Открывается внутрь

Ксения Букша

Открывается внутрь

Серия «Роман поколения»

Книга публикуется по соглашению с литературным агентством ELKOST Intl.

© Букша К. С.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Детдом

1. Сосновая поляна. Ася

За железнодорожной станцией Сосновая поляна начинается слабенькое осеннее утро. Едва виднеются в нем палки и ветки палисадников и дворов. Маршрутка номер триста шесть, жестяная белая коробка с фарами и без всякой рекламы, стоит заглушив двигатель – ждет пассажиров с электрички. Самый край Петербурга. Тут начинаются дома. Окна еле теплятся. Ветра почти нет, воздух теплый, темный и желтый. У будки до сих пор цветут, подсыхая и подгнивая, дудочки нежно-сиреневых цветов над инеем травы в темноте. Вокруг спокойствие.

Водитель маршрутки почти не хочет спать. Он курит, стоя в обвисших штанах и плотных резиновых тапках, и задумчиво смотрит за переезд. Там, за переездом, пестреют дачки, сараюшки, баньки, сады и кусты, тропки, канавы и мостики, низкорослые рябины, малинники, железные сетки, заборы. Тянет печным дымом. Желто-красные пестрые листья темнеют в лужах.

Очень спокойно вокруг.

Вот подходит к переезду с той стороны семейство: мамаша и трое детишек. Мамаша совсем молодая, с пушистыми волосами и в беретике, в легком пальто. Детишек трое. Старшая похожа на маму. Тоже худенькое личико, курносый нос, только волосы другие, черные. Средний и младший – пацаны. Среднему лет восемь, хулиган, как видно. Младший в комбинезончике с паровозами.

Ветра совсем нет.

Идут взявшись за руки, цепочкой. Мама, средний, младший и старшая.

Водитель влезает на сиденье, открывает двери. В маршрутке у него целое хозяйство. Пятихатки он засовывает за козырек, который против солнца. Сотни – в сумку на поясе. Мелочь – в прорези на засаленной мочалке по правую руку.

Триста шестая разворачивается на площади перед станцией. Огни кругом. Девятиэтажки с другой стороны. Яркие даже в темноте, обрызганные ночным дождем березы. Триста шестая покачивается.

* * *

Каждый раз, выпив с мамой по бокалу красного, Ася ей задает один и тот же вопрос:

– Ну, мам, кто мой папа?

Мама каждый раз говорит разное. Асю прямо смех разбирает, как она каждый раз начинает выкручиваться. Сводит глаза к переносице и говорит что-нибудь высокоумное, предположительное такое. Каждый раз – какое-нибудь новое откровение.

– Твой отец – Сергей Иванович! – например.

– Мам, ты в прошлый раз говорила, что дядя Петя.

– Ну разве ты похожа на дядю Петю?!

Или что-нибудь совсем сентенциозное:

– Скажи спасибо, что я не сдала тебя в детдом. Знаешь, как трудно было одной с ребенком в те годы? Да, я не сидела с тобой, мне приходилось работать с утра до ночи, чтобы тебя обеспечить. Но с тобой были мои родители!

А раньше неизменно добавляла под конец:

– Конечно, тебе-то хорошо! У тебя детей не будет, живи себе спокойно как хочешь!

* * *

Про детей, которых не будет, Ася узнала еще в те незапамятные времена, когда на первом курсе безумно влюбилась в своего институтского профессора Константина Константиновича (Лакан да Фуко), которому тогда было почти пятьдесят, и переехала к нему. Они жили очень счастливо месяца три. Однажды Константин Константинович за утренним чаем доброжелательно спросил Асю:

– Асеночек, ты что, уже беременна?

– Почему беременна? – удивилась Ася.

– Месячных все нет и нет, – Константин Константинович хоть и был доктор философских наук, но имел свои наблюдения над жизнью.

– Так у меня они еще не начались, – объяснила Ася. – Пока еще ни разу не было.

– Как? – удивился тот. – Тебе семнадцать, и ни разу?

Ася кивнула.

Константин Константинович немного смутился. Поразмыслив, он предложил Асе все-таки проверить, беременна она или нет. Так как логика, – добавил он, – говорит нам, что если чего-то ни разу не было, то это еще не значит, что чего-то другого быть не может.

