Первая научная история войны 1812 года

И еще одна характерная деталь (на нее не обращают внимания мои коллеги): А.И. Михайловский-Данилевский составил описания войн, предшествующих 1812 году – и в их названиях выдал суть произошедшего: «Описание первой войны императора Александра с Наполеоном в 1805 г.» (СПб., 1843), «Описание второй войны императора Александра с Наполеоном в 1806 и 1807 гг.» (СПб., 1846). И после подобного вдруг, ни с того ни с сего, получилась «Отечественная» война и «нашествие Наполеона»?! Однако читатель со здоровым мозгом сразу разоблачит подлог – и поймет, что если «император Александр» осуществлял агрессию в упомянутые годы, то он или продолжит подобные действия в будущем, или сами упомянутые войны спровоцируют очередную. Любопытно, что в сочинении 1845 года Александр Иванович так вошел в верноподданнический раж, что «выдал» собственного монарха, сообщив буквально в начале книги, что именно Александр устроил войну 1805 года, хотя «Австрия и Пруссия желали сохранить мир»! Более того, автор полностью разоблачает царя: «Здесь убеждаемся в истине, что готовясь к первой войне с Наполеоном, Император Александр мыслил так же, как в последнюю борьбу с ним, в 1814 году…»[17] Кроме того, официальный историограф объединяет войну 1812–1814 гг. в единый конфликт.[18] Вот что значит потерять контроль в деле лизоблюдства: любое действие правителя становится прекрасным и оправданным – и человек, с психологической точки зрения, расслабляется и может проговориться.

Однако именно мифология, созданная А.И. Михайловским-Данилевским, прочно утвердилась в качестве главной и почти монопольной. Выдуманные «победы» русской армии, выдуманный образ благостного царя – все это было напечатано большим тиражом, причем много раз переиздавалось. Единственные более-менее позитивные нюансы деятельности данного автора были: а) краткие записки-воспоминания, составленные по его запросу некоторыми незначительными участниками (эти материалы сохранились в архивах) и б) относительно точные и подробные карты и схемы.

Итак, общество николаевской России «взяло под козырек» – и приняло новый вариант своей недавней истории. Сопротивление было бы подобно «бунту» и «вольтерьянству». Вспоминаются известные слова современника событий 1812 года, маркиза Астольфа Луи Леонора де Кюстина (1790–1857), который со стороны все видел объективно – и как иностранец мог не бояться выражать свои мысли (тем более уже покинув пределы Российской империи): «Лгать в этой стране означает охранять общество, сказать правду значит совершить государственный переворот» (подробные выдержки из его сочинения о России – см. в главе «Документы»).

Вот удивительное по точности свидетельство де Кюстина о том, как российское государство управляется с историей:

«История составляет в России часть казенного имущества, это моральная собственность венценосца, подобно тому, как земля и люди являются там его материальною собственностью; ее хранят в дворцовых подвалах вместе с сокровищами императорской династии, и народу из нее показывают только то, что сочтут нужным. Память о том, что делалось вчера, – достояние императора; по своему благоусмотрению исправляет он летописи страны, каждый день выдавая народу лишь ту историческую правду, которая согласна с мнимостями текущего дня. Так в пору нашествия Наполеона внезапно извлечены были на свет и сделались знамениты уже два века как забытые герои Минин и Пожарский: все потому, что в ту минуту правительством дозволялся патриотический энтузиазм».[19] Этот документ эпохи нам особенно важен, учитывая, что он был написан де Кюстином буквально в те же самые месяцы, в которые упомянутый А.И. Михайловский-Данилевский сочинял свой миф-фальсификацию о войне 1812 года!

