Однажды я станцую для тебя

Аньес Мартен-Люган

Однажды я станцую для тебя

Гийому, Симону-Адероу и Реми-Тарику, озаряющим мою жизнь

Непреднамеренные на вид действия оказываются <…> вполне мотивированными и детерминированными скрытыми от сознания мотивами[1].

Зигмунд Фрейд

After We Meet

I Have a Tribe[2]

Agnès Martin-Lugard

À la lumière du petit matin

Фотография на обложке Daniela Spector

Художественное оформление и макет Андрея Бондаренко

© Éditions Michel Lafon, 2018

© Н. Добробабенко, перевод на русский язык, 2019

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2019

© ООО “Издательство Аст”, 2019

Издательство CORPUS ®

Глава первая

Четыре года прошло. Четыре года с тех пор, как их не стало. Родители бросили меня четыре года назад. Сегодня, в один из последних дней февраля, как и четыре года подряд, я пришла и села на скамью из кованого железа напротив оливы, которую мама так любила. Все четыре последних года я прихожу сюда, чтобы высказать свое горе и гнев. А заодно и прощение. Если честно, как можно злиться и обижаться на самых потрясающих людей, с которыми мне довелось встретиться?

В моей бесконечной любви к родителям ничего необычного. Помню, слышу, как мама повторяет, что я – их маленькое чудо. Родители безумно любили друг друга, и им долго хватало жизни вдвоем. Но все же однажды они захотели увеличить число обитателей своей любовной башни из слоновой кости. Жизнь припасла для них сюрпризы – как хорошие, так и плохие. Обзавестись ребенком у них не получалось, но эта трудность не отдалила их друг от друга, а, наоборот, сблизила. Они всячески поддерживали легенду, согласно которой я в конце концов выглянула на свет божий благодаря их силе духа. Впрочем, какая разница, почему я существую уже тридцать девять лет. Когда это случилось, они легко и естественно перешли от дуэта к трио. Меня баловали, любили, воспитывали, хвалили, временами ругали. Они дали мне все, чтобы я могла двигаться по жизни правильным путем. Я росла в счастливом доме, где моих друзей встречали с распростертыми объятиями. Благодаря родителям и той свободе мыслей, которой они меня наделили, я могла себя искать, себя найти и понять, кем хочу стать. И вот однажды они узнали, что какая-то дрянь пожирает мамины нейроны один за другим. Скоро мама не будет никого помнить, даже забудет, кто она такая. Желая меня оградить, они, естественно, скрыли это и превратились в замечательных актеров. Мама всегда была рассеянной, а папа, когда я приезжала, все время оставался начеку, так что я долго ничего не замечала. Я жила далеко от них, в Париже, и когда я навещала их в доме в Провансе, они делали все, чтобы сберечь свою тайну. Кто-то скажет, что я была недостаточно внимательной, и, возможно, это правда, но даже если бы я заподозрила неладное, ничто не остановило бы адский водоворот, в который их затянуло. Я поняла это, читая их письмо. В нескольких строчках, которые теперь обратились в пепел вместе с ними, они извинялись за страдания, которые причинят мне, однако, утверждали они, им также известно, что останься один из них на свете в одиночестве, этот оставшийся принес бы мне еще больше мучений. Они просили у меня прощения за эгоизм влюбленных. Их любовь все смела на своем пути, включая единственную дочь.

– Ортанс?

Улыбка осветила мое лицо – я услышала нежный голос Кати, моей лучшей подруги, сестры, которой у меня в семье не было и которую я встретила на своем первом уроке танцев тридцать пять лет назад. Я оглянулась – она приближалась, поеживаясь в толстой шерстяной куртке. И кто сказал, что в Провансе всегда хорошая погода? Сейчас она в точности соответствовала моему печальному настрою: пасмурно, ледяной мистраль пробирает до костей. Я уговорила Кати сесть на скамейку рядом со мной. Она осторожно присела на краешек, взяла меня за руку и, как я, стала неотрывно смотреть на оливу.