* * *

Пожилая гинеколог в парике уложила Асю на простынку, достала нечто вроде железного рупора, аккуратно вставила в Асю, включила фонарик и стала молча глядеть. Ася сильно волновалась, но виду не показывала. В детстве и ранней юности Ася была робким, смирным и терпеливым существом, которое можно было даже умертвить, а она бы только лежала и, может, даже не хныкнула. Потом все изменилось, но тогда, в тот день, Ася лежала себе как кролик, которого фаршируют, а гинеколог, пожилая армянка, ощупывала ее изнутри пальцами в резиновых перчатках.

Наконец врач закончила осмотр и сняла перчатки.

* * *

О бездетности Ася почти не переживала. Тем более что у Константина Константиновича на детей уже была аллергия. Все предыдущие жены, а было их семь, рожали ему ребенка, а то и парочку. Так как профессор считал себя ответственным отцом, то приходилось помнить все эти дни рождения, звонить и барственно поздравлять:

– Ну что, как там девчонка-то моя? Растет? А! Какая большая барышня! А как там ваше пианино, виноват, шахматы? Что? Балет? А, да, точно, балет: как успехи?

Понятно, что при таком раскладе Константин Константинович был очень рад, что Ася не заставит его запоминать новые дни рождения.

Они еще какое-то время прожили вместе, потом драматически расстались, Ася совершенно не переживала, потом еще пару-тройку раз побывала замужем, и эти мужья тоже исчезли в дымке, не потому, что у них не было детей, а по разным другим причинам. Кто-то из них и сам был дитя.

И Ася опять не переживала.

Не слишком волновал ее и вопрос, который она традиционно задавала маме, когда приезжала к ней в гости:

– Мам, а мам! А кто мой папка-то, а?

Асе скорее было забавно со стороны наблюдать, как мать выкручивается, складывает губы гузкой, смотрит долго в один угол, потом в другой, потом на потолок, ну чисто она Гертруда, а с потолка должна счас явиться тень Клавдия. Ася с антропологическим, а может, мифологическим любопытством наблюдала за тем, как в голове матери складывается вранье.

– Твой папа? – наконец изрекала мама, сделавши на лице сложные щи. – Так и быть, скажу. Это знаешь кто? Это Семеркин. Ну да, Боря Семеркин, помнишь такого? – И дальше мама выдавала речитатив: – У него жена еще дефектолог без правой ручки родилась работает в доме ребенка еще такая помнишь высокая веселая на дне рождения у Павла Ильича когда ты стихи вслух прочитала она еще…

Семеркин. Ася не помнила почти никого из тех, кого называла мама. В детстве взрослые казались ей лесом, деревьями в лесу, а их голоса – гулом ветра в кронах, смутным и грозным. Ася почти не поднимала на них головы. Она была маленькая, они – большие. Матери Ася тоже почти не видела, жила с бабкой и дедом в маленьком домишке в дачном массиве Сосновой поляны. Дед за день слова не скажет. Бабка только ругала. Ася была гадким утенком, да и кто с ней дружил-то? одни собаченьки. Самое раннее воспоминание: Ася сидит на корточках на люках, вокруг снег, а на люках тепло, и вокруг восемь собаченек свернулись клубками, тоже теплые, греют Асю. Одевали ее дед и бабка в обноски. В детском саду была одета хуже всех, даже по тем временам, просто в какое-то тряпье. Ни одного красивого платья, ни разу. Ася всегда мерзла. Рейтузы в дырах. Ноги мокрые.

Но ничего, Ася не в обиде; и все-таки кто папаша-то? Почему-то Асе хотелось бы знать. Почему-то ей кажется, что здесь скрыто нечто важное.

* * *

Ну а про детей Ася и вовсе совершенно не переживала и продолжала не переживать, когда вдруг однажды так получилось, что директор конторы, в которой она работала, видимо, особо сильно нагрешил и взялся помогать сироткам. Конечно, он довольно скоро это дело бросил, а вот Ася начала задумываться.

Странное это было место – детдом. И с помощью сироткам выходило странно. Дети улыбаются, благодарят тебя, стараются понравиться. Но стоит хотя бы чуточку, хоть немного вглядеться, и становится понятно, что здесь как будто пустыня, где каждого грызет жестокий голод и жажда, а воды никто не приносит.

Ася быстро поняла, что на самом деле им нужно только одно: семья. А значит, помочь по-настоящему можно только одним-единственным способом. Почему бы и нет?