А сейчас я вам расскажу поистине прекрасную историю, о которой, я уверен, большинство из вас не знают. Очень интересно, какова же была реакция российских властей – а главное, какими методами они решили бороться с влиянием книги французского путешественника. Совсем недавно этот сюжет был документально исследован В.А. Мильчиной и А.Л. Основатом. Предоставляю им слово:

«Первым русским откликом на книгу Кюстина следует считать донесение того же Толстого – с 1837 г. тайного агента III Отделения в Париже – шефу жандармов А.Х. Бенкендорфу от 27 мая / 8 июня 1843 г. Сообщив, что 8/20 мая (то есть ровно через неделю после выхода книги из печати) он послал новую книгу о России в Петербург пароходом из Гавра… Толстой был готов тотчас написать опровержение (для того, чтобы вовремя опровергать «клеветы» на Россию, его и держали в Париже под видом корреспондента Министерства народного просвещения). Однако Кюстин упомянул – и весьма нелицеприятно – Толстого в своей книге, назвав его брошюру «Взгляд на российское законодательство» (1840) «гимном в прозе деспотизму». Поэтому, чтобы не быть заподозренным в желании отомстить за себя самого, Толстой решил (как делал очень часто) опубликовать свою критику под чужим именем и уже нашел верного человека, которому было поручено прислать текст опровержения «из Франкфурта».

Между тем у начальства были другие виды. В записке, датированной 19 июня 1843 г., министр просвещения С.С. Уваров изложил свой взгляд на книгу Кюстина и способы борьбы с нею: не опровергать Кюстина впрямую и от лица русских, но найти в Париже, «где – при соблюдении некоторых предосторожностей – все покупается и – при наличии определенной ловкости – все продается», именитого писателя, купить его услуги и издать под его именем труд, который Уваров брался написать сам, – апологию российского государственного устройства, зиждущегося на неразрывной связи императора и его народа (той самой связи, в которой дерзнул усомниться Кюстин).

Первоначально на роль известного писателя, который бы «предоставил свое имя в распоряжение русских», прочили Бальзака (см. депешу российского поверенного в делах Н.Д. Киселева от 12/24 июля 1843 г., извещающую о его скором приезде в Россию и предлагающую использовать его в этом качестве), однако предложение то ли не было принято, то ли (что более вероятно) даже не было сделано (единственный намек на эту ситуацию в письме Бальзака к Э. Ганской нимало не проясняет дела; «Здесь ходят слухи, – сообщал он ей из Парижа 3/15 ноября 1843 г., по возвращении из России, – что я пишу опровержение на Кюстина и получил за это в России немало серебряных рублей. Я отрицаю только рубли! остальное вы знаете»).

Вместо этого в сентябре 1843 г. в Париже была выпущена (анонимно) брошюра русского дипломата польского происхождения К. Лабенского «Реплика о книге маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году», сочинение русского автора», присланная из Петербурга в русское посольство в Париже и вверенная Н.Д. Киселевым попечению Я.Н. Толстого, который и занялся ее изданием. Сам Толстой, однако, был не слишком доволен в эту пору брошюрой Лабенского. «Рукопись написана превосходно, но она ничего не опровергает, жаловался он Бенкендорфу 2/14 сентября 1843 г., – это не более чем блестящее и очень пространное рассуждение о духе сочинения Кюстина вообще, рассуждение с немалыми претензиями, чересчур чопорное, чересчур манерное и, простите мне это выражение, слегка притянутое за волосы. Не так пишутся обычно подобные памфлеты; это – великолепная сатира, которой недостает только рифмы».[20]

Таким образом, честь России и «государя» русские чиновники решили защищать самыми бесчестными и бессовестными методами и подлогом. Интересно, что проплаченная и агрессивная пропаганда на Западе – это отнюдь не изобретение советской номенклатуры: выше мы видели описание примера подобного уже в первой половине девятнадцатого века.