– Жаль, что ты не можешь остаться еще на день-другой, – прошептала она. – Ты так редко к нам приезжаешь…

Я тяжело вздохнула, меня накрыла новая волна грусти.

– Согласна, мне тоже недостает нашего общения. Но ты же знаешь, я приезжаю только на свидание с папой и мамой, я не могу отсутствовать дольше.

– Что ж, это хороший признак. Значит, в школе полный набор?!

– Похоже, да.

– Тебе известно, когда ты приедешь этим летом?

– Точно пока не знаю, но не позднее уикенда Четырнадцатого июля. В ближайшие дни начну подготовку к летнему курсу и запущу бронирование комнат в моем доме.

Я отказалась расставаться с родительским домом возле деревушки Боньё, расположенной высоко на одном из склонов Люберона. Когда-то, когда они окончательно перестали надеяться на рождение ребенка, родители вложили все накопленные деньги в эту развалюху, требовавшую восстановления, – старую ферму, которую они шутливо окрестили “Бастидой”[3], – решили уехать из города и поселились там. Этот безумный проект должен был стать их младенцем, но вскоре им и впрямь понадобилось греть бутылочки с молоком и менять подгузники. Все мои воспоминания, связанные с ними и с Кати, относились к этим местам. А когда папе стало ясно, что дочь раз и навсегда подчинилась одной-единственной страсти, он отремонтировал старый, на тот момент пустовавший сарай и превратил его в репетиционный зал ничуть не хуже тех, где занимаются танцоры-профессионалы. Самоубийство родителей в собственном доме не повлияло на мою привязанность к этим стенам. Здесь они любили друг друга, здесь они зачали меня, здесь они любили меня, а их прах покоится у подножия их оливкового дерева. Разве могла я даже мысль допустить, что эта земля и эти камни перейдут в чужие руки?

– Ты проверила дом? – спросила Кати. – Все в порядке?

Всякий раз, когда в феврале я приезжала на встречу с родительской оливой, она и ее муж Матье принимали меня в своем деревенском домике. Было бы нелепо да и слишком сложно открывать “Бастиду”, чтобы пожить там сутки или двое. Я обожала минуты, проведенные у них, наполненные безмятежностью, покоем и душевным теплом. Оба они были наделены талантом делать добро – каким-то жестом, маленьким знаком внимания, скромным и не показным, они возвращали радость самым подавленным и печальным. Пять лет назад у них родился сын, но это никак не изменило их поведение: открытость и щедрость по отношению к тем, кого они любят, стали только заметнее. Я блаженствовала, слушая рассказы об их простой, естественной жизни, которая была для меня воплощением чистоты. Кати занималась пчеловодством, а у Матье было собственное предприятие по уходу за деревьями и кустарниками.

– Мне кажется, “Бастида” хорошо переносит зиму, – ответила я.

– Ты знаешь свой дом… Как только потеплеет, мы будем регулярно открывать его и проветривать.

– Большое спасибо, но вы и так очень заняты. Не тратьте время…

– Мы это делаем с удовольствием, пора бы уже усвоить.

Она встала и протянула руку, чтобы помочь мне тоже подняться.

– Если не хочешь опоздать на поезд, пора идти.

Я вдохнула полные легкие воздуха, чтобы набраться храбрости, потом отпустила ее руку и подошла попрощаться к оливе. Я погладила ладонью кору и прижалась к стволу щекой:

– Я люблю вас, папа и мама. До лета…

По дороге мы с Кати болтали не переставая. Такая себе женская трескотня, чтобы заглушить тоску, заставить отступить пустоту, которая грозила вот-вот накрыть нас. У нас был свой ритуал – мы чирикаем вплоть до выезда со скоростного шоссе. При подъезде к вокзалу, на последних нескольких сотнях метров перед неизбежным расставанием, в машине воцаряется глухая тишина. Кати останавливается рядом с прокатными автомобилями и не выключает двигатель, я выхожу одна, она никогда не провожает меня до платформы – ни она, ни я не хотим лить слезы на людях. Я говорю ей: “Спасибо, поцелуй Матье и береги себя”, она мне отвечает: “Рада была повидать тебя, поцелуй Эмерика, Сандро и Бертий и займись собой наконец-то, черт возьми”. Последний поцелуй в щеку, и я выхожу из автомобиля. Перед тем как войти в здание вокзала, я оборачиваюсь, машу ей, улыбаюсь, а она, отъезжая, жмет на гудок. И только после этого на меня наваливается свинцовая плита, и я живо представляю себе, как Кати смаргивает слезы. Проходили годы, я окончательно уехала отсюда больше пятнадцати лет назад, жизнь в Париже дарила мне радость, счастье и профессиональное удовлетворение. Прежняя привязанность к родному Люберону никуда не делась, но мне бы никогда не пришло в голову покинуть столицу – ее кипящий бурной деятельностью муравейник, ее огни, звуки, зрелища, ночная жизнь покорили меня. И все-таки при каждом отъезде из Прованса душа рвалась на части, в горле появлялся комок и накатывало чувство одиночества. Напоминала о себе вечная брешь в груди, которая никогда не заполнится и к которой смерть родителей не имела никакого отношения. Эта брешь захлопывалась сама собой, как только я ступала на платформу Лионского вокзала, тут меня втягивал круговорот моего существования, настроение резко улучшалось – я была счастлива вернуться в свою школу.

Да, мы были по-прежнему уверены, что идейным руководителем танцевальной школы остается наш наставник Огюст, однако вот уже пять лет, как ею занимались мы с Сандро и Бертий. В двадцать пять я закончила многолетние выступления на разных сценах – маленьких, средних, но никогда не на больших. Я была недостаточно серьезной и дисциплинированной, чтобы удостоиться доступа к этому святому Граалю. Когда после нескончаемых занятий в балетном училище меня от них начало тошнить, я решила путешествовать, получать удовольствие от молодости, заниматься тем и сем, без сожаления захлопнув за собой двери классического танца. Понадобились все более обеспокоенные взгляды родителей, опасавшихся за мое будущее, чтобы я признала очевидное и взялась за ум. Если я буду и дальше вести себя как вечный подросток, я никогда ничего не выстрою. Пора повзрослеть и чего-то добиться, чтобы они гордились мной. Я постаралась понять, способна ли моя страсть дать мне средства к существованию или, к сожалению, придется расстаться с ней. Для этого я пришла на просмотр к Огюсту, о котором мне было известно, что он жесткий, но справедливый. Более двадцати лет он руководил престижной танцевальной школой, после чего решил отдать свои силы исключительно подранкам, нонконформистам, ученикам, которые не вписывались в общепринятые стандарты, и помочь им раскрыть себя. На показе стресс уничтожил все результаты упорных репетиций, и мое выступление обернулось полным фиаско. Тем не менее он взял меня на свой курс. Вот так я и познакомилась с теми, кто станет потом моими партнерами, с Сандро и Бертий.

Сандро тогда только-только прилетел из Бразилии, намереваясь серьезно совершенствовать мастерство. Он высоко ценил свой талант, однако хотел спуститься на пару ступенек с пьедестала, вернуться на грешную землю. В результате он так и остался в Париже насовсем. Когда он шел по улице, все головы поворачивались к нему – конечно, кожа с медным отливом и атлетическое сложение притягивали взгляд, но стоило зазвучать его голосу с теплым акцентом, и сомнений не оставалось: перед тобой не просто красивый мужчина, а благородный человек редкостной доброты, с великолепным чувством юмора. В движении его тело излучало первобытную мощь и чувственность. В день показа все участники пришли в восторг от его хореографического дара, опешили, недоумевая, как такой талант мог очутиться в таком месте, и испугались, что после него трудно будет произвести впечатление на Огюста. Что до самого Огюста, то он, по всей вероятности, учуял в Сандро какой-то изъян и потому принял в свою школу.

