Татьянин дом

Зимой и летом, весной и осенью к Татьяне приезжали гости, редкая неделя обходилась без визитов. Ее подруги, родственники, дети с оравой шумных друзей – все полагали, что старания Татьяны направлены на то, чтобы создать для них прекрасные условия для отдыха на природе. В самом деле, не для себя же она строит беседки, оборудует уютные местечки для жаровни и коптильни, запускает в прудик рыб и ровняет площадку для тенниса. Она и в теннис-то не играет. Это было справедливо, но лишь наполовину. Как красивое платье: ты надеваешь его, и не только окружающие оценивают словом, взглядом достоинства наряда, но и сам ты дома, перед зеркалом, испытываешь подъем духа.

Подлинное удовольствие Татьяне всегда доставляли только вещи, которые заключали в себе частичку ее фантазии и труда. Тяга к рукоделию проявилась у Татьяны очень рано. Ей было пять лет, когда она уговорила бабушку научить ее вышивать крестиком. До сих пор помнит – большие пяльцы с натянутой на них белой рогожкой и ее неловкие руки, которые по расчерченному рисунку толкают иголку, ошибаются клеточкой, больно укалывают в подушечки пальцев, запутывают нить в узелки. В первом классе она уже вышивала хорошо не только болгарским крестом, но и гладью. Папа шутил, что у дочери руки умнее головы. Это было не совсем верно, потому что училась она на твердые четверки. Но обычным девчоночьим забавам: секретничанию, пылкой дружбе, щекочущим нервы разговорам о мальчиках, о происхождении детей, поцелуях и о самом-самом тайном – Татьяна предпочитала тихое и кропотливое постижение возможностей какого-то материала, превращавшегося в ее руках в красивое изделие.

Ее детство, вроде истории земли с ее каменными и бронзовыми веками, разделилось на периоды увлечений разными материалами для рукоделия. После вышивания наступил пластилиновый период. Она лепила из пластилина дома, деревья – целые поселки и их жителей – рыцарей на лошадях и красивых дам в длинных платьях. В их с бабушкой комнате было тесно, и под сказочный город можно было отвести только часть письменного стола. Поэтому приходилось время от времени превращать замок, королеву или яблоневый сад в комки пластилина, из которого лепились новые предметы и персонажи. Новые – лучше прежних, техника оттачивалась, появлялось чувство материала, который делился с ней секретами собственной пластики.

После пластилиновой эры наступила эра выжигания по дереву. Сначала разделочные кухонные доски из магазина «Все для дома». Татьяна их полировала мелкой наждачной бумагой, наносила карандашом контур рисунка. Потом аккуратно водила по контуру жалом прибора для выжигания. Раскрашивала красками и покрывала лаком. Вслед за досками настал черед матрешек, шкатулок, ложек – в ход шли любые заготовки из дерева, которые удавалось достать. Их кухня, а потом и кухни московских тетушек украсились яркими расписными досками, полочками, солонками, плошками.

В пятом классе Татьяна начала вязать крючком: сначала простенькие салфетки – столбик, столбик, столбик с накидом, – потом ажурные блузки, платья, скатерти, шали. Когда ее мама холодными осенними днями набрасывала на плечи связанную Таней шаль (темно-бордовую, со сложной каймой и объемными цветами), никто из сослуживцев не мог поверить, что шаль связала двенадцатилетняя девочка.

Самым трудным было достать необходимую пряжу, магазинный ассортимент не удовлетворял даже очень скромные запросы. А Тане для воплощения ее идей требовались то шелковое мулине, то серебряная нить, то шерсть, по-особому скрученная. Она знала все отделы кройки и шитья в московских магазинах, ездила на Птичий рынок, где иногда прибалты продавали хорошую и недорогую пряжу. Покупала в универмагах мужские носки, распускала их на нити, которые наматывала на дощечки, отпаривала горячим утюгом через мокрую тряпку, чтобы пряжа распрямилась, сушила, сматывала в клубки. Татьяна еще в детстве поняла, а потом не раз убеждалась, что успех любого рукотворного дела зависит не только от способностей, фантазии и ловкости, но и от хорошего материала и инструмента. «Из маслица и курочки сделает и дурочка», – говорила бабушка.

