Трюфельный пес королевы Джованны

– Я тоже думаю, что она впуталась в криминальную историю, – сказала Александра, предпринимая усилие, чтобы не выдать своего смятения. – Но что же делать? Бросить все?

– Нет, бросить нельзя! – голос мужчины окреп, в нем звякнула сталь. – Если она просила его найти, значит, это в принципе осуществимо, значит, он где-то рядом!

«И ты мечтаешь им завладеть!» – закончила про себя Александра. Вслух же она произнесла:

– Да я и не собиралась бросать это дело на полпути. Меня тоже заинтриговал этот пес. В конце концов, мне хочется понять, что это такое. Если все так, как вы говорите, мы имеем дело с уникальным произведением искусства!

– Давайте спать! – неожиданно предложил мужчина, поднимаясь и застегивая полушубок. – Рассветет еще не скоро, а мы тут встаем с солнцем. Утро вечера мудренее.

И видя, что удивленная собеседница, считающая, что разговор не окончен, хочет что-то спросить, приложил палец к губам с заговорщицким видом:

– Все, остальное утром! Проводить вас в дом?

– Я дойду сама…

За мужчиной захлопнулась тугая дверь, ведущая в предбанник, вздрогнули тени по углам. Из-под дощатого потолка на оборвавшейся серой пыльной паутине свесился дохлый паук – Александра слабо вскрикнула, увидев его перед самым лицом. Внезапно ей показалось, что она спит и видит эту холодную баню во сне. Сном был мужчина, только что сидевший напротив, сном были леопардовые львы и львиные леопарды – так сознание спящего бормочет, переходя вброд реку, за которой теряют смысл все слова… А на другом берегу живут уже не львы, а символы львов, не леопарды, а идеи леопардов, и не люди, а тени людей… И художница, с удивлением обнаружившая себя в бревенчатом строении с низким потолком, обметанным паутиной, сама себе показалась сном.

«Так что же это? – спрашивала Александра, вертя в руках картон с наклеенным снимком. – Мистификация? Или в самом деле шедевр? Может ли быть, чтобы Рита каким-то образом оказалась причастна к исчезновению подобной ценности, да еще и отвечала за ее пропажу своей жизнью?!»

Внезапно в ее сознании проснулось воспоминание, совсем недавнее, относящееся всего лишь ко вчерашнему дню. Но Александре казалось, что эту исповедь она слышала от Риты очень давно: «Лукас, отец моей дочери, жил какими-то спекуляциями… Я подозреваю, что он перепродавал краденое, которое ему спихивали старые дружки. Он ведь сидел за кражу, еще в юности!»

«А потом ее жених пропал и нашелся спустя две недели в городском морге, изуродованный до неузнаваемости, как сказала Рита. Разве это не говорит о том, что он связался со старыми товарищами, которые свели с ним счеты? Его убили ударом по затылку, потом попытались сжечь… Но из-за чего, что не поделили? Рита не сказала… Не знала или не хотела сказать? Причина должна быть очень серьезной…»

Александру пробрал озноб, женщина торопливо встала. Спать не хотелось, не хотелось возвращаться в жарко натопленный дом, ложиться в непривычно мягкую постель. Она уехала бы отсюда немедленно, если бы это было возможно. Но были ли в этот час поезда на Москву, да и в какой стороне станция? Александра этого не помнила.

«Нужно дождаться рассвета, разбудить Марину и сразу уехать, а в Москве я все обдумаю. Доверяться ли Птенцову? Это может быть слишком рискованно. Он будет действовать только в своих интересах. Да, собственно, любой так поступит. Пес слишком хорош, вот в чем беда! Стоило любителям серебра его увидеть, и они потеряли голову! Да что они, даже я…»

Да, эта серебряная вещица интересовала ее больше, чем она осмеливалась в этом себе признаться. Никогда еще ей не доводилось разыскивать подобный шедевр. «Сколько пес может стоить? – Александра закрыла глаза, представив себе сумму с многочисленными нулями. – Безумие… Это великолепный экспонат для любого музея, для солидной коллекции. Сейчас и просто хороший старинный массив серебра, не плакированного, не «бланк металла», еще со старинной лотовой пробой – редкость! Не найти за сходную цену днем с огнем. А отыскать такое чудо…»