Бертий привело сюда уязвленное самолюбие, заставившее попытать счастья. Она тогда была молодой матерью годовалых близнецов, и ее выставила за дверь труппа, в которой она танцевала уже несколько лет. Она обрисовала нам свое положение, а я оглядела ее с головы до ног, ни на миг не поверив, что причиной ее увольнения могла быть неорганизованность. Бертий – огонь под коркой льда. По первому впечатлению крайне сдержанная, она проявляла сильный характер, если не получала то, что хотела, и так, как хотела. С тех пор я не раз имела дело с вспышками ее гнева! А когда она танцевала, трудно было поверить, что это та самая женщина, которая всего несколько минут назад устроила тебе головомойку. Ее тело превращалось в трепетный инструмент, каждое движение передавало головокружительную эмоцию, которая уносила зрителя в волшебные миры.

За этот безумный год под суровой, но доброжелательной опекой Огюста мы подружились и стали поддерживать друг друга. Мы отдавали себе отчет в том, что он взял нас под крыло и привязался к нам, поэтому иногда ощущали себя избранными. Однако от этого он был еще строже и требовательнее и не делал никаких скидок на наше душевное состояние. Мы должны были танцевать, танцевать и танцевать, пока не рухнем. Он подвергал нас тяжелейшим испытаниям, ему было важно оценить наш запас прочности, он постоянно заставлял нас доходить до пределов возможностей. Его кредо: танцуя, ты обязан рассказывать историю. Он ждал от нас, что мы будем улавливать и высвобождать чувства, таящиеся в самой глубине наших душ. Мы имели право на весьма скудный отдых, но Огюст был таким необыкновенным, что мы подчинялись всем его требованиям и никто из учеников – строптивых по природе, заметим – никогда не протестовал. Мы с Бертий и Сандро попросили его о дополнительном годе занятий, но он отказал нам, утверждая, что выполнил свою миссию, однако предложил по очереди ассистировать ему на занятиях. Так мы приобщились к преподаванию, что стало для меня откровением. Огюст заставил нас получить экстерном преподавательские дипломы. Он развернул нас лицом к действительности. Благодаря Огюсту и его настойчивости мы вкалывали как каторжные и в итоге получили свои бумажки. И тогда он отправил нас в самостоятельное плавание. Мы работали в разных школах, но при этом не теряли друг друга из виду, совсем наоборот. Не отдалились мы и от Огюста, у которого регулярно встречались. Однажды, когда мы ужинали у него, он обрушил на нас оглушительную новость:

– Дети мои, я устал. Закрываю школу.

Мы завопили, вскочили со стульев, протестуя против такого решения. Мы были настолько потрясены, что забыли об уважительной сдержанности, которую обычно проявляли в его присутствии.

– Так, стоп, – спокойно произнес он.

Он поднял руку, и мы тут же снова сели, словно послушные ребятишки.

– Я закрываю свою школу, но на ее месте вы откроете свою. В ближайшем учебном году школа станет вашей, и вы будете в ней преподавать. Принимайте каких хотите учеников – детей, подростков, таких стариков, как я. Делайте что хотите, выражайте то, что стремитесь донести своим искусством. Если вы откажетесь, школа будет закрыта окончательно, потому что эту задачу я могу доверить только вам. Вы – мои дети…

Мы надолго утратили дар речи и только смотрели на его взволнованное и довольное лицо. Потом переглянулись, и я прочла во взглядах Бертий и Сандро те же чувства, которые обуревали меня: ужас, ответственность и в то же время желание принять вызов, чтобы наш духовный отец гордился нами. Я почувствовала, что у меня вырастают крылья, идеи хлынули одна за другой, вспыхнул азарт, я больше не могла сдерживаться и заговорила первой:

– Вы не пожалеете о своем выборе, Огюст. Вы можете нам доверять.

С тех пор школа работала достаточно успешно. Едва мы объявляли набор, все места заполнялись. Разные поколения занимались в репетиционных классах или пересекались в коридорах. От трехлетних малышей до самых старших, чей возраст не упоминался… Бертий специализировалась на классическом танце, мы с Сандро – на джаз-модерне, причем он преподавал еще и танцы народов мира. Однако в случае необходимости мы были готовы в любой момент подменить друг друга. Оба репетиционных зала были всегда заняты, и мы пачками получали резюме преподавателей, которые хотели работать с нами и под знаменем Огюста.