Денег, которые родители выделяли на приобретение материала, не хватало, и Таня экономила на школьных завтраках, неделями копила, потом просила у отца «два рубля на спицы восьмого номера». Спицы она присмотрела в велосипедном отделе, стоили они тридцать копеек, сточить напильником резьбу и будут в самый раз. Оставшихся денег хватит, чтобы тайно купить и распустить, отделив золотистую нить, индийскую косынку. Тайно, потому что испортить новую вещь родители бы никогда не позволили. А золотая кайма нужна на подложку орнамента новой кофточки для мамы. С подложкой рисунок приобретает объемный и парадный вид. Мама наденет кофточку на Восьмое марта, и все будут поражаться – лучше импортной.

Каждый «материальный» период наполнял Танины сны новым содержанием. Пластилин плавился, вытягивался, превращаясь в готический храм, как иллюстрация в учебнике истории, который Таня накануне рассматривала у соседской девочки. На деревянной поверхности взмахивали крыльями чудо-птицы. Крючок захватывает нить, закрепляет узелок за узелком, и растет кайма придуманного ею плетения. Взялась прясть кружева на бирюльках – снились чудные узоры и ее быстрые пальцы, перебирающие деревяшки. Делала из теста смешных куколок – снились мордашки и фигурки, пародирующие знакомых и учителей. Вырезала по фанере лобзиком – пыталась во сне вспомнить узор на наличниках, которые видела однажды в деревне. Пластилин, пряжа, нити, глина, дерево, проволока, смешение красок, цвета, оттенки – их чувствовали глаза, пальцы, поэтому это был чувственный мир, в который она погружалась, чтобы не сразу, а постепенно обучаясь, прийти к удовольствию от игры с покорившимся материалом и найденной цветовой гаммой.

Таня была счастлива в своем мирке и не могла понять, почему другие в него не рвутся. Она пыталась вовлечь подружек, хотя, кроме слов «это так здорово, так интересно», не могла найти других аргументов. А подруги, корпя несколько вечеров над пяльцами или устав путать прямую петлю с изнаночной при вязании на спицах, выносили приговор – «Нудно и скучно!».

Единственным женским рукоделием, которое Таня не освоила, было шитье одежды. Стрекот швейной машины не умолкал в доме – шила бабушка. Превзойти ее в уровне мастерства было невозможно. Бабушка умела делать все: выбивать узоры «ришелье» на постельном белье, шить платья из скользкого, неудобного в работе шелка и капризного крепдешина, справлялась с трикотажем, для которого требовались специальные насадки. Бабушка полностью обшивала семью, готового платья не покупали. Даже пальто, плащи и костюмы для отца были домашнего производства, но качества неотличимого от фабричных импортных. Бабушка брала заказы со стороны. Но для посторонних шила только платья. Потому что мужские костюмы, в частности пиджаки, и пальто требуют особой технологии, длительной и сложной. Мужские мастера – вообще особая каста, они на финтифлюшки не размениваются. Пока один костюм выполнишь, можно пять платьев сделать. А кто тебе заплатит за него как за пять платьев? И цену называть неудобно.

Когда Тане исполнилось шестнадцать лет, они с бабушкой организовали союз модельера и портного. Внучка следила за модой, придумывала фасоны, бабушка их выполняла. Постоянные заказчицы, прежде стоявшие в очередь к бабушке, теперь первым делом шли к «модельеру». Идеальные фигуры встречались редко, и приходилось ломать голову, как скрыть полноту или худобу, зрительно уменьшить выдающийся бюст или, напротив, замаскировать его отсутствие.

Объяснялась с клиентками бабушка, потому что Таня не могла указывать взрослым женщинам на недостатки их фигуры. Бабушка в выражениях не стеснялась.

– Вы, Лариса Петровна, – говорила она, – что коробок спичечный на ножках. Плечи гренадерские, зад плоский, талию не найти. Будем все маскировать. Таня правильно нарисовала – трапеция от кокетки.

Заказчицы желали следовать моде, невзирая на то что модный силуэт делал их карикатурными.

– Какие узкие брючки! – журила бабушка. – У тебя, Валя, ноги от бедер колесом. Ступни вместе поставишь, баран между коленок проползет. Таня говорит – легкий клеш, слушайся!

– Что? Юбка в сборке на талии? Шура, в тебе метр росту и бедра в три обхвата! Тебя будет легче перепрыгнуть, чем обойти.

– Жабо? Вы, Генриетта Станиславовна, хотите жабо на блузку, как у моей невестки? У Людмилы третий размер, а на ваш бюст, извините, можно тарелку ставить и щи хлебать.

Клиентки если и обижались на злой язычок бабушки, то виду не показывали, боялись поссориться с хорошей портнихой.