Художница вышла во двор и остановилась, в замешательстве глядя на темные окна дома. Улица, еле различимая за оградой, спала, нигде не мелькало ни искры света. И только далеко, на фоне затянутого снеговыми тучами неба, слабо отражалось зарево далеких столичных огней. Поддувал низовой ветер, женщина ежилась от холода, но голова у нее горела будто в лихорадке.

Внезапно в глубине темного окна, смотрящего прямо на нее, вспыхнул огонек, крохотный и слабый, словно кто-то зажег спичку и тут же задул. Александра пошла к дому, поднялась на крыльцо, потянула на себя дверь. Прокралась через сени, постояла в кухне, прислушиваясь к потрескиванию дотлевающих углей в закрытой печи. Других звуков в доме слышно не было. Ощупью, впотьмах, Александра отыскала за ситцевой занавеской дверь в комнату, где постелили им с Мариной. Войдя, она сняла куртку, бросила ее рядом с кроватью, скинула валенки, спросила шепотом, на всякий случай: «Марин, ты спишь?» Не получив ответа, улеглась и вскоре, вопреки своим ожиданиям, уснула.

На этот раз ее никто не будил, она проснулась сама и некоторое время лежала, нежась в солнечных лучах, беспрепятственно проникающих в не занавешенное окно. В комнате никого, кроме нее, не было. Свернутая постель Марины аккуратным валиком лежала на краю топчана. Из кухни доносились голоса.

Александра вышла, и хозяева, сидевшие за столом, пившие чай, встретили ее дружелюбными возгласами:

– Хорошо спалось? Это от здешнего воздуха, после Москвы! – говорила Елена, на чьем белом, сдобном, заспанном лице еще не разгладился след от подушки.

– Мы к вам два раза заглядывали, но не разбудили, пожалели! – сообщил Птенцов, разламывая пополам бублик.

– А где Марина? – все еще сонно осведомилась Александра, присаживаясь к столу.

– Уехала, – невозмутимо сообщила Елена, наливая гостье чашку чая.

– Как уехала?! – воскликнула Александра. – Когда?

– Да уж часа полтора назад. – Елена придвинула ей чашку. – Ничего, я вас до электрички провожу! Тут недалеко!

– Близко, – подтвердил Птенцов. Вид у него был самый безмятежный. – Пять минут ходьбы. Здоровыми ногами, конечно, не моими подпорками.

– Но почему она уехала без меня? – недоумевала художница.

– Торопилась, – спокойно пояснила Елена, отправляя в рот кусочек молочно-белой халвы. – Дела у нее какие-то нашлись.

– Но она мне говорила, что никуда не спешит!

– Мало ли что она говорила? Вспомнила о чем-то и заторопилась! Дело предпраздничное… У меня самой голова кругом. Да вы берите варенье, это все из своей ягоды!

Варенье, которое приветливо предлагала хозяйка, действительно оказалось отличным: клубника еще сохранила запах лета, красные ягоды словно парили в густом сиропе. Александра тем не менее старалась не засиживаться за столом. Елена уговаривала ее остаться на полдня и погулять на деревенском воздухе, уверяя, что бледность гостьи происходит исключительно от городской жизни. Птенцов не принимал участия в уговорах и держался так, словно и не было никакого ночного разговора наедине. У художницы даже создалось впечатление, что ее присутствие чем-то ему неприятно. Она поднялась из-за стола:

– Мне пора! – И, не слушая увещеваний Елены, обратилась к Птенцову: – Как же насчет того, о чем мы говорили? Вы мне поможете?

– Я должен сперва подумать.

Теперь она не сомневалась – в его голосе явственно хрустнул лед. По каким-то причинам он не желал касаться опасной темы. «Неужели его стесняет даже Елена? Она ведь совершенно равнодушна к серебру!»

