Место под солнцем

– Как ты хорошо держишься, деточка, – сказал ей вслед дядя Костя и покачал головой.

– Ну ты даешь, Катька, молодец, – добавила Маргоша.

Они оба ее осуждали. Они пришли утешать, а оказалось – не надо. Они готовы были вместе, втроем «кудри наклонять и плакать». А она при них не проронила ни слезинки. Вышла из душа, сварила кофе, поставила на стол бутылку коньяку, коробку французского печенья.

– Ты у тети Нади была? – спросил Константин Иванович после того, как они выпили по рюмке, не чокаясь.

– Была, – кивнула Катя.

Она хотела спросить: «А вы?», но сдержалась. Она знала: Константин Иванович только позвонил жене, но приехать к ней не решался. Духу не хватало. Он ведь за все три года, прошедшие после их развода, ни разу с ней не виделся. Ни разу. Звонил – да. Спрашивал о здоровье, аккуратно клал деньги на ее счет в Сбербанке.

К тете Наде Калашниковой Катя отправилась в первую очередь. Ночью майор-оперативник спросил ее:

– Вы сами сообщите родителям мужа или вам тяжело? Мы можем это сделать в официальном порядке.

– Я сама, – сказала Катя.

Константину Ивановичу она позвонила в Париж почти сразу и сказала все прямым текстом. Она достаточно хорошо знала Калашникова-старшего. Разумеется, горе для него ужасное, но не смертельное. Он справится, переживет. Маргоша ему еще родит наследника, возможно, и двух. Все впереди. А вот тетя Надя… Она совсем одна на свете. Глеб был не самым лучшим сыном, но единственным. Да что тут говорить!

Катя не стала звонить свекрови ночью. Она дождалась восьми утра, села в машину и отправилась в Крылатское.

На полпути набрала номер и сказала:

– Тетя Надя, Глеба ранили, он в реанимации. Я буду у вас через полчаса.

Свекровь ждала ее не в квартире, а у подъезда. Сидела на лавочке, сгорбленная, в сером плаще, с хозяйственной сумкой на коленях. У Кати больно сжалось сердце.

– Давайте поднимемся в квартиру.

– Как? Зачем? Надо ехать в больницу! В какой он больнице? – Надежда Петровна вскочила и шагнула к машине.

Катя усадила ее на лавочку, села рядом и тихо произнесла:

– Глеба не ранили. Его убили. Сегодня ночью выстрелили из кустов, во дворе.

Взглянув в лицо свекрови, Катя подумала: «Хорошо, что у меня нет детей…»

Она взяла ее за плечи, повела в подъезд, они поднялись в квартиру. По сотовому позвонила Катина мама.

Сказала, что папа только что вернулся домой, ездил в аэропорт встречать дядю Костю с Маргошей. Они вылетели в Москву сразу, первым рейсом.

– Мамуль, ты не могла бы сейчас приехать, побыть с тетей Надей? – попросила Катя. – Ее нельзя оставлять одну.

Мама приехала через полтора часа. 3а это время Кате пришлось вызвать «Скорую». У тети Нади подскочило давление, начался гипертонический криз.

– Когда же ты успела побывать у Надежды? – судорожно сглотнув, спросил Константин Иванович.

– Вчера утром.

– Ну и как она?

– Был гипертонический криз, но «Скорая» справилась в домашних условиях. Врач сказал, в больницу пока можно не отправлять. С ней сейчас моя мама.

– Да, ужасно… – выдохнул Константин Иванович.

Маргоша стала массировать ему виски.

– Костенька, тебе плохо? – тревожно спросила она, заметив, что у него вздрагивают плечи.

– Нет, малыш, не волнуйся. Я держусь.

Маргоша положила голову ему на плечо. Он погладил ее роскошные медно-рыжие волосы. Катя заметила, что в огромных зеленых глазах Маргоши стоят слезы.

– Сейчас тушь потечет. – Маргоша встала, тихо всхлипнула и ушла в ванную.

– Бедная девочка, – вздохнул ей вслед Калашников, – бедный мой малыш. Я встретил ее в аэропорту, я был уже с вещами, и мы сразу взяли билеты в Москву, ей пришлось со мной возиться и в аэропорту, и в самолете. Я был в ужасном состоянии, можешь себе представить. А сегодня с утра ей пришлось поехать на съемку. Должны были снимать другой эпизод, проходной, в котором она не участвует, но, как узнали, что она вернулась, им сразу приспичило снять ключевой, один из самых тяжелых. Мало того, что Васька Литвиненко заставил ее работать в таком состоянии, режиссер хренов, он позволил себе еще и бестактную выходку, – Калашников махнул рукой, – все-таки хамство человеческое безгранично…

– Хотите еще кофе? – перебила его Катя.