Однажды Таня нечаянно услышала разговор родителей. Отец, кивнув в сторону комнаты, из которой слышался перестук «Зингера», сказал раздраженно маме:

– Как мне осточертела машинка и тетки со своими примерками!

– Но, Петенька! – ласково увещевала мама. – Это же такое подспорье!

– Я все понимаю. Но столько лет: тырдык-тырдык, тырдык-тырдык – хуже бормашины.

Отец в их семье был абсолютным кумиром. Он работал шофером на той же автобазе, где его жена занимала должность главного бухгалтера. Никому – ни жене, ни свекрови, ни дочери – не пришло бы в голову говорить о его низком социальном положении. Напротив, авторитет отца в семье был непререкаем, желания немедленно исполнялись, кулинарные предпочтения (отсутствие в супе вареного лука, картошка, жаренная на свином сале) становились обязательными для всех. Он был Хозяином с большой буквы, и первой ставила заглавную букву бабушка. Она воспитала дочь и внучку: мужчина в доме, если он, конечно, не пьющий и вообще не пропащий, – царь, бог и воинский начальник. Ваше дело заботиться о нем, холить и лелеять. Он трудится потяжелее вашего, и попросить его пол помыть или белье погладить – значит опозорить свою женскую сущность.

Бабушкина наука так прочно усвоилась Татьяной, что, когда ее собственный муж Андрей впервые вызвался помыть посуду, Татьяна едва не расплакалась от умиления. Восприняла его порыв как свидетельство самой пылкой любви и жертвенности.

* * *

Бабушка Таня (внучку назвали в ее честь) приехала в Москву, когда ей было двадцать лет, из Макеевки – города сталеваров на востоке Украины. Ее родителей репрессировали, но родственники успели отослать девушку в столицу к земляку-портному. В Макеевке мужчины трудились у доменных печей и прокатных станов. В Бога они не верили, загробной жизни не боялись – на заводах шесть дней в неделю, восемь часов в день занимались адским трудом. Чтобы поддержать работника, жены отдавали ему лучший кусок, то есть мясо и сливочное масло, а себе и детям оставляли кашу и маргарин. Мужчины редко доживали до преклонных лет, каторжная работа и водка к сорока годам превращали их в стариков, после пятидесяти они быстро отправлялись на погост. Но пока были живы, жены и дочери истово о них заботились.

Работая у мастера, Танина бабушка по его поручениям ходила в магазин тканей, долго стояла в углу, присматриваясь к продавцу. Это был молодой мужчина, на вид довольно крепкий. Но здоровый мужчина не мог работать с метром в руках! Разве это мужская работа? Значит, он инвалид, что-то у него было не в порядке со здоровьем. Несколько месяцев Татьяна стояла в сторонке, пытаясь определить, в чем заключается ущербность веселого, балагурящего с покупательницами продавца. Видимых дефектов у него не было, следовательно – внутреннее заболевание, от которого он скоро умрет. Каждый раз, войдя в магазин и увидав парня, она радовалась – еще жив. В тяжелобольные она также, не сомневаясь, записывала мужчин официантов, кассиров, маляров и вагоновожатых.

Она и мужа себе выбрала под стать ее представлениям о мужчине-труженике – молотобойца Егора с завода «Серп и молот». Татьяне от деда достались кудрявые непокорные волосы, более в семье ни у кого таких не было. Дед Егор погиб в начале войны, а бабушка больше замуж не вышла. Поднимала двоих детей – Людмилочку и Витеньку, трудилась на швейной фабрике и подрабатывала заказами дома. Почти круглые сутки за машинкой, с перерывами на сон, стряпню и уборку.

Зятем, Татьяниным отцом, бабушка была довольна – хороший, работящий мужчина. А невестку Клару, жену дяди Вити, не жаловала. Та позволяла себе часто болеть, то есть прикидываться немощной, чтобы не ухаживать за Витенькой, как положено примерной жене. Тот факт, что дядя Витя и тетя Клара работали за соседними столами в конструкторском бюро, вместе уходили на завод, вместе приходили и получали одинаковую зарплату, во внимание не принимался. Витенька картошку «у нее» чистит, детей в садик отводит и пылесосом по коврам шмыгает – значит, не повезло ему, бедняжке. Хотя бабушка определилась на жительство в семье дочери, сокрушаясь о несчастном сыночке, она периодически делала налеты на его дом, устраивала генеральные уборки, пекла его любимые пироги и, самое главное, учила Клару быть правильной женой. «Учеба» едва не привела к разводу. Бабушке пришлось от ревизий отказаться, но к сыну и двум внукам относилась она с глубокой жалостью и сочувствием, как к тому продавцу тканей.

