Жестокий век

Он начал было говорить, но тут же замолчал, развел руками. Рассказывать было не о чем, все гладко, пристойно…

Мать немного подождала, с досадой сказала:

– Так чего же ты ходишь как туча, дождем отягощенная?

Теб-тэнгри пошевелился, протяжно зевнул.

– Матушка Оэлун, не будь строга с Тэмуджином. – Теб-тэнгри громко чихнул. – Его пожалеть, приласкать надо. Сосна от жары источает смолу, печень человека от обиды – желчь.

– Кто обидел Тэмуджина?

Теб-тэнгри чихнул еще громче.

– Духи зла щекочут мои ноздри – с чего бы это? Кто обидел Тэмуджина? Он думал, что его примут как багатура, как владетеля великого улуса…

– Я этого не думал, Теб-тэнгри!

– Но ты ждал почестей. Или нет? Ждал, Тэмуджин! А ты их заслужил?

– Высокий род моих детей достоин почестей, – строго сказала Оэлун. – И ты, сын лучшего из друзей Есугея, должен был напомнить хунгиратам об этом. Можно ли безучастно смотреть, как стая старых ворон заклевывает молодого орленка?

– Но его не заклевали. Чуть помяли перышки. Так это, матушка Оэлун, даже хорошо. Будет смелее, умнее, осмотрительнее! – Теб-тэнгри приветливо улыбался Тэмуджину.

И эта мягкая улыбка, и совсем не мягкие слова вывели Тэмуджина из себя. Крикнул:

– Молчи! Ты помог бежать от Кирилтуха – спасибо! Ты помог жениться – спасибо! Ты мог сделать так, чтобы хунгираты приняли меня как равного. Не захотел. Ладно, это твое дело. Но рассуждать, что для меня хорошо, что плохо, не смей!

– Почему, Тэмуджин? – Улыбка шамана стала виноватой, но в глазах замерцали огоньки. – Почему ты можешь мне говорить все, а я – только сладкую половину? Любишь мед – не морщись, когда жалят пчелы. Да, я мог оградить тебя от злословия хунгиратов. Да, я не сделал этого. А почему? Вы с матушкой думали найти в курене хунгиратов покровителей и заступников. Напрасные надежды. Я это понял сразу. Но я хотел, чтобы и ты это понял, так же, как я. И ты теперь знаешь, что хунгираты примут тебя, однако не как нойона – как пастуха их стад.

Оэлун смутили слова шамана. Она глянула на сына, как бы спрашивая, так ли это? Тэмуджин отвернулся. Что тут скажешь, так все и было. Шаман ничего не прибавил, не убавил.

– Где же нам искать опоры и защиты? – с отчаянием сказала Оэлун. – Одинокое дерево и слабый ветер выворачивает с корнем.

– Разве вы одни разорены, унижены? Разве мой отец Мунлик, мои братья не разделили вашу участь? – Теб-тэнгри уже не улыбался, в голосе прорывалось раздражение. – Я поеду по куреням, буду говорить с теми, кто принадлежал вашему роду. Они возвратятся. Но ты, Тэмуджин, не уподобляйся линялой утке, прячущейся от ястреба в камышах. Взлети над степью кречетом. Я говорил – выбирай. Что ты выбрал, Тэмуджин?

Шаман замолчал, ожидая ответа. Тэмуджин отвернулся от его острого, вопрошающего взгляда. Было глупо надеяться, что Теб-тэнгри поможет ему обрести покровительство хунгиратов. Шаману он нужен тут, чтобы собрать улус Есугея. Его отец Мунлик и братья пасут стада Таргутай-Кирилтуха и будут пасти до скончания дней своих. Им некуда идти. Для них одна надежда – он, Тэмуджин. Если он возвратит улус отца, Мунлик и его сыновья снова будут жить, как жили в старину. А сколько таких, как Мунлик и его сыновья? Много. Может быть, сотни, может быть, тысячи. На них-то и надеется шаман. Ну, а он может ли, должен ли все свои надежды возлагать на шамана? Не заметишь, как окажешься у него на коротком поводке, станешь думать его головой.

– Подождем…

Мать, тоже ждавшая ответа, одобрительно наклонила голову: она не хотела, чтобы решение сына было торопливым и легкомысленным.