Более того: еще в эпоху 1812 г. российское правительство уже начало свою пропаганду изнутри европейского общества. Вот что писал путешественник и литератор Е.П. Ковалевский (1809–1868) в биографии министра юстиции и внутренних дел с «говорящей» фамилией Блудов (Д.Н. Блудов: 1785–1864): Александр I внимательно относился к зарубежным СМИ, «…журнальная же пресса… особенно в Англии и Германии, была сильно возбуждена против нас. Для противодействия этой прессе, для опровержения клеветы и распространения истины (ну, да, конечно… прим. мое, Е.П.), государь, по мысли графа Каподистрии (Иоанн Каподистрия (1776–1831) – грек, министр иностранных дел России в 1816–1822 гг.: прим. мое, Е.П.), назначил во Франкфурт особенное лицо (Фабер), которое должно было следить за журналами европейского материка, вступить в сношения с влиятельными редакторами, доставлять им материалы или уже готовые статьи… Такого же рода поручение возлагалось на Блудова в отношении журналов английских и американских…»[21] Подобную же деятельность вел позднее и СССР, внедряя в западное общество самые кошмарные левацкие идеи: и плоды этого мы пожинаем сейчас (среди прочего, именно вскормленные «совдепией» и проникшие к власти в СМИ, в университетах и в парламентах левые пустили варваров в Европу, после чего начался разгул терроризма). Я напомню: И. Сталиным было создано Советское информационное бюро с представительствами в зарубежных странах. В 1953 году, в соответствии с постановлением Совета Министров СССР от 28 марта 1953 года Совинформбюро на правах Главного управления вошло в Министерство культуры СССР (хитро…), а 5 января 1961 года Совинформбюро было ликвидировано – и на его базе создано контора со вполне безобидным названием «Агентство печати «Новости»».

Что же касается пропаганды внутри самой России, то с ее устроением было, как ни странно, несколько сложнее: дело в том, что абсолютное большинство населения не умело читать (все крестьянство, все солдаты, бóльший процент унтер-офицеров, значительный процент попов и купечества, а также обитатели недавно присоединенных азиатских степей), а радио и ТВ пока не изобрели (зато в наши дни эти ресурсы зомбируют население самым чудовищным образом). В 1812 году решили срочно «гнать пропаганду» – и издавать журнал с эффектным названием «Сын отечества». Ну и что дальше? Это была официозная агитка, которую создали по приказу небезызвестного изобретателя идеологических «уток», попечителя Петербургского учебного округа и любителя красивых юношей С.С. Уварова (1786–1855), и начала она выходить только в конце 1812 года. Предназначалась агитка «для помещения реляций и частных известий из армии, для опровержения вредных толков насчет хода происшествий…».[22] В СССР для той же цели выходила газета «Правда» и журнал «Большевик».

Но смешнее всего то, что этот режимный «Сын отечества» оказался совершенно бесполезен: во время полного хаоса войны он был никому не нужен, но даже если бы хаоса и не было, то как вы распределите несколько сотен экземпляров на много миллионов населения? Хорошо, даже если бы вы в 1812 году провели интернет – и распределили-таки, то остается самая серьезная проблема: поголовная неграмотность! Согласно первой попытке проведения опроса населения на предмет грамотности (лишь в 1844 году) выяснилось, что, даже если не учитывать «темные» азиатские и дальневосточные огромные регионы, в центральной части империи число грамотных и малограмотных вместе взятых составляет всего 3,6 %.[23] А по данным на 1820 год (т. е. через 8 лет после войны) в империи насчитывалось всего около 50 тыс. читающих людей (менее 0,1 % населения).[24] Сравните это с 40 % грамотных во Франции в старорежимном 1788 году (даже до того, как Наполеон провел реформы, позволившие постепенно обучить грамоте практически все население поголовно!).

Если мы продолжим игру в «если», в научную фантастику и обучим русских грамоте, то и в этой ситуации агитка С.С. Уварова не обретет смысла: ее не на что было купить – даже и в мирное время! В эпоху 1812 года цена годовой подписки на газету или журнал – около 15–20 руб.: это колоссальная сумма для подданных империи. По репрезентативным данным на 1840-е годы (показатели практически не менялись с 1810-х), к примеру, в сравнительно богатой Московской губернии земледелец в среднем зарабатывал 35–47 руб. (в год), а в Витебской губернии – 12–20 руб.[25] Мещане и разночинцы той поры постоянного заработка не имели (отчего Родя Раскольников и полез с топором на сорокалетнюю «старуху-процентщицу»). Что до аристократов (ничтожный процент населения) – то они читали в основном французские романы и британские газеты.