* * *

Вообще-то Ася искала маленького мальчика. Лучше всего новорожденного, но можно и лет трех. Так советовали все: если нет детей, нет опыта, то лучше брать малыша. Ну а мальчика – потому что девочек разбирают лучше. Ася мечтала о маленьком таджике или цыганенке. Но так выходило, что все мальчики были с тяжкими диагнозами, на грани выживания. Ася плакала и вешала трубку.

Однажды Ася забрела на сайт регионального оператора и, так как детей там было немного, стала смотреть все анкеты подряд. Аня, 2008. Подвижная, контактная, принимает участие в жизни коллектива. Виталий, 2007. Любознательный, очень любит плести из бисера. Когда вырастет, хочет работать в полиции. Ксюша, 2006. Ребенок понимает обращенную речь. Маша, 2004. Подросток хочет в семью! Ответственная, любознательная, Маша станет вам настоящей помощницей. Людвиг, 2010. Неконтактный, истеричный. Нинель, 2008 (запрокинутое лицо с раскрытым ртом, в уголках рта зеленка). Нинель – маленькое чудо. Эмоционально отзывчивая, добрая, Ниночка дает знать, чего она хочет, и умеет обо всем рассказать без слов. Пока Нинель не кушает самостоятельно. Никита, 2001. Никита активный, жизнерадостный, энергичный, независимый, исполнительный. Легко идет на контакт. В обществе любит чувствовать себя легко, раскованно. Активно интересуется всем, что привлекает. Андрей, 2005. Мальчик спокойный, тихий, скромный. Когда вырастет, хочет стать строителем. Дарья, 2006 (маленькая девочка в нарядном детдомовском платье с угрюмым, застывшим выражением лица, выглядит не на девять лет, а максимум на шесть). Контактная, тихая, еще только начинает вливаться в коллектив. До сих пор горюет по умершей матери.

Ася уже умела читать эти характеристики из базы. Они как слоганы. В них нет правды, а только маркетинг, позиционирование. Кого-то воспитатели придерживают – и дают нелестные характеристики. Иных, с неудобным и трудным поведением, стремятся сбыть с рук – и приукрашивают как могут, а потом – возвраты. Не пишут о трудностях из сентиментальных побуждений – а там, глядишь, стерпится, слюбится. Чаще всего к характеристике относятся формально, да и что в трех фразах напишешь? Но даже не это главное, а то, что в детдоме ребенок не такой, как в семье, это другое агрегатное состояние. Каким он будет на самом деле, ты не поймешь не только по характеристике да фото, но и по видео, и при личной встрече не сразу.

И все же… Контактная, тихая, еще только начинает вливаться в коллектив. Недавно в детдоме, еще не адаптировалась там, не усвоила тамошние привычки, не научилась выживать в вывернутой наизнанку среде. Домашний ребенок в трудной ситуации. Пусть из маргинальной семьи, но домашний, а не инопланетянин. До сих пор горюет по умершей матери. Невероятная редкость и чудо. Значит, у ребенка был значимый взрослый. Значит, ребенок пока продолжает жить в человеческой системе координат, где у маленького всегда бывает свой большой, без которого он не выживет. И – горюет. Живые эмоции, пока не убитые системой. По умершей матери. Этот ребенок не был брошен, как большинство детей в детдомах. Простое человеческое горе; ненависти к миру нет. Пока нет. Надо спешить, подумала Ася, удивляясь сама себе.

* * *

Ася предполагала, что мамаша будет истерить, но не предполагала, что так сильно. Она вопила в трубке «Вырастет и прирежет нас всех!» так, как будто ее уже режут. Асе приходилось держать мобильник на дистанции от уха, чтобы не оглохнуть. «Зачем подбирать, что другие бросили?! Лучше бы своих родила!» Хотя мама отлично знала, что своих Ася родить не может. И, кстати, Дашу никто не бросал. Наоборот, ее не хотели отдавать, и Асе неожиданно для себя пришлось побороться.

– В нашем детском доме, – заявила директор жеманно, – в семью хотят далеко не все. Особенно наша элита, наши лучшие девочки – Дашенька, Анжелочка, Кристинка. Ведь у нас так хорошо! Дарья у нас гостит всего полгода, по ней было много звонков, но она отказывается от всех предложений.