– Кофе? Да, спасибо, детка, не откажусь.

Они просидели около часа, обсуждали предстоящие похороны и поминки. Все это время тонкие, тщательно отманикюренные Маргошины пальчики скользили то по щеке Константина Ивановича, то по его руке, то нежно поглаживали плечо.

– Завидую твоей выдержке, – сказал Калашников на прощание, – молодец. У вашего поколения вообще совсем другие чувства и другие ценности. Только Маргошенька моя не от мира сего, так тонко и остро чувствует, так переживает…

Великий актер даже в горе оставался великим актером. Он страдал по сыну красиво, достойно, эстетично. Хоть включай кинокамеру и снимай для истории. И при этом продолжал умирать от любви к своей чувствительной Маргоше. «Ну почему, – думала Катя, когда за родственниками закрылась дверь, – почему от любви даже умный и талантливый человек становится восторженным идиотом? И горе его не берет».

– А ты все-таки стерва, – сказала себе Катя, – любишь судить других. На себя посмотри…

Никаких следов страданий на Катином лице не было. Однако пережитый шок давал себя знать. Сводило мышцы, чего раньше никогда не случалось.

Утром приехала Жанночка, и ее тоже слегка смутил Катин бодрый вид.

– Я знаю, – сказала она, – ты все держишь внутри. Это очень вредно. Лучше отплакаться сразу, зато потом станет легко. Ты как спала ночью?

– Нормально.

Катя проспала почти двенадцать часов. Без всякого снотворного. Просто вырубилась в десять вечера и проснулась в десять утра. Никаких ночных кошмаров у нее не было. Вообще ничего не снилось.

– Вот это меня и пугает, – заявила Жанночка, – слишком все нормально. Такое каменное спокойствие всегда плохо кончается. – Она всхлипнула и предложила пожить с Катей недели две.

Катя не возражала. Впереди похороны, поминки, потом еще наверняка будут приходить люди.

– Что ты хочешь на завтрак, йогурт или овсянку? – спросила Жанночка.

– Йогурт.

– Знаешь, чем больше я думаю, тем страшнее мне становится. Не хочу тебя пугать, но вдруг все-таки стреляли в тебя? Ведь ты держала Глеба, вы стояли обнявшись. – Жанночка надела фартук и принялась за посуду.

– Глупости, кому я нужна? Глеб переспал с какой-то сумасшедшей, она раздобыла номер моего радиотелефона. Но из этого вовсе не следует, что она раздобыла еще и пистолет. Знаешь, Жанночка, то, что случилось, слишком серьезно, чтобы приплетать к этому безумных девиц, которые всю жизнь вокруг Глеба вились стаями.

– Почему ты не рассказала ничего следователю?

– Во-первых, звонки прекратились. Во всяком случае, уже сутки она не звонила. – Катя поднялась с пола и направилась в ванную. – Во-вторых, мне не хочется, чтобы кто-то рылся в нашем семейном грязном белье. В-третьих… – Катя не договорила и закрылась в ванной.

Ей меньше всего хотелось сейчас обсуждать эту неизвестную злобную идиотку с ее телефонными гадостями. Конечно, Жанночка отчасти права. У убийцы была возможность выстрелить на несколько секунд раньше, когда они шли с Глебом к подъезду. Они ведь просто шли рядом. Если он метил в Глеба, логичней было бы…

«Стоп, – сказала себе Катя, – я не буду лезть в это. Логика убийцы меня не интересует. Слишком больно сейчас об этом думать, прокручивать в голове тот жуткий момент, звук выстрела, и как мы шли через двор, от машины к подъезду… Нет, хватит. И следователю я ничего не буду рассказывать. Это обязательно дойдет до журналистов, они ухватятся. Такой лакомый кусок семейного дерьма, да еще с мистическим душком. Ведь дело не только в этих дурацких звонках…»

Катя вылезла из душа, закуталась в теплый халат. Из кухни вкусно пахло свежемолотым кофе. Хорошо, что Жанночка поживет здесь немного. С ней спокойней и уютней.

– Ешь. – Жанночка протянула ей горячий бутерброд с сыром, сверху тонкий ломтик малосольного огурца, прозрачный кружок редиски и листик петрушки.

Она не могла просто положить кусок сыра на кусок хлеба. Приготовление любой еды, даже примитивного бутерброда, было для нее высоким искусством.

– Окно закрыть? – спросила Жанночка и поставила перед Катей стаканчик вишневого йогурта. – Ты дрожишь. Тебя знобит, что ли?

Катю действительно знобило. Она сидела съежившись, руки стали опять ледяными. У нее было низкое давление, руки и ноги всегда холодные, даже когда тепло. А в последние два дня ее постоянно бил озноб, она согревалась только у балетного станка или под горячим душем.