Второй после известной работы А.И. Михайловского-Данилевского крупной вехой историографии царского периода стало сочинение генерал-лейтенанта и профессора академии Генерального штаба Модеста Ивановича Богдановича (1805–1882) «История отечественной войны 1812 года» (СПб., 1859–1860). Это обстоятельное трехтомное исследование отличается обилием интересной фактуры, но ее научное значение во многом перечеркивалось все той же задачей создания великодержавного мифа. К примеру, участник Бородинского сражения, награжденный солдатским Георгиевским крестом, гвардеец М.И. Муравьев-Апостол (1793–1886), нашел «…у Богдановича большое сходство с известным Данилевским. Одни и те же замашки лакействовать».[26] Негативное отношение участников войны 1812 г. к официозным сочинителям очень напоминает подобное же со стороны свидетелей событий Второй мировой войны: я лично застал многих ветеранов (хотя большинства не стало еще до моего рождения), которым было больно и подчас стыдно вспоминать ужасы 1941–1945 гг. (и до этого сталинские репрессии, союз с А. Гитлером и нападение на Финляндию), а к пропагандистским поделкам они относились пренебрежительно. Некоторые успели даже оставить очень важные воспоминания – среди них: искусствовед, профессор Н.Н. Никулин (1923–2009), поэт и художник Л.Н. Рабичев (1923–2017) и прославленный писатель В.П. Астафьев (1924–2001).

Вместе с тем М.И. Богданович не преминул «лягнуть» предшественника (и отчасти конкурента) по профессиональному патриотизму: «…иностранные сочинения, документы и частные письма непременно должны быть приняты во внимание при исследовании войны 1812 года: генерал Михайловский-Данилевский впал во многие ошибки собственно от того, что совершенно устранял их либо пользовался только теми сведениями, которые подтверждали собственный его образ мыслей».[27]

Далее. Помимо жанра, претендующего на серьезное исследование, был и другой – несколько лубочный. В нем прославился генерал И.Н. Скобелев (1778–1849).[28] Его убогое и примитивное сочинение «Беседы русского инвалида, или новый подарок товарищам» (СПб., 1838) сразу понравилось царю Николаю I, поэтому это бумагомарание многократно переиздавалось и внедрялось в среду армейцев. Присмотримся к личности сего пламенного патриота: элементарной грамоте он выучился поздно (вероятно, не ранее 19-летнего возраста), поэтому все его сочинения исправляли и дорабатывали в издательстве. Делами он прославился теми, что в 1820–1826 гг., находясь на должности генерал-полицмейстера написал несколько жалоб-доносов на А.С. Пушкина, в которых называл гениального человека «вертопрахом» и желал «содрать с него несколько клочков шкуры». Вот вам характерный портрет автора псевдопатриотической книжонки о 1812 годе. Графоман и доносчик не унимался – и вскоре написал еще одну брошюру с комическим названием «Письма из Бородина от безрукого к безногому инвалиду» (1839): здесь необходимо добавить, что «инвалид» также был неграмотный и бессовестный.

II

Однако развитие капитализма (пусть и сдерживаемое пережитками крепостничества), эволюция научных и общественных идей, публикация в России и за рубежом буквально десятков томов ранее неизвестных документов сделали свое позитивное дело: историческая наука вышла на новый уровень своего развития. Да, она все еще оставалась описательной по стилю и местами продолжала носить на себе отпечаток великодержавной цензуры, штампов и комплексов, но появлялись ученые, которые создавали значительные труды и имели вполне адекватные суждения. О степени светскости и разумности ситуации в историографии самого рубежа девятнадцатого – двадцатого века можно судить, к примеру, по биографическим книгам, посвященным Наполеону, вышедшим из-под пера крупного и незаслуженно забытого русского историка А.С. Трачевского (1838–1906).[29] Далее я приведу значительные отрывки из его «Наполеона I». О реформах и внутренней политике консула и императора:

«Казалось, французы не ошиблись. Бонапарт сменил военный мундир на гражданский сюртук. Он послал Георгу III английскому горячий призыв к миру, а Павлу I предложил, ради дружбы, Мальту. Он даже заключил торговый договор с Соединенными Штатами, провидев в них могучего соперника британцам. И началась богатырская работа устроения разрушенной Франции. Консульство – эпоха Наполеона-правителя: тогда-то совершились те реформы, которые по блеску соответствовали его битвам, но превзошли их по прочности своих последствий.