«Понятно», – подумала Ася, произвела небольшое расследование и на первом же свидании сообщила Даше, что от ее дома до того, где она жила раньше и где живут ее кошка и собака, идет прямая маршрутка. Даша согласилась сразу, и, хотя потом много раз просилась «обратно в детдом», дело было сделано.

Причина Дашкиной разборчивости стала ясна Асе не сразу, а только месяца через три, когда мама подружки с танцев поделилась, заливаясь нервным смехом:

– Даша у вас такие странные вещи выдумывает. Как будто она не ваша родная дочка, а вы ее взяли из детского дома, чтобы на органы продать, а потом пожалели и оставили себе.

Детский дом, в котором оказалась Даша, был невелик. Грозило расформирование. Устройство детей в семьи могло оставить персонал без работы. Младших «элитных девочек» пугали страшилкой про органы. Старших подсаживали на мечты о «самых богатых родителях».

* * *

Спустя три месяца, как Дашу взяла, вдруг позвонила опека:

– А у вас заключение на маленького мальчика, да? А вы все еще хотите маленького мальчика?

Ася, конечно, хотела.

– Тут в соседнем округе пацан мелкий, мать умерла. Или в приют, или… а вы бы взяли?

Ася схватила документы и помчалась. Приехала, а тут и выяснилось, что малюток-то двое, и старшему уже восемь. На форумах это называют «паровозиком». Сидят вместе на диване, старший младшего схватил и злобно зыркает на всех: у нас другие планы.

– Слушай, – присела на корточки, – ты серьезный мужик, вот что хочу сказать. Вас разделить собираются. Мелкого в дом ребенка, а тебя – в детдом. Хочешь с братом остаться? Тогда без вариантов – ко мне.

* * *

Асина мать живет теперь в крошечной развалюхе, там, в Сосновой поляне, где и Ася выросла с детства, а квартиру сдает. На эти деньги покупает одежду, косметику; фланирует по Невскому, висит на сайтах знакомств. Выглядит абсолютно окей. Подтянутая засушенная дама в блузе. На краю дачного массива стоит ее ржавый конь.

Но в домик зайдешь – жутковато. Там и раньше-то было не ахти. А четверть века прошло, без никакого ремонта. Две крохотные комнатки, кухонька, курятник, обросший пометом. Куры, коза, кошки и собаки. Теснота, жуткий бардак, горы нелепых предметов, грязь и дым. На окне громоздятся пустые банки.

– А все-таки, мам, – Ася говорит, подливая маме сладкого красного (мать почти не пьет, курит только много), – ну кто папаша мой, а? Колись!

Ася и дети бывают здесь в гостях раз в две-три недели. Дашка любит животных, как придут – бежит козу кормить. Пацаны – те на дорогу норовят, там лужи, можно погонять сдутый старый мяч. Уделываются, конечно.

Мать морщится.

– Ладно, так и быть, скажу, – и отводит глаза, и Ася понимает: сейчас опять соврет.

И на этот раз ей уже и не забавно, а скорее досадно. В чем, черт дери, смысл врать? В чем сама идея этого вранья? Пусть даже мать изнасиловали, пусть это был примитивный партеногенез, непорочное зачатие… Почему не сказать-то?

Ладно, – Ася меняет тактику. – Ты мои фотки можешь показать младенческие?

А, ну это завсегда. Это пожалуйста. Мать мгновенно перестает стрелять глазами по сторонам и притаскивает пыльный бархатный альбом. Все чин чином. Асенька сидит, толстая, вся в складочках. С погремухой. В белых ботинках. Вроде и раньше Ася эту фотку видела, но сегодня до нее вдруг доходит одна небольшая значимая деталь.

– Сколько мне тут, мам?

– Шесть месяцев.

– А совсем мелкой покажи фотки? Вдруг я там на папу похожа?

– А у нас нет твоих фоток до шести месяцев, – и мать вдруг снова стреляет глазами по сторонам, да как резво. – Ты же знаешь, у нас сложное время тогда было! Моя сестра самоубийством… И вообще… Нет твоих фоток, ни одной. Эта первая.

Серенький дрыхнет уже на диване, укрытый пыльным одеялом. Дашка и Рома во дворе сажают друг на друга котят.

* * *

Утром, переночевав у мамы в домишке, Ася – на работу, детей сразу в садик и в школу. Домой заезжать не будут. Идут по грязной дороге, и так спокойно кругом, так темно. Пацаны идут себе, даже Серенький не рыпается, хотя еще весной все падал в лужи, снимал с себя сапоги и реготал как ненормальный.