– Закрой, – кивнула Катя, – и сядь, поешь. Не суетись.

Машинально спрятав руки в глубокие карманы халата, она нащупала в одном из них что-то мягкое и вытащила.

Это был лифчик. Обыкновенный белый женский лифчик, дешевый, простой, без всяких кружев и бантиков, явно не новый, ношеный. Взяв брезгливо, двумя пальцами, предмет чужого туалета, Катя поморщилась.

– О Господи, – выдохнула Жанночка, – подожди, не выбрасывай.

– Что, тоже следователю показать? В мешочек положить как улику? – нервно усмехнулась Катя.

– А ты уверена, что это не твой? – осторожно спросила Жанночка.

– Я такие в жизни не носила, к тому же он размера на два больше… – Катя встала, открыла шкаф под раковиной, бросила находку в помойное ведро и отправилась в ванную мыть руки.

– На тебе халат Глеба, – прошептала Жанночка ей вслед.

* * *

– Крестовская! Выйди из класса! И чтобы завтра с родителями!

– А в чем дело? – Маргоша смерила учительницу математики надменным насмешливым взглядом.

– Вон, я сказала! – Голос учительницы сорвался до визга.

Маргоша повела плечами, не спеша поднялась и очень медленно, плавной походкой манекенщицы направилась к двери. Класс молчал. Математичка провожала худенькую длинноногую девочку в слишком короткой форме, со слишком красивыми огненно-рыжими волосами ненавидящим взглядом.

Маргоша небрежно толкнула дверь ногой. Она старалась ничего не задеть руками. Тонкие пальцы были напряженно растопырены. На длинных ногтях еще не высох свежий бледно-розовый лак. Остановившись в проеме двери, она оглянулась, сверкнула яркой зеленью глаз и громко, нараспев, произнесла:

– Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей. Пушкин. «Евгений Онегин».

Соседка по парте Оля Гуськова, опомнившись, быстро завинтила бутылочку дешевого польского лака, спрятала в карман своего черного фартука. Сама она ногтей никогда не красила и об их красе не думала. Она знала, что Маргоша стащила лак у своей матери. Если сейчас математичка отнимет бутылочку, то Маргоше потом ужасно попадет. А так – она потихоньку положит на место, и все обойдется. Маргошина мать ничего не узнает. А в школу придет отец. Он тихий и Маргошу никогда не ругает.

Дверь сильно хлопнула. Маргоша изящно лягнула ее ногой снаружи. Математичка про лак забыла. Несколько секунд она стояла с открытым ртом. Лицо ее медленно багровело. Она забыла не только про лак, но и про урок, про класс, который замер и жадно ждал, что будет дальше.

А дальше учительница бросилась вслед за четырнадцатилетней нахалкой, догнала ее, схватила за бретельку фартука и потащила к директору. Дешевая рыхлая ткань треснула, бретелька с мясом оторвалась от пояска.

– Интересно, кто будет платить за испорченную школьную форму? – задумчиво, как бы размышляя вслух, произнесла Маргоша.

Директор, молодой, но уже лысеющий мужчина, долго успокаивал пыхтящую учительницу, налил воды из графина. Она пила жадно, и золотые зубы постукивали о тонкий край стакана.

Директор был человеком новой формации, в школу пришел недавно, долго задерживаться не собирался. Он не одобрял старые варварские методы воспитания и постоянно конфликтовал с учительским коллективом.

– Она ведет себя вызывающе! – кричала шестидесятилетняя математичка. – Она срывает уроки, красит ногти, не стесняясь, когда я объясняю новый материал! Она красит ресницы в четырнадцать лет! Она развращает других!

– Ресницы я не крашу. У меня они от природы такие, – спокойно произнесла Маргоша, – и никого я не развращаю. Просто вы, Зинаида Дмитриевна, плохо относитесь к девочкам. Особенно к красивым. Да, нехорошо красить ногти на уроке. В этом я с вами согласна, вину свою признаю полностью. Извините. Но в остальном вы не правы.

– Замолчи, дрянь такая! Выйди вон! – Учительница крикнула так громко, что сорвала голос, хрипло закашлялась.

– Да, Крестовская, – поморщился директор, – выйди и подожди в коридоре.

– Таких надо гнать из школы! – сипло зашептала учительница, когда за девочкой закрылась дверь. – Совсем распустились! Озверели! Никакого уважения.

– Ну, уважение надо заслужить, – медленно проговорил директор, – и нельзя так кричать на детей. Да, девочка ведет себя несколько вызывающе, но вы сами провоцируете, унижаете ее. У них сейчас сложный переходный возраст, нельзя об этом забывать. Вам, кстати, сколько до пенсии осталось?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.