли Патти в какой-то ступор. Притупляли контакт.

Элиза предпочитала сидеть за спортсменами, прямо позади Патти, но она так горбилась, что над партой торчали только ее пышные темные кудри. Впервые она обратилась к Патти в начале лекции, прошептав ей на ухо:

– Ты самая лучшая.

Патти обернулась, чтобы понять, кто это говорит, и увидела копну волос.

– Что-что?

– Я вчера вечером видела, как ты играешь, – сказали волосы. – Ты потрясающая и очень красивая.

– Ох, спасибо большое.

– Тебе должны давать больше времени.

– Какое совпадение, мне тоже так кажется!

– Ты должна потребовать, чтобы тебе давали больше времени. Хорошо?

– У нас в команде полно крутых игроков. Не я же решаю.

– Да, но ты лучшая, – упрямо сказали волосы.

– Спасибо за комплимент, – весело сказала Патти, чтобы поставить точку в этой беседе.

Тогда она полагала, что персональные комплименты смущают ее потому, что она переполнена бескорыстным командным духом. Теперь автор склонен полагать, что она подсознательно отказывалась от сладкого нектара лести, понимая, что ее жажда никогда не будет утолена.

После лекции она смешалась со своими товарками и избегала бросать взгляды на задний ряд, где сидели волосы. Тот факт, что ее фанатка оказалась на естествознании прямо за ней, Патти сочла простым совпадением. В университете училось пятьдесят тысяч студентов, но едва ли пятьсот из них (не считая бывших игроков, их друзей и родственников) считали женские матчи достойным времяпрепровождением. Если вы были Элизой и хотели занять место прямо за скамьей “Сусликов” (чтобы Патти, выйдя с поля, сразу увидела ваши волосы и вас, склоненную над блокнотом), вам следовало явиться за четверть часа до начала игры. И не было ничего проще, чем после финального свистка и традиционных рукопожатий перехватить Патти у раздевалки, протянуть ей листок из блокнота и спросить:

– Ты попросила побольше времени, как я сказала?

Патти до сих пор не знала, как зовут эту девочку, но та определенно ее знала: на листке десятки раз повторялось слово ПАТТИ, написанное потрескавшимися мультяшными буквами и многократно обведенное, как будто это было эхо, отдающееся в спортзале, как будто неуправляемая толпа скандировала ее имя. Последнее было далеко от реальности: зал почти пустовал, а Патти училась на первом курсе, имела всего лишь десять минут за всю игру и ее имя пока что не было у всех на устах. Растрескавшиеся карандашные крики заполняли весь лист, за исключением небольшого пробела, на котором была схематически изображена баскетболистка, ведущая мяч. Можно было предположить, что это была сама Патти – на майке у баскетболистки был написан ее номер, да и потом, кто еще может быть нарисован на листе, исписанном ее именем? Как и все, что делала Элиза (в этом Патти предстояло скоро убедиться), рисунок был наполовину гениален, наполовину неуклюж и откровенно плох. Поза девушки, пригнувшейся к земле перед резким рывком, была передана восхитительно, но лицо и голова принадлежали некоей собирательной женщине из буклета об оказании первой помощи.