Ромка идет смурной, как был, так и остается: взгляд в амбразуру, рюкзак на спине, ладно. Полно таких, пол-Питера: заводчане, таксисты, грузчики. Пусть будет. Нормас.

Дашуня чапает по обочине, поодаль от всех, неровной своей походочкой, нарядная и грустная, в кедах со звездочками. Дашуня размером с Рому, хотя на два года его старше. Ася просит взять Серого за другую руку. Даша берет.

«Скажи спасибо, что в детдом тебя не сдала» – тут дело не в переживаниях Асиных по этому поводу, тут дело в другом. Не в чувствах дело, а в фактах. Хочется разобраться, как доктор Хаус. Почему «скажи спасибо», и откуда идея про детдом? Откуда вообще такой ход мысли?

– Почитайте-ка книжку Серому, пока не поехали. Рома, доставай книжку.

Нас…тупила…тупила весна.

Саша надел желтые носочки.

Жел-тые, как… Как кро… кор… Мама Ася, че это за слово? Ко-рокусы?

Крокусы. Цветы такие.

Или как… лю…лютики.

А Ма-ша во…во-об-ще не ста-ла на-де-вать нос-ки.

Мы пойдем очень далеко, сказал Саша.

Водитель включает зажигание. Триста шестая встряхивается, дребезжит, вибрирует.

Давай… кто… быстрее до-бежит до и… До и…вЫ? Это как так?

Ива. Дерево такое.

Предложил Саша… Ой, Даша, это твоя очередь еще! Видишь, с маленькой буквы.

Нечестно.

Не ссорьтесь.

До ивы, предложил Саша и помочался вперед.

Чего-чего вперед?

Помолчал вперед.

Помчался.

…Да, так вот: между прочим, ведь у мамы была сестра, которая покончила с собой. А почему она так – никто не знает.

…Сестра, которая покончила с собой. Асина тетя то есть. Она покончила с собой как раз почти сразу после Асиного рождения. Через полгода, если точнее. И почему-то у мамы нет ни одной фотографии Аси до шести месяцев. Это странно: обычно младенцев то и дело фоткают, даже в те времена. У деда был фотоаппарат, и снимать он любил. Но Асиных фоток до полугода не существует в природе.

Серенький уже весь извертелся у нее на коленках, а Даша и Рома давно перестали читать. Серый обмяк. Укачивает бедолагу. Да Асю и саму укачивает.

…Нет ни одной фотографии; она покончила с собой; скажи спасибо, что не сдала в детдом; дождь брызгает на стекло, Даша смотрит на Асю, и брови ползут вверх: я?! На мам Асю?! Похожа?! Да, детка, ты, на «мам Асю», а я похожа ли на свою маму? Не очень…

…Когда мне было шесть месяцев. А после шести месяцев я…

…Скажи спасибо, что не сдала в детдом…

…На самом деле мама – это та, которая…

…Которая, когда мне было шесть месяцев…

Тогда все складывается. Тогда понятно, почему все. Почему мама меня отдала бабке с дедом. И ее слова про детдом. И про папашу почему врет – тоже понятно. Не знает она, кто папаша. Если она сама не мама, то откуда папу-то возьмет?

И теперь Ася знает правильный вопрос. Она знает, что спросит в следующий раз, когда нальет маме красного сладкого. Нет-нет, она не спросит «кто моя мама» – уже лишнее. И не спросит «кто мой папа» – этот вопрос очевидно остается в таком же тумане, как вот, к примеру, церковь за болотом, мимо которой мы стремительно проезжаем. И переживать тут нечего, тем более что теперь Ася знает правильный вопрос:

– Мам, а мам, а как меня звали на самом деле?

* * *

Триста шестая въезжает на Автовский путепровод: внизу – рельсы, контейнеры, песчаные конусы, пестрые листья, тропинки, а наверху – тучи, в просветах – блеклое голубое небо и полосы белесых облаков.

Внезапно, глядя на мелькающие мимо автобазы, склады и электростанции, Ромка вспоминает, что в кармане у него осталось две мятные жвачки. Но если он вынет жову сейчас, то придется делиться с Дашкой. Если же он не поделится, то она затаит обиду. И зачем ему эта сестра, да еще старшая? Насколько было бы лучше, если бы их взяли только двоих, с Серым. Разве непонятно, что главный тут – он?