Следующий рабочий день я завершала занятием со старшими девочками. Я их обожала. В самом начале учебного года они упросили меня рассказать, что мы будем готовить к выпускному концерту. Я не удержалась и приоткрыла перед ними завесу, а они тут же этим воспользовались и стали клянчить, чтобы я им все показала. Впереди у нас были долгие недели занятий, а мне хотелось поднять планку выше, чем в прошлом году. Девочки были способными, их группа спаянной, так что стоило рискнуть и хотя бы на одно деление повысить уровень сложности. А заодно и мою требовательность к ним. За пять лет некоторые из них раскрылись: своим упорством, терпением и мягкой настойчивостью я смогла разжечь в них еще одну искорку. Я была уверена, что нам удастся сделать нечто интересное. К тому же мне хотелось, чтобы финал был ярким. Большинство учениц должны были вскоре закончить школу и занятия со мной – в семнадцать лет танец был для них лишь вариантом досуга, а дальше их затянет студенческая жизнь, появятся другие заботы. Они выросли на моих глазах, превратились в юных женщин, я считала, что просто обязана в последний раз отдать должное их способностям и увлеченности.

– O’кей! Сейчас покажу вам, девочки, – подняла я вверх руки, сдаваясь.

Они возбужденно захлопали в ладоши и выстроились вдоль стенки класса. Я редко выходила на авансцену, в мои намерения не входило подавлять их своей многолетней практикой, я здесь была для того, чтобы передать им свои знания, помочь понять возможности их собственного тела, почувствовать себя комфортно в нем, начать двигаться и расцвести. Я подготовила музыкальный фрагмент – Blouson Noir группы AaRON, все ближайшие месяцы он будет нашим аккомпанементом, – доверила пульт звуковой системы одной из учениц и вышла в центр зала. Я взглянула на свое отражение в зеркале, потом наклонила голову, сжав ноги, вытянув руки вдоль торса, и подала знак, что можно врубать запись и пусть правит музыка. С этой секунды я отключилась от всего, следуя лишь сигналам собственного тела и смыслу той истории, которую хотела рассказать. Мне нужна была жизнь, энергия, радость. В эти четыре минуты тридцать пять секунд я думала обо всем – о мельчайшем шевелении мизинца, ведь в его движении могут таиться разнообразные смыслы, – о своем взгляде, хоть временами я и опускала веки, о каждом мимолетном жесте, передающем дух композиции. Музыка стала громче, и я с удовольствием заметила Сандро рядом с моими ученицами. Догадавшись, что происходит в классе, он не удержался и пришел. По его мнению, я слишком редко танцевала одна. Сандро идеально угадал с громкостью – ведь он так хорошо знал меня. Именно в этот момент я собиралась попросить своих юных подопечных поддать жару – включить звук на полную катушку. Мне нужен был взрыв энергии – пусть эмоции захватят все пространство, пусть девочки поймут, как важно притянуть восторженные взгляды зрителей своей свободой, и пусть эти ощущения останутся с ними навсегда. Я им это продемонстрировала, и меня саму поразило удовольствие, которое я получила от того, что дала себе полную волю. Когда в зале снова стало тихо, Сандро присвистнул от восхищения. Я благодарно выдохнула “Спасибо тебе”, потому что его похвала всегда согревала мне душу. Улыбка Сандро была лучезарной.

– Продолжайте в том же духе, девчонки! Оторвитесь как следует!

– Что ж, вот этим мы сейчас и займемся, – подбодрила я учениц.

Их сомнения были почти осязаемыми.

– У вас все получится! Я не посылаю вас на смерть – раз я предлагаю вам этот танец, значит, уверена, что он вам по силам.