– Вот мой телефон, – Александра написала номер на листке в блокноте и, вырвав его, протянула мужчине. – Я буду очень признательна, если вы поделитесь со мной какими-то идеями.

– Не сомневайтесь, поделюсь. Как только идеи у меня появятся, – сухо ответил тот.

Впрочем, свой номер взамен все же продиктовал – художница даже не рассчитывала, что он это предложит. Попрощавшись с Птенцовым, Александра оделась и в сопровождении хозяйки вышла на крыльцо.

Легкий морозец, сменивший вчерашнюю оттепельную сырость, мгновенно прогнал остатки сна. Елена, спускаясь по ступенькам, говорила без умолку:

– Мы как раз успеем на электричку в девять тридцать две, если прибавим шагу. Сейчас, перед праздниками, они так плохо ходят, не отменили бы и ее! А то придется ждать на холоде еще час. Курточка на вас уж больно легкая, не для зимы…

– Я привыкла, – машинально ответила Александра, пересекая двор вслед за хозяйкой.

У калитки она оглянулась и вздрогнула, завидев в окне кухни Птенцова. Тот стоял неподвижно, его бледное лицо за чистым стеклом казалось восковым. Художница помахала ему на прощание, но он не сделал ответного жеста, словно, глубоко задумавшись, не видел ее.

– Чем он болен? – спросила она, выходя в проулок за Еленой.

Та обернулась:

– А всем сразу. И ревматизм, и сердце, и сосуды. Он ведь лагерник.

– Сколько же ему лет?

– Семьдесят три исполнилось.

– Но как же он… – Александра произвела мысленные подсчеты. – Во сколько же лет он в лагерь попал?

– В три года, – обернулась женщина. – В Освенцим, с матерью. Их угнали с Псковщины.

– О, боже…

– Мать умерла там, а он выжил. Когда лагерь освободили, ему было шесть лет. К счастью, отец с фронта живой и целый пришел, разыскал его, забрал из больницы и увез в Москву.

– Необыкновенная судьба…

– По тем временам – почти обыкновенная, – с грустью ответила Елена, замедляя шаг. – Разве что выжить ему там удалось… Чудо, конечно. Только рад ли он был этому? Такое даром не проходит. Казалось бы, после войны, с отцом и мачехой, он жил в Москве вполне благополучно, сыто, был всем обеспечен, отец занимал крупную хозяйственную должность… Даже машина служебная у них была! А Павел много лет еще продолжал прятать куски – хлеб, картошку, мясо… И ночью ел, в темноте, всухомятку. Даже и сейчас по ночам встает и ест, крысятничает. При всех не любит. Ну и болезни на всю жизнь привязались. Тем более он не лечился никогда, докторов хуже смерти боится. Он мать-то не помнит, а Менгеле помнит. Так что Павел слегка с причудами, сами понимаете. Если что-то скажет поперек, вы не сердитесь!

– Я и не думала сердиться… – взволнованная, тихо ответила Александра.

– Пришли. – Елена указала вперед, на площадь с ларьками, за которой виднелась платформа. Возле железнодорожного переезда толпились люди, человек двадцать. Женщина удивилась: – Что это там? Идемте-ка, посмотрим.

– Не опоздаем на электричку?

– Нет, время есть еще.

Они подошли к тому самому месту, где Александра с Мариной накануне вечером переходили пути. Народ оживленно что-то обсуждал, говорили все разом, понять, о чем, было невозможно. Елена высмотрела и окликнула молодую женщину в серой дубленке:

– Что тут у вас?

– Да какая-то под поезд бросилась! – звонко ответила та, поворачивая к ним румяное скуластое лицо, с такими яркими голубыми глазами, что даже ресницы отливали синевой. – Часа два уж назад, затемно еще. Ждем полицию, никак не едут.

– А кто?! – воскликнула Елена.

– Я ее не знаю. Никто не знает. Вон, лежит!