Так вот, значит, Ромке хочется жвачку, но он решает потерпеть, только чтобы с Дашкой не делиться; и он не знает, что Даша в это же самое время перебирает в кармане три утащенные у бабушки конфеты «Клубничные» и тоже предвкушает, – а между тем маршрутка въезжает на Зенитчиков, на каждом светофоре ненадолго останавливается, – вон общага, где они жили, и Ромка видит, как наравне с маршруткой какой-то мальчик бодро чешет по вытоптанной мокрой тропинке, мелькая за кустами. У мальчика такие же куртка и рюкзак, как были у Ромки, когда они жили еще с мамой, и Ромке очень хочется, чтобы это он сам и был и тогда, но на самом деле это другой мальчик, какой-то таджик вроде, черненький, – ой, да это не «какой-то» таджик, вдруг понимает Ромка, это же Давлат, бывший сосед их, а вот куртка и рюкзак – они не «такие же», они те самые, его и есть, только совсем уже драные и грязные, дальше просто некуда. И как только он это понимает, как рука сама тянется в карман за жовой, а там уж – че делать.

– Дашка, жову будешь?

– Спасибо, – говорит Дашка, – у меня конфетка есть. Кстати, хочешь?

2. Авангардная. Варя и Вера

В чистом поле, в белом поле было все белым-бело.

Потому что это поле

да, погода очень снежная

не выйти не то что с коляской, но и в слинге

спит как? спит плохо

ну так-то я ничего не вижу на первый взгляд, но если была потеря сознания

то без вариантов надо везти и все проверить

когда она упала?

в семнадцать сорок

Очень холодно, одновременно очень жарко. Младенец сосет. Бросает в жар и клонит в сон, одновременно озноб, потому что форточка открыта. Пахнет молоком и снегом. Клонит в сумерки. За окнами – синий заснеженный двор-колодец, темный день.

Это у вас микроволновка? – говорит врачиха, обходя стол на цыпочках и садясь.

Да! – Вера спохватывается и вытаскивает оттуда мясо.

И как, удобно? – врачиха пишет из свидетельства о рождении. – Высота примерно какая была?

Примерно вот такая. Я даже не ожидала от нее. Я не знала, что они в месяц уже переворачиваются.

Вот видите, вы не знали, – а сама пишет.

И стоял в том белом поле белоснежно-белый дом.

Вера до сих пор в ночнушке и халате, так с утра и не переоделась, не причесалась и не умылась. У Веры нет тела, есть только огонь и молоко.

Все, я написала, – говорит врачиха. – Ну что, поехали? Собирайтесь.

да, может, не надо, – слабо протестует Вера.

всё же в порядке

врачиха становится на пуанты и поднимает бровки домиком

если была потеря сознания…

вот одна мамаша тоже, – говорит она далеким ледяным голосом

Вера бросает слушать ее, и ужастик не доносится до ее неосвещенного мозга

до ее полузатопленного мозга

до ее занесенного снегом мозга

так сегодня и не успела поесть мяса-то

да и каши-то

так, чего-то похлебала – типа чаю чо-ли

Да я не знаю, – говорит Вера, – была ли потеря сознания-то

может, она просто так спала

или просто упала, но не кричала

Вера вспоминает еще раз тот момент сегодня

там на крыше, среди труб и снега, в белом небе, прыгали двое с ломиками

огромными сапожищами вышибали снег из кровли соседнего дома

по очереди: один – второй, один – второй

задорно, как на качелях

грох! – бух! – грох! – бух! – и над ними взвивался снежный буран

это было красиво, ярко, это было как театр

лиц не было видно, но Вера мысленно стала с ними там

что была бы наша жизнь, думает Вера,

если бы мы не могли быть где-то не сейчас, не здесь.

На Авангардную поедем, – трясет ее врачиха за плечо. – Эй! Ты слышишь меня? А?

потолок был белый-белый

* * *

звезды фонарей и звезды снежинок едут навстречу

или как будто в школьной столовой, сейчас будет пить компот, а в компоте отражается и лампа (желтая, как кусок сливочного масла), и лицо

Приехали.

Жестяная дверь с грохотом отъезжает.

Побыстрее, миленькая. Скорее вылезай, у нас еще вызов.

Вон туда, обогнешь здание – приемный покой.