Султанство в семье Таниного отца не имело ничего общего с тиранством и деспотией. Петра Сергеевича окружали в доме забота и внимание трех женщин, но они, в свою очередь, не знали проблем с капающими кранами, постройкой антресолей под потолком в коридоре или холодильника для консервов, выдолбленного в толстой каменной стене на кухне. На дни рождения, Новый год, Восьмое марта теща, жена и дочь всегда получали подарки – флакончики духов, косынки или бижутерию. Тишина и покой в их доме никогда не нарушались ссорами и выяснением отношений. Выяснять было нечего – пожелания Петра Сергеевича не обсуждались, а хозяйственные починки и ремонты он не откладывал на потом.

Звуки Таниного детства: шелест газеты в руках отца, звяканье посуды у мамы на кухне, стрекот бабушкиной машинки. Хотя Петра Сергеевича раздражал промысел свекрови, ему в голову не приходило запретить пошивочный цех. Каждая копейка была на счету. Сам он часто работал сверхурочно, жена вела домашнее хозяйство строго экономно: все должны быть одеты с иголочки, модно, красиво, но никаких излишеств в еде и развлечениях. Лишний рубль был дорог для их общей любви и заботы – для дачи. Строили ее долго, по досочке, по кирпичику. Буквально не пройдут мимо свалки, где увидят хорошую доску, мимо кирпича, валяющегося на улице.

Десять лет Петр Сергеевич стоял в очереди на участок, копил деньги на автомобиль, чтобы ездить на дачу. Шесть соток каменистой, неплодородной, утыканной пнями земли выделили в Малаховке за большими госдачами.

Возделывали землю, строили домик с упорством золотоискателей.

– Вот ведь и доказывать не надо, – говорил отец, разгибая натруженную спину, – что у тебя, Танюшка, в роду, что с одной стороны, что с другой, сплошь кулаки были. Мы с землей разве только не целуемся.

Дача в Малаховке – это планета детства Тани и ее двоюродных братьев. Там были бурные реки, морские побережья, тропические заросли, рабовладельческие плантации, пустыни, горы, пампасы и непроходимые болота. Проносились хищные животные, кусались ядовитые змеи, ползали тарантулы и страшно ухала ночью сова-убийца. Населяли планету то племена индейцев, то отважные ковбои и охотники, то партизаны и командиры Красной армии, то рыцари-крестоносцы.

Летом бабушка закрывала свою «мастерскую» до осени, «Зингер»-кормилец оставался дома. Но бабушка не могла позволить, чтобы ее денежный вклад в семейный бюджет ограничился пенсией. Она брала для присмотра детей с соседних дач. Ровесницы Тани, Ольга и Лена, жили у них от выходных до выходных, часто и ночевали, если родители не приезжали после работы. «Пионерлагерь» называл их папа.

Все, что когда-либо было – росло, цвело или строилось, – в Малаховке до сих пор наделено для всей семьи особым смыслом. Собравшись за столом, родня могла до криков спорить, куст красной или черной смородины рос в углу за туалетом. Доказать свою правоту – как подтвердить давнее проживание на той планете.

Дача в Малаховке и сейчас принадлежала их семье. Вернее – отцу. Татьяна не была там несколько лет.

Они – бабушка, мама, Таня – правильные и трудолюбивые, доброжелательные и преданные, – в чем-то очень сильно ошибались. После смерти мамы, которую в полгода убил зловредный рак, отец женился на пьющей стерве. Она нынче хозяйничала в Малаховке.

А идеальную жену Татьяну, положившую жизнь на алтарь семьи, муж бросил, едва выросли дети.

* * *

Татьяна, семнадцатилетняя девушка, стояла у стенда приемной комиссии Архитектурного института. Перечитывала названия экзаменов, словно надеялась взглядом стереть их. Рисунок, гипсовый слепок классической головы, композиция – нагромождение объемных фигур. Черчение – по заданному аксонометрическому изображению нужно выполнить в карандаше и обвести тушью…

У них было черчение в восьмом классе. Для хорошей оценки требовалось в нижнем левом углу вписать четким почерком свою фамилию.

Архитектором Таня решила стать несколько месяцев назад, перед выпускными экзаменами в школе. До этого она почему-то не обращала внимания на здания. Окна, двери, балконы, лепнина – фантики для каменных коробок.