И голубоглазая румяная женщина указала вправо, в направление стрелки. Александра перевела туда взгляд и отрывисто вздохнула. Затем еще раз. Ей никак не удавалось набрать полную грудь воздуха. Лицо закололи горячие иголки. Она будто издали услышала встревоженный голос спутницы:

– Что с вами?!

– Разве вы не видите? – борясь с накатившей дурнотой, спросила Александра. – Не узнаете ее?

Елена вгляделась в комок тряпья (им казалось то, что темнело в снегу, в двух-трех метрах от железнодорожных путей) и вскрикнула.

– Неужели?! – Ее голос, возвысившись, тут же сник и угас. На лице внезапно обозначились морщины, прежде незаметные. Женщина разом постарела. – Не может быть… Как же так?!

– Это Марина? – Александра стояла, прикрыв глаза, стараясь дышать размеренно. – Марина?

– Она. Но… Как она могла…

– Вы знаете ее? – возбужденно спрашивала румяная женщина. Взгляды кучки зевак уже были прикованы к ним, гомон утих. – Знакомая ваша?

– Знакомая. – Елена ответила еле слышно, утирая согнутым пальцем слезящиеся глаза. – Какой ужас… Она ночевала у нас… Не могла она под поезд броситься… Я знаю ее. У нее все было хорошо. И встала веселая… Не заметила электричку, наверное.

– Наверное, – покладисто согласилась голубоглазая женщина. В ее голосе зазвучали нотки сострадания. – Если ей незачем было кидаться, значит, не заметила…

Вмешалась старушка, стоявшая рядом. Она тоже утерла глаза вязаной рукавицей и изрекла:

– Вот так все мы под смертью ходим. Захочет – возьмет… А дети у нее есть?

– Сын… – Александра словно сквозь сон услышала свой голос.

– Маленький?

– Взрослый. Студент.

– Все равно… Матери вдруг лишиться…

Налетевший внезапно из-за поворота поезд поднял снежную пыль, засверкавшую в солнечных лучах, смел голоса зевак, немо раскрывавших рты, пока состав миновал платформу, возле которой не собирался останавливаться.

– Не местная тем более… – услышала Александра окончание фразы, которую Елена обращала к своим землякам. – Наши-то сначала прислушаются, не идет ли поезд, потом переходят. Вот тут этот крутой поворот… Из-за него сколько уж погибло, особенно если пьяные, конечно…

Хор местных обывателей единодушно согласился с нею.

Только старик, с красным одутловатым лицом и неприятно пристальным взглядом, язвительно осведомился:

– Так она что, пьяная от вас шла, а, Лен?

На это Елена ничего не ответила. Презрительно поведя плечом, она отвернулась к Александре и заговорила о том, что ни в коем случае нельзя сообщать страшную новость Павлу – не сегодня, во всяком случае.

– Он сердечник, расстроится, ему будет плохо. Я его знаю! Сама скажу. Вы ему не звоните.

Александра соглашалась, сама не понимая с чем, кивала в ответ, непонятно на какие вопросы… Перед ее глазами внезапно возникли ходики, висевшие у Марины на кухне, старинные ходики с расписным фарфоровым циферблатом, их синие стрелки, с невозмутимой точностью отмерявшие минуты и часы… Когда Марина покупала их, то усомнилась, долго ли прослужит эта замечательная вещь. Но в конце концов махнула рукой: «На мой век хватит!»

«И впрямь, – думала Александра, поворачиваясь спиной к комку тряпья, медленно осыпаемому легким сверкающим снегом, порхавшим неторопливо, по-новогоднему безмятежно. – На ее век хватило. Она уже мертва, ничего не скажет, не нахмурится, не засмеется, а стрелки часов, сделанных много лет назад, все еще двигаются, отсчитывая время, которого для нее больше нет… Что такое человеческая жизнь, в самом деле?»