А Теб-тэнгри насмешливо хмыкнул. Больше об этом не говорили. Утром, когда Тэмуджин проснулся, шамана уже не было – уехал.

Цотан гостила еще несколько дней. Перед отъездом она достала из своей повозки доху черного соболя, подбитую узорчатым шелком, с поклоном преподнесла Оэлун.

– Прими от меня… У тебя доброе сердце. Будь моей Борте матерью, такой же, какой была я. Оберегай ее.

Пухлым кулаком вытерла глаза, глянула на Тэмуджина, и он понял, что толстуха догадывается о его неприязни к ней и ее дочери, ко всем хунгиратам. А-а, пусть…

Вместе с Боорчу проводил ее до кочевий хунгиратов.

Обратно ехали молча. Тэмуджин угрюмо думал о будущем. Он так надеялся на Дэй-сэчена, на хунгиратов. Не вышло. Может быть, поехать к Таргутай-Кирилтуху, покорно склонить голову – не губи, дозволь жить по собственной воле. Нет, не дозволит, снова наденет кангу. Неужели остается один путь, тот, на который его так настойчиво толкает шаман?.. Куда он уехал? Не покинул бы совсем… Что о нем ни думай, но пока только шаман и делит его заботы о будущем. Остается еще одна, последняя надежда – хан Тогорил. Но с ханом или без него, а за дело пора приниматься…

– Тэмуджин, – Боорчу положил руку на его плечо, – почему ты все время молчишь и по твоему лицу ходят тучи? Или мы не сделали того, что задумали?

– Сделали, Боорчу. Не знаю, чем и оплатить твои заботы, друг.

– Не ради награды я ездил с тобой, Тэмуджин.

– Ты возвратишься к отцу?

– Да. А что?

– Нужен ты мне, друг Боорчу.

– Хорошо, Тэмуджин. К отцу я поеду потом. Подождет.

– Ты мне нужен не на день или два. Туг моего отца бросили под копыта коней. Я вот думаю – не время ли поднять его?

– О! – удивленно округлил рот Боорчу. – Я готов повесить на пояс меч.

– Сейчас ты поезжай к отцу. Поговори с ним. Если отпустит, приезжай.

– Отпустит или нет – приеду. Мне ли, зевая от скуки, пасти овец и доить кобылиц? – Боорчу шутливо-молодецки подбоченился.

– Самовольно не приезжай, Боорчу. Твой отец должен остаться нашим другом. Нам нужно много друзей.

– Ладно, – пообещал Боорчу не очень охотно.

Попрощались и разъехались в разные стороны.

К своей стоянке Тэмуджин добрался на другой день поздно ночью. С низовьев Керулена дул сильный ветер, нес мелкую пыль, свистел в кустах тальника. Бросив повод на кол коновязи, Тэмуджин постоял, ожидая, что кто-нибудь выйдет из той или другой юрты. Тихо. Спят. Как можно! Всех повяжут когда-нибудь…

Идти к жене не хотелось. Но и в свою юрту не пойдешь: мать будет недовольна. Не хочет, чтобы он обижал Борте. Мать чуткая, а вот не поймет никак, что все наоборот. Это Борте обижает его своей кичливостью. Ну, ничего, он ей укажет ее место. Пусть только попробует возвеличиваться перед ним.

Он решительно отбросил полог белой юрты, переступил порог. Темень, собственного носа не видно.

– Тэмуджин?

Зашуршала одежда. Рядом с собой он услышал дыхание Борте. Ее руки быстро-быстро ощупали плечи, голову, обвились вокруг шеи, теплая щека прижалась к его подбородку. Он отодвинул жену, внутренне напрягаясь, сказал:

– Иди расседлай коня.

Ждал отказа, заранее закипая от злости.

– Я сейчас, – просто сказала Борте, возясь у постели.

Он разгреб пепел в очаге, вывернул снизу горячие угольки, принялся разводить огонь. Готовность Борте подчиниться привела его в замешательство. Он ожидал другого. Подбрасывая в пламя крошки аргала, прислушивался к звукам за стеной юрты. Конь у него норовистый. Может и лягнуть, и укусить, особенно если почует, что человек перед ним робеет. Ничего не слышно, кроме шума ветра. Кажется, все обойдется.