Фраза подруги Ольги «Мой репетитор живет в доме, похожем на беременную курицу» рассмешила Татьяну.

– Хорошо, что ты не поступаешь на биологический, – сказала Лена. – К твоему сведению, курица может нести яйца и без участия петуха.

– Не может быть! – воскликнула Ольга. – Кто же ее тогда осеменяет?

– Никто, – ответила Лена. – Ой, девочки, смотрите, что получается: курица как символ вечного непорочного зачатия!

– Не зачатия, – поправила Таня, – а вечной беременности.

– Одно другого краше, – сказала Ольга. – Нет, вы мне объясните тогда роль петуха в истории.

Лена поступала на биологический факультет МГУ, Ольга – в педагогический на исторический факультет. Таня никак не могла определиться. В текстильный? В лесотехнический? На филфак?

После чудного Ольгиного сравнения она стала присматриваться к домам и зданиям: а это на что похоже? Дом союзов на проспекте Маркса напоминал нарядный торт. Немаленькое по размерам здание, а легкое, словно нет у него фундамента, и можно движением руки передвинуть на другое место. А рядом здание Госплана. Фашистская Бастилия – назвала его мысленно Таня. Серая громадина, давит на тебя, будто хочет запугать, показать твою, муравьишки, слабость и беспомощность. Таня стала замечать различия в типовых коробках жилых домов. Здесь архитектор решил сбить унылый геометрический ритм балконов и расположил их лесенкой. Те жильцы, что лишились подсобного помещения, конечно, помянули его недобрым словом, а другие загубили идею, застеклив балконы каждый на свой лад. А вот стоят два дома-близнеца, но у одного лестничные шахты закрыты ажурной бетонной плитой, а у другого сплошной. Специально сделано или решеток не хватило?

Она знала этот внутренний щекотливый зуд – такой у нее начинался, когда мысленно присматривалась к новому материалу для рукоделия. Неужели и с камнем, бетоном можно как с пластилином, пряжей? Строить, придумывать дома? Она взяла в библиотеке книгу об истории архитектуры. Зуд усилился, будущая профессия определилась.

И вот теперь рисунок, композиция, черчение… Она плохо рисует. Она вообще не рисует. Последнее творчество – лет десять назад, деревяшки раскрашивала. Гуашь, картон, акварель, масло, холст – все запретное. Поклялась – никогда.

* * *

Ее преподаватель в художественной школе, Эмиль Зурабович, был педофилом. Черная бородка клинышком, потная лысина, толстые волосатые пальцы. Ими он поглаживал ее, старательно рисующую кубы и вазы; тени, полутени, перспектива. Так, чтобы другие ребята не видели. Сажал ее у стены. А однажды залез под юбочку, оттянул резинку трусов и провел по попе. «Такая способная девочка! Я с тобой отдельно заниматься хочу».

Таня не могла сказать родителям. Она шла в художественную школу как в храм. Эмиль Зурабович был в нем священнослужителем – родители к нему так и относились. Дети взрослых не критикуют, тем более священнослужителей. Татьяна знала, чего добивается преподаватель, – Ольга и Лена еще летом объяснили. Такая мерзость!

Он позвонил к ним домой, когда Таня пропустила месяц занятий. Разговаривал с мамой. Таня дрожала, слушая мамины «да, спасибо, я понимаю». Не выдержала, расплакалась.

Мама обняла ее, принялась успокаивать:

– Ничего страшного, доченька. Я знаю, как ты мечтала научиться хорошо рисовать. Но ты замечательно рисуешь и вышиваешь! Ты у меня такая мастерица! Не плачь. Подумаешь, не будешь художницей. Я тоже очень хотела стать балериной. Бредила балетом, целыми днями танцевала перед зеркалом. Но не вышло. Ну и что? Разве мы плохо живем?

– Что он тебе сказал? – между всхлипами спросила Таня.

– Он сказал, что ты очень старательная и усидчивая. Это правда, все учителя говорят. Замечательные качества, они в жизни очень пригодятся.

– Что еще он сказал?

– Что у тебя нет таланта, а способности немного… немного маленькие. Но если ты будешь заниматься, то, возможно, разовьешь… Доченька, я не хочу, чтобы ты поломала себе жизнь, переживала разочарования. Не нужно тебе быть художницей, а то как я… или вот тетя Клара. Она думает, что хорошо поет.