Глава 5

В родительскую квартиру она вернулась уже далеко за полдень. Матери не было, но у Александры на дне сумки лежали ключи. Отперев дверь, она прошлась по комнатам, заглянула в кухню и, вдруг окончательно обессилев, присела на узкий угловой диванчик. Ноги отказались ее держать.

«Надо же было бежать через пути сломя голову! Какое несчастье!»

Елена осталась разбираться с местными властями, все взяв в свои руки. Она сама предложила потрясенной художнице уехать, не дожидаясь полиции, мотивируя это тем, что Александра ничем помочь не сумеет. И все же художница ощущала угрызения совести из-за того, что уехала так торопливо, сбежала, бросив погибшую подругу в глухом поселке. Она со стыдом вспомнила, как совала Елене несколько сложенных купюр («Будто взятку!»), а та отказывалась брать. Наконец взяла, приговаривая: «Не стоило, мы не нищие!»

«Мы. Она говорит “мы”, словно они с Птенцовым супруги. Да так оно и есть, Елена очень интересная женщина, вряд ли они десять лет прожили бок о бок, как брат с сестрой. Должна была вспыхнуть искра. У них общее хозяйство. Птенцов не появляется больше в столице. Доживает дни в тепле и уюте, на природе, рядом с заботливой, доброй и миловидной женщиной. За него можно только порадоваться, его вдовство и старость могли быть куда горше!»

Александру мучило страшное видение: распростертое тело подруги рядом с путями, стайка зевак, слетевшихся на кровь, порхающий в воздухе искрящийся снег, осыпающий пальто Марины… И вместе с тем она куда больше думала о рассказе Елены.

«Теперь понятно, почему Птенцова прозвали Плюшкиным, откуда взялась его мелочная жадность. Конечно, у него в сознании кровавыми буквами отпечатано, что жизнь зависит от куска хлеба… Как чудовищна его судьба! И в то же время его ведь можно назвать бесконечно везучим. Он выжил. Встретился с отцом. После войны жил сытой и спокойной жизнью, хотя его и терзали призраки страшного прошлого. Имел семью, жену и дочь, затем внуков. И даже овдовев, не остался одиноким. Боже мой, он видел Менгеле!»

Александра несколько раз видела фотографию Ангела Смерти, как прозвали палача заключенные, одну из тех немногочисленных, которые уцелели. Менгеле был запечатлен на ней в профиль, взгляд устремлен вниз, губы чуть приоткрыты. Александру поражало безмятежное спокойствие, которым был пронизан облик этого садиста. На его лице отражалась внимательная кротость, как отражалась бы она на лице настоящего врача, спасающего жизни детей, а не занимающегося вскрытиями живых младенцев. Ангел Смерти выглядел как настоящий, самоотверженный врач, остающийся на посту во время страшной эпидемии. И оттого он был тем более ужасен. Такую убедительную подделку мог сотворить лишь отец всякой лжи – сам дьявол.

«И в глазах у Птенцова я заметила эту страшную тень, теперь понятно, чью! Когда он смотрел на меня ночью, выжидая, что я отвечу, не проговорюсь ли, не скажу ли чего лишнего ненароком о серебряном псе. Он не решался задать прямой вопрос, боялся. Этот молчаливый застывший страх, как клеймо, отпечатался в его взгляде навсегда!»

Звонок, раздавшийся в соседней комнате, заставил ее вскочить. Звонила мать.

– Наконец ты дома! – обрадовалась она. – Почему не позвонила утром, когда возвращалась?

– У меня телефон разрядился, а зарядник…

– Можно было попросить телефон хотя бы у твоей ненаглядной Марины!

– Мама… Она погибла.

После долгой паузы мать произнесла совсем другим, осторожным тоном:

– А что случилось?

– Попала под поезд.

– Ты была с ней?!

– Нет, я спала еще. Она уехала раньше.

– Господи… Ведь и ты могла попасть под этот поезд!

– Не знаю… – Перед взглядом Александры возник железнодорожный переезд. – Я бы остановилась. Когда идет поезд, на стрелке раздается сигнал… Его даже издали слышно.

– Марина могла задуматься и не услышать.