Сгибаясь под тяжестью седла, Борте вошла в юрту. Следом ворвался ветер, громко хлопнул дверным пологом, закрутил, смял огонь в очаге. Борте поправила полог, поставила на огонь котел с супом – шулюном, налила в чашку кумыса, протянула ему. Круглое ее лицо с узким, приподнятым к вискам разрезом глаз было спокойным.

– Как спите! Уволокут всех – не проснетесь.

Получилось это у него не сердито, а ворчливо.

– Я не спала.

– Почему же не вышла?

– Тебе хотелось пойти в юрту матери. Зачем же мешать? – Она насмешливо посмотрела на него.

У Тэмуджина вдруг пропала охота спорить. Молча выпил кумыс, подал ей чашу.

– Налей еще… Борте, ты помнишь, как я жил у вас?

– Помню. – Она задумалась. – Ты боялся собак и чужих ребятишек. – Неожиданно улыбнулась – по-доброму, без насмешки.

– Ребятишек я не боялся!

– Ну-ну, рассказывай… – Поставила перед ним суп. – Ешь. Устал? – Провела ладонью по его голове, поправила косичку.

И это прикосновение было, как все ее движения, уверенное, не застенчивое, но и мягкое, ласковое одновременно. Сейчас он вспомнил, что и в детстве Борте была такой же. Тогда разница в возрасте и то, что он жил у них, как бы уравнивали ее с ним.

– Почему твои сородичи не любят меня? Раньше все было иначе.

– Они не хотят ссориться с тайчиутами. У каждого свои заботы, Тэмуджин.

– А какие заботы были у тебя?

– Я ждала тебя, Тэмуджин. С тех пор как ты уехал от нас…

– Ждала? – Он недоверчиво глянул на нее. – Ничего себе ждала! Приехал – не подступись.

– Я сердилась не на тебя. На своих родичей. Они хотели отдать меня другому. А потом я рассердилась и на тебя. Даже больше, чем на родичей.

– Хо! Я-то при чем?

– Ты был похож на молодого быка, которому только бы бодаться!

– Это меня бодали твои родичи – то в живот, то под ребро. Мне нужно было терпение крепче воловьей кожи, чтобы выдержать все это.

– Но я-то не виновата!

– Ты, гордая, своенравная, богатая, была не лучше других.

– Ладно, Тэмуджин. Все то – прошлое. А что сейчас? Приближаясь к тебе, я натыкаюсь на те же бычьи рога. Всегда так будет?

– Не знаю. – Он вздохнул. – Я думал, ты за эти годы сильно поглупела.

– То же самое я думала о тебе. Еще я думала: Тэмуджин ли это?

Этот разговор, прямой, без недосказанностей, свалил с его души камень.

– Поди сюда, Борте.

Она придвинулась к нему. Тэмуджин обнял ее за плечи, притянул к себе. Сквозь тонкий шелк легкого халата руки ощутили упругое и горячее тело, и кровь толчком ударила в виски. Борте осторожно убрала руки, ушла к постели. Он остался сидеть у огня. Совсем не к месту подумал о вечном страхе перед тайчиутами, о бедах, которые могут обрушиться на эту юрту, на Борте. Она ничего не знает, думает, что будет жить спокойно, как в курене осторожных, не охочих до драк хунгиратов.

Он сказал ей об этом. Но мысли Борте были далеко от того, о чем он говорил, – не поняла.

– Одинокие и неприкаянные скитаемся мы по степи – понимаешь? Нельзя так жить дальше. Но еще опаснее жить иначе. Ты должна быть готова ко всему, Борте.

– Дело мужчины – выбирать дорогу. Дело женщины – следовать за ним. О чем тут говорить?

– Сегодня мы должны поговорить обо всем. Я начинаю новую жизнь. Мне надо ехать к хану Тогорилу. Ты не обидишься, если я увезу ему вашу соболью доху?

– Доха принадлежит твоей матери, Тэмуджин.

– Мать отдаст ее. Она моя мать.

– А я – твоя жена, Тэмуджин. А это почти одно и то же. Но зачем тебе задабривать Тогорила, если он анда твоего отца?

– Раньше я сказал бы так же. Но сейчас… Важен, Борте, не сам подарок. Тряхну перед светлым лицом хана собольей дохой, и всякому понятно будет: если я могу делать такое подношение, я, выросший без отца, обворованный и гонимый, значит, гожусь на что-то и другое.