…Теперь-то, среди мира, Наполеон поразил всех своего рода итальянской кампанией на поле гражданственности. Тут самым важным делом оказался Кодекс Наполеона (март 1804 года): его одного достаточно для увековечения этого имени».[30]

И снова – об успехах внутренней политики Наполеона: уже перед столкновением 1812 года:

«С такими средствами император стал энергично двигать вперед экономическое развитие страны. Возникло министерство торговли и промышленности (1811 год); явился практичный торговый устав (1808 год), опиравшийся на указы XVII века. Не жалели средств на улучшение сельского хозяйства: осушали болота, охранялись леса, разводились луга. Плодопеременная система вытесняла трехпольную, свекловичный сахар заменял тростниковый, растительные масла стали даже вывозить за границу так же, как вина и скот. Введение испанских мериносов утвердило шерстяное производство. И крестьянин уже чувствовал некоторый достаток. Но главные заботы были направлены на промышленность: здесь приходилось бороться с Англией. В одном 1811 году, когда подготовлялся русский поход, было издержано двадцать млн. франков «на поддержание коммерции». Завелись постоянные выставки; фабрикантам делались всякие поощрения; иногда казна передавала им собственные образцовые заводы. Возник Общий мануфактурный совет (1810 год), и посыпались открытия и изобретения. Наконец, Наполеон расширял фабричное законодательство: и тут, при быстром развитии дела, сама собой падала регламентация или стеснительная формалистика.

…Последствия этой промышленной деятельности были поразительны: в десять лет почти беспрерывных войн возместилось с лихвой все, утраченное в революцию. Французские изделия стали первыми в Европе. Французы начали вывозить многие товары, в особенности несравненные шелковые и шерстяные ткани. Промышленность поддерживалась еще изумительными общественными работами, на которые было истрачено при империи полтора миллиарда франков: вырастали целые города, не говоря уже про порты, крепости, каналы, дороги. В то же время принимались меры оздоровления (оспопрививание), заводились богадельни и больницы, воздвигались статуи и так далее. А из Парижа Наполеон хотел сделать «что-то сказочное, колоссальное»: сооружения были в разгаре даже в 1813 году!»[31]

Здесь я ненадолго прерву цитирование А.С. Трачевского – и напомню о важном факте, который характеризует личность выдающегося реформатора. 25 декабря 1797 года Наполеон был избран членом Института по классу физики и математики, секция механики.[32] Это произошло с подачи величайших ученых его времени – Лапласа, Бертолле и Монжа 305 голосами из 312.[33] Подчеркну, что на момент избрания Бонапарт чиновником не являлся, никакой власти не имел. Среди математических заслуг Наполеона: простой способ построения квадрата одной линейкой с двумя засечками (это решение стало существенным шагом к доказательству возможности при помощи только циркуля или только линейки с двумя засечками делать любые построения, выполнимые циркулем и линейкой без засечек) и теорема про равносторонние треугольники, носящая его имя. Сравним такое феноменальное трудолюбие и дисциплину Наполеона, например, с главой Британского кабинета – главным (после царя Александра) врагом Наполеона – с Уильямом Питтом Младшим. В период противостояния с наполеоновской Францией он пристрастился к алкоголю (что весьма часто и едко высмеивалось карикатуристами). По вполне серьезным подсчетам свидетеля-современника, Питт злоупотреблял алкоголем самым чудовищным образом. Несколько раз его стошнило прямо на трибуне![34] Что же: Российская империя имела достойного союзника…

Но вернемся к А.С. Трачевскому – и вспомним его описание того, до чего была доведена агрессивная Англия, для которой Франция оказалась «крепким орешком»:

«Торговля пала; купцы банкротились; банки лопались; бумажные ценности понизились на пятьдесят процентов; государственные долги возросли до двенадцати миллиардов. Имея лишь ничтожное войско с негодными офицерами из аристократов-кутил, Англия выплачивала громадные субсидии жадным членам коалиции на материке. На это уходило золото – и Англия вдруг стала жалкою страной бумажек, объявив принудительный курс для билетов своего банка. Бумажки господствовали до конца войны, увлекая даже Питта в гибельную расточительность и развивая ажиотаж в обществе. Рядом следовали, друг за другом, сначала иностранные займы, потом тяжкие налоги. Под конец Питт взялся даже за подоходный и прогрессивный налог, столь ненавистный богачам, хотя он старался выгородить крупных землевладельцев.