«Скорее, это я могла бы задуматься. – Художница глядела в окно, на порхающий снег. – Я вечно замечтаюсь и не вижу, куда иду. Сталкиваюсь с кем-нибудь, спотыкаюсь обо что-то. Но под поезд или под машину все же не попадала. Марина была трезва, машинист, полагаю, тоже. Он бы дал такой гудок, что мертвый бы очнулся. Но там этот поворот… Поезд показался внезапно, она заметила его поздно, растерялась, заметалась, споткнулась… Только так все это и могло произойти. Удивительно, что поезд не остановился. И свидетелей нет. Ведь должны были люди что-то видеть? Ведь кто-то стоял на платформе, бродил вокруг этих убогих ларьков…»

Свидетелей утреннего происшествия среди зевак не оказалось. И это было необъяснимо, ведь на станции в утренние часы должно быть довольно людно. Из пересудов сельских обывателей Александра сделала вывод, что поезд мог миновать место трагедии без остановки только в одном случае: если Марина бросилась не под головной, а под последний вагон. Тогда машинист мог ее попросту не заметить. Подобный случай был несколько лет назад, проводилось следствие, и было доказано, что из-за рельефа местности и изгиба полотна в определенный момент машинист не может видеть в зеркальце то, что происходит возле последнего вагона.

«В самоубийство я не верю. Марина задумалась и случайно шагнула навстречу последнему несущемуся вагону, решив, что поезд уже проехал! Наверняка она думала о серебряном псе! Это он застил ей глаза!»

Очнувшись от своих тягостных мыслей, художница вновь услышала в трубке, прижатой к уху, голос матери:

– Я говорю, а ты не слушаешь, как всегда! Сегодня никуда не уходи, вчера отец страшно расстроился, когда узнал, что ты не приедешь ночевать. Не представляешь, как он тебя ждал! Ну, ты никогда о нас не думала!

– Нет, мама, я…

– Бессердечная эгоистка! – возвысила голос мать. – И всегда была такой! Всегда возилась со своим старьем, с бесполезным барахлом, с никчемными картинами, а на родителей тебе было наплевать!

– Но, мама…

– Хотя бы раз спросила меня, как мы живем, в чем нуждаемся? Другие дети заботятся о родителях… Но это другие! Я страшно жалею, что в свое время не родила еще одного ребенка! И опять же из-за тебя, не хотела, чтобы ты испытывала неудобства, лишилась отдельной комнаты, моей заботы…

Александра больше не решалась возражать, она молча сдалась. Этот разговор о нерожденном «втором ребенке» мать заводила всякий раз, когда была ею недовольна. То есть часто… Когда-то Александру ранили эти попреки, она принимала их близко к сердцу. Потом на смену обиде пришло понимание того, что матери нужно выговориться, излить душу, быть может, даже оскорбить дочь, чтобы как-то утешиться. «Ведь я в самом деле обманула ее ожидания, она надеялась, что я могу многого достичь. А в результате… Да и нет никаких результатов, вот что самое печальное!»

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Читайте роман А. Малышевой «Суфлер».

2

Плакирование серебра – метод термомеханического соединения, путем горячей прокатки, двух листов металла (меди и серебра). Полученный двухслойный лист служил для штамповки изделий, причем серебряный слой располагался снаружи, медный – внутри.

3

Фраже (Fraget) (1824–1939) – известная варшавская фабрика, производившая изделия из плакированного серебра и мельхиора, имевшая сеть магазинов и отделений по всей Российской империи. Поставщик Двора Его Императорского Величества. Слово «фраже» стало нарицательным, и в наше время так называют предметы для сервировки стола, изготовленные и на других польских фабриках, вплоть до Первой мировой войны.

4

Энфийлд – животное с головой и хвостом лисицы, задними ногами и туловищем волка, имеющее вместо передних ног орлиные лапы.

5

Вайверн – двуногий крылатый дракон с телом, переходящим в длинный остроконечный хвост, обыкновенно свернутый кольцом.