– А ты хитрый, – тихо засмеялась Борте.

– Поживешь, как жил я, тоже будешь хитрой… Стало быть, доху я отдаю?

– Все мое, Тэмуджин, и твое тоже. Отдавай доху, юрту – все, что хочешь. Только меня не отдавай никому. Меня бери сам. – Опять засмеялась, глаза лукаво блеснули. – Хватит разговоров. Иди сюда, Тэмуджин.

Они не спали остаток ночи. В дымовое отверстие начал вливаться рассвет, когда Тэмуджин, обессиленный, успокоенный, заснул на мягкой руке Борте.

Проснулся в полдень. Борте в юрте уже не было. Дверной полог откинут, виден берег реки с высокой измятой травой, бурая метелка щавеля, желтеющий кустик ивы. Близится осень… Все реже жаркие дни, и все холоднее утренняя роса, рыжеют, засыхая, травы и осыпают на землю семена, табунятся на озерах перелетные птицы, грузные от ожирения тарбаганы не уходят далеко от своих нор. Наступает пора самой добычливой охоты. Хорошо бы сейчас поехать на озера стрелять гусей и уток. Или в глухих лесах темной ночью подманивать берестяной трубой рогача изюбра. Хорошо бы… Но все это надо выкинуть из головы. Сначала съездить к Тогорилу…

За юртой послышались голоса. Борте кого-то не пускала к нему.

– Большой человек стал Тэмуджин, спит до обеда, и разбудить нельзя, – ворчливо проговорил знакомый голос.

Тэмуджин вскочил, быстро оделся. В дверной проем просунулась голова в мягкой войлочной шапке – Джарчиудай! За его спиной стояли сыновья кузнеца – Джэлмэ и Чаурхан-Субэдэй.

– Заходите!

Кузнец и его сыновья вошли в юрту. Джарчиудай пробурчал:

– Когда есть такая жена, собаки не надо.

Разостлав войлок у почетной, противоположной входу стены юрты, Тэмуджин пригласил гостей сесть.

– Здоров ли скот, множатся ли стада? – спросил кузнец, оглядев юрту. –  Вижу, твои дела поправились, рыжий разбойник!

– Небо милостиво ко мне.

Джарчиудай нисколько не изменился. Все так же сурово смотрели из-под клочковатых бровей глаза, все таким же скрипучим был его голос, и халат на нем, старый, во многих местах прожженный, был, пожалуй, тот же самый. А Джэлмэ окреп, раздался в плечах, настоящий мужчина! Чаурхан-Субэдэй тоже подрос, стал даже выше старшего брата, но, тощий, длиннорукий, он сильно смахивал на новорожденного теленка.

Братья смотрели на Тэмуджина улыбаясь: они были рады встрече.

Джарчиудай кряхтел, сопел, ворчливо спрашивал о том о сем. Тэмуджин коротко отвечал, пытаясь угадать, что привело сюда въедливого урянхайца.

– Теб-тэнгри говорит: небо предопределило тебе высокий путь. Скоро, говорит, ты отберешь саадак у самого Таргутай-Кирилтуха. Так ли это?

Тэмуджин с радостью отметил про себя: не покинул его шаман!

– Теб-тэнгри лучше знать волю неба. А саадак Таргутай-Кирилтуха мне не нужен. Я хочу одного – покоя.

– Все хотят этого. Но покоя нет.

– Вы где теперь живете?

– В курене родного урянхайского племени.

– Урянхайцы отложились от тайчиутов? – удивился Тэмуджин.

– Да нет, – с досадой махнул рукой Джарчиудай, – племя, как и прежде, в воле Таргутай-Кирилтуха. Но нас не выдают, укрывают. После нойонов и шаманов главные среди людей мы, кузнецы. В этом наша радость, в этом и горе. Нойоны, грабя друг друга, в первую очередь хватают умельцев, потом резвых коней, потом красивых девушек. Красивых девушек берут в жены, коней берегут, а из нас вытягивают жилы.

Вспомнив прежние свои споры с кузнецом, Тэмуджин притворно посочувствовал Джарчиудаю:

– Теперь я понимаю, почему ты не любишь нойонов.