У тети Клары был мощный громкий голос и полное отсутствие слуха. Включившись в застольный хор, она портила любую песню, всех заглушала и нещадно врала мелодию. Но сама об этом не догадывалась. И семейную присказку «как Клара петь» принимала за комплимент, хотя смысл был совершенно иной – «с энтузиазмом испортить дело».

Значение слова «педофил» Таня узнала значительно позже, в старших классах. Кто-то рассказал анекдот: «Чем педофил отличается от педагога? Педофил любит детей по-настоящему». Таня рассмеялась вместе со всеми, хотя юмора не поняла. Дома посмотрела в словаре. Извращенец с патологической сексуальной тягой к детям.

Но тогда приговор Эмиля Зурабовича не вызвал у нее ни тени сомнения. Так и есть – усидчивая бездарь. Она это подозревала. Мама успокаивает. Папа кивает. Бабушка жалеет. А он! Он знает точно! Человек, который делает то, что не делает никто из взрослых. Он должен быть особенным. Пусть по-плохому, но особенным. И он знает точно.

* * *

Стоя у стенда и читая условия приема в Архитектурный институт, Татьяна впервые усомнилась: а если он врал? Боялся, что она расскажет о его приставаниях? Поставил клеймо, и она всю жизнь (тогда это была уже вся жизнь!) боится взять в руки фломастер и черкнуть запомнившийся профиль?

От этих мыслей Таню отвлекло чувство странного шевеления волос на затылке. Она оглянулась. Какой-то парень. Сложил губы трубочкой и дует ей на волосы.

– Они у тебя похожи на одуванчик и одновременно на водоросли в воде, как в фильмах Тарковского, – сказал он с улыбкой.

– Пошел ты! – неожиданно грубо ответила Таня. – Пошел ты! Педофил!

– Почему «педофил»? – удивился парень. – На вид тебе уже больше десяти лет.

Сдерживая слезы, Татьяна быстро провела серию жестов, которые должны были означать: извините, мне сейчас нехорошо, оставьте меня в покое.

Она вышла из вестибюля института, добрела до ограды, села на парапет. Не заметила, что парень пристроился рядом.

– Не только труд, но и любопытство сделало из обезьяны человека, – заговорил он притворно серьезно. – И если вы, девушка, мне откажете, эволюция вам не простит.

– О чем вы? – не поняла Таня.

– Вы семь минут стояли у стенда, на котором нет ничего похожего на улыбку Джоконды. Скажу больше. Условия приема в наш институт не могут конкурировать даже с «Квадратом» Малевича. Надеюсь, вам знаком этот джазовый квартет?

– Нет, – серьезно ответила Таня. – Это картина такая.

– Слава богу! – облегченно вздохнул парень. – Девушка, вы будете жить! Вам не надо к моему дяде психиатру. Как вас зовут? Таня? Немедленно скажите мне свою фамилию!

– Прокофьева, – слегка улыбнулась Таня.

– Замечательно!

– Почему?

– Потому что не Ларина. Каждый российский мужчина страстно желает и более всего боится встретить на своем пути Татьяну Ларину, одноименную героиню романа А Эс Пушкина в стихах.

– Если бы одноименную, роман бы назывался ее именем, а не «Евгений Онегин».

– Так, на филфак вас примут без экзаменов. Но вы хотите к нам, в Архитектурный?

Татьяна кивнула и отвернулась. Человек, который пренебрежительно отзывается о ее любимой героине русской литературы, внимания не заслуживает.

В школе им литературу преподавала усталая, забитая жизнью учительница. Она клеймила произведения как пастух овец: тема, идея, типичный представитель, лишний человек, характерные черты образа, запишите план сочинения, введение, главная часть, заключение. Для поиска цитаты к сочинению Таня и открыла «Евгения Онегина», по доброй воле она бы никогда не стала читать длиннющие стихи. Открыла – и пережила первое, возможно единственное в жизни, потрясение от прочитанного. Татьяна Ларина – это она сама, Таня Прокофьева, или та, которой она обязательно станет. Невозможно поверить, что подобное написал мужчина сто лет назад! Откуда он знал? Каждая строчка – будто из ее собственного сердца, будто она написала. То есть она-то стихов писать не могла, но Пушкин как-то умудрился легко и точно выразить все ее чаяния и мысли. И хотя Татьяна Ларина рукоделия не любила – «ее изнеженные пальцы не знали игл; склонясь на пяльцы, узором шелковым она не оживляла полотна», – в остальном это был абсолютный идеал.