Богачи и знать вообще сваливали бремя войны на пролетария, как и везде, причем обогащались поставщики и банкиры. Народ доходил до нищеты. Однажды толпа выбила стекла в карете Георга III, крича: «Долой Питта, войну и голод!» Вспыхивали бунты среди моряков, которых держали впроголодь, почти без жалованья, сажали в какие-то клетки на целые годы, драли «кошками с девятью хвостами». Раз они появились в устьях Темзы на корабле с красным знаменем «плавучей республики». Глухое недовольство овладевало массами, и в Ирландии все было готово к поголовному жестокому восстанию. А Питт с каждым годом вдавался в материковый деспотизм. Был отменен Habeas Corpus; были запрещены сообщества, сходки, читальни; преследовали писателей и издателей, типографии и журналы. Так, для британца новый век начинался полным арсеналом торийской реакции, финансовым крахом и голодовкой в Англии, зверствами в Ирландии, миллиардами фальшивых ассигнатов и массой шпионов-подстрекателей во Франции – словом, материальным, политическим и нравственным банкротством.

Мало того. Англия теряла свое обаяние в Европе: она становилась своего рода государством-пиратом (выделено мной, Е.П.). Британцы блокировали порты, наседали на прибрежных жителей, обогащались торговыми призами даже за счет нейтральных. Они навсегда захватили Мальту и распоряжались Египтом. Овладев Средиземным морем, они бросились в северные воды и здесь прославились тем, что зверской битвой у Копенгагена принудили датчан отказаться от вооруженного нейтралитета. Это вызвало негодование всего материка и даже Соединенных Штатов Америки, примкнувших к вооруженному нейтралитету».[35]

Интересны тезисы из работы А.С. Трачевского, посвященные сюжету войны 1812 года. Историк относит подготовку к войне на ранний этап (еще к 1809 году), четко заявляет об агрессивных планах царя Александра и т. д.:

««Борьба колоссов» подготавливалась с самого Ваграма. Наполеон шел только на тайное соглашение и внушал Александру: «Франция не должна быть врагом России: это – неоспоримая истина. Географическое положение устраняет всякий повод к разрыву». Тогда же император возвестил в Сенате свою радость по поводу того, что «друг» приобрел часть Галиции и Финляндии и занял Молдо-Валахию. Между тем с весны 1810 года в Париже появился Нессельроде, который сносился с Талейраном тайком даже от нашего министерства. …И 1811 год начался в России резкою мерой: указ не только облегчал ввоз английских товаров, но и запрещал ввоз произведений Франции. С этой минуты Наполеон начал готовиться к войне.

<…> Александром овладела лихорадочная поспешность. Не дав созреть немецкому патриотизму, не дав Австрии и Пруссии времени изготовиться, он уже весной 1811 года начал стягивать войска в Литве, а в октябре был заготовлен ультиматум. В начале 1812 года Александр уже заключил союз с Швецией, Англией и даже с испанскими кортесами, причем обещал Бернадоту французский престол. Затем последовал мир с Портой, доставивший нам Бессарабию, и царь открыто говорил, что, «покончив с Наполеоном, мы создадим греческую империю». В апреле Россия потребовала, чтобы император очистил Пруссию и Померанию. «Как вы смеете делать мне такие предложения! Вы поступаете, как Пруссия перед Иеной!» – крикнул Наполеон нашему послу. «Я остаюсь другом и самым верным союзником императора», – сказал Александр его послу, отъезжая к армии в Вильну.

В Вильне все, не исключая Барклая, рвались в бой, низко оценивая силы врага. Два немца, Фуль и Толль, взялись устроить на Двине, в Дриссе, Торрес-Ведрас, забывая, что там нет ни гор, ни моря. А в лагере кишели интриги, перекоры да обычные беспорядки. Войска были разбросаны, хотя их было не меньше, чем у Наполеона, а пушек даже больше (тысяча шестьсот). Налицо оказывалось тысяч двести, да и тут было много плохой милиции. Только Багратион шел с юга, а Чичагов, с дунайской армией, мог еще позже выдвинуться против австрийской армии Шварценберга. Хорошо еще, что не было исполнено первоначальное приказание Александра Чичагову – «действовать в тыл неприятелю, приближаясь даже к границам Франции».