– Может ли вол любить повозку, которую везет? – Угрюмый взгляд Джарчиудая уперся в лицо Тэмуджина, и тот пожалел о сказанном.

– Но при чем здесь тот, кому небо предопределило править повозкой? Не он ли смазывает салом оси, чтобы легче был ход колес, не он ли ищет для вола сочные травы и чистую воду? Не он ли бережет вола от волчьих стай? – почувствовав, что он вроде бы оправдывается перед кузнецом, Тэмуджин начал горячиться.

– Слишком уж многие норовят сесть в повозку, и всем хочется править. И рвут вола всяк к себе, и летят с него клочья шерсти и кожи. Тебя столкнули с повозки, и ты готов пустить кровь любому, чтобы снова залезть на нее.

– Не сяду в повозку – колеса раздавят меня.

– Так лезь на нее сам, один. Не мутите вместе с честолюбцем шаманом разум людей. На повозку ты влезешь по спинам павших, искалеченных. Ты будешь благоденствовать. А кто накормит, обогреет, защитит сирот?

Тяжкий взгляд кузнеца словно бы притиснул Тэмуджина к решетчатой стене юрты. Избавляясь от власти его взгляда, он резко распрямился и резко, почти срываясь на крик, сказал:

– Зачем так плохо думаешь! Будет у меня сила, избавлю людей улуса моего отца от того, что пережил сам, – от страха, голода, унижений и беззакония. Я знаю, что нужно людям – мне, тебе, твоим детям.

В суровом взгляде Джарчиудая что-то дрогнуло. Он опустил голову. Шевельнулись на лбу морщинки, столкнулись у переносья и обвисли брови, похожие на потрепанные ветрами крылья птицы. Кузнец долго молчал, растирая темные, в черных крапинках въевшейся окалины, руки.

– Да, ты понимаешь больше, чем другие, – глухо проговорил он. – Но понимаешь ли все? Не забудешь ли то, что сказал сейчас?

– Я – забуду? – Тэмуджин раздернул халат, обнажив белую, не тронутую загаром шею с неровными красными пятнами – следами канги. – Это что? Разве это позволит мне забыть пережитое?

Джэлмэ все время порывался что-то сказать, но отец словно не замечал его. Джэлмэ кашлянул, спросил у отца:

– Можно мне?

– Молчи! Твой ум пока что жидок, как молоко, с которого собрали сливки. Молчи! Тэмуджин, я пожил немало. Я вижу, как по степи, закручивая пыль, бегут вихри. Они сшибаются, разрастаются. Зреет буря. Стар и млад понимают: надо жить иначе. Или мы найдем новую дорогу, или погубим друг друга. Хватит ли у тебя мудрости, чтобы выбрать верную дорогу, хватит ли смелости идти по ней до конца?

– Хватит! – запальчиво сказал Тэмуджин, но тут же покрутил головой, застегнул халат. – Не знаю… Что может сказать о дороге человек, если не топтал ее ногами или копытами своего коня?

Он чувствовал, что кузнецу надо говорить правду, слукавишь – уйдет отсюда с презрительной усмешкой на твердых губах.

– Ладно, – с натугой сказал кузнец. – Ищущий – отыщет. Собрался в путь – иди. Если ты дурак, пришибут, как муху, мешающую послеобеденному сну. А если умный…

В юрту вошли мать и Борте. Мать низко поклонилась Джарчиудаю.

– Теб-тэнгри говорил мне: ты спас моего сына…

Джарчиудай поморщился:

– Я спас свою совесть, что мне твой сын!

Мать удивленно раскрыла глаза, но ничего не ответила. Пригласила всех обедать.

За обедом кузнец продолжал расспрашивать Тэмуджина о его замыслах. И когда тот сказал, что собирается ехать к Тогорилу, одобрительно кивнул головой.

– Ты начинаешь правильно.

Тэмуджин повеселел. Кузнец, кажется, склоняется на его сторону. Будет, конечно, ворчать – такой уж это человек, – но поддержит. Однако вместе с радостью внутри родилось и смутное беспокойство. Слишком много хотят от него люди. Сначала шаман, теперь Джарчиудай. У него такое ощущение, какое, наверное, бывает у табунной лошади, на которую впервые надели седло, – и жмет, и трет, и стременами бьет, и не избавишься…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Здесь и далее см. Примечания в конце книги.