Полтора часа спустя, держась за станок, я обвела свою группу взглядом и стерла пот – они загоняли меня, эти кровопийцы. Я позволила себе малую толику самодовольства: все я правильно рассчитала, они приняли вызов. Я покосилась на часы и хлопнула в ладоши:

– В раздевалку, девочки! Давайте-давайте!

– До следующей недели, Ортанс!

Они убежали, громко щебеча. Пока мои ученицы переодевались, я успела сделать растяжку, следя за тем, чтобы все мышцы расслабились – в ближайшие часы мне нужно быть на пике формы. Потом я залпом выпила полбутылки воды. Когда мои девицы при полном параде, готовые к свиданию с бойфрендами покинули раздевалку, я проводила их к выходу, не беспокоясь о том, что они будут делать дальше – в этом заключалось одно из преимуществ курсов для подростков и взрослых: никакого контроля, никакого ожидания мамаш, не успевающих забрать детей вовремя. Они по очереди чмокнули меня и умчались.

– Отдохните как следует, птички! – крикнула я им вслед.

– Обязательно!

По дороге в кабинет, который раньше занимал Огюст, я продолжала радоваться их беззаботности. Мы так и не поняли, почему он не оборудовал себе рабочее место поудобнее. Шесть квадратных метров на все про все, но мы тем не менее ухитрились втиснуть туда стол, три стула, два шкафчика, маленький холодильник и наши сувениры. В кабинете были мои друзья-партнеры, Сандро сидел на своем насесте – на шкафчике, а Бертий за столом разбиралась с бумагами (этой неблагодарной работой мы с ней занимались по очереди).

– Справляешься?

– Да, нормально.

– Заканчивай, я доделаю завтра.

Я села и принялась массировать голеностоп, который беспокоил меня в последнее время.

– Похоже, твоя постановка абсолютно гениальная?

– Не знаю, но девочки заценили.

– Не скромничай, это просто смешно! Если честно, ты великолепна, надеюсь, ты станцуешь вместе с ними на концерте, будет жалко, если ты этого не сделаешь.

Я жестом отмела это предложение.

– В любом случае мне хочется поскорее увидеть твою композицию, – не отставала Бертий.

Она удобнее откинулась на спинку стула и бросила на меня изумленный взгляд.

– А что ты вообще тут делаешь, кстати? Разве Эмерик возвращается не сегодня вечером?

Танец и впрямь заставил меня обо всем забыть! Как я могла?

– Ой, пора бежать!

Я вскочила, подвинула Сандро, чтобы вытащить с полки свою старую сумку от Жерара Дареля, с которой никогда не расставалась, надела туфли, пальто и завязала шарф. Они расхохотались, наблюдая за моей спешкой. Я показала им язык.

– Между прочим, мы не встречались целых десять дней!

– Такое случается редко, – прокомментировала Бертий.

– Ну да, к счастью… но на этот раз все было как-то сложно, ему пришлось много куда ездить по работе, ну и вот…

– То есть ты ему устроишь торжественную встречу! – хмыкнул Сандро.

– Если успею подготовиться.

– Могу тебя подбросить до дома, если хочешь, меня тоже ждут, – объявил он, поводя плечами.

Сандро протянул мне мотоциклетный шлем. Я закатила глаза, еле сдержав смех. Сандро был сердцеедом, он жаждал завоевать всех женщин, молодых, не очень молодых и остальных, усердно избегая любых проявлений дискриминации, и постоянно объяснял нам со своим чарующим акцентом, что женщина – это женщина, а всякая женщина красива, загадочна и желанна независимо от возраста, ширины талии или размера бюстгальтера. Время от времени мы с Бертий пытались его урезонить, но тщетно.

Сандро лавировал в густом потоке на своем побитом скутере и насвистывал мелодию родной Бразилии. Нам не понадобилось и четверти часа, чтобы доехать до моего дома. Я встала с его тарахтелки, он поднял щиток, я протянула ему шлем.

– Оставь себе, утром заеду за тобой!

– Неужто проснешься? – Я недоверчиво вздернула бровь.

– У меня выбора нет. А ты в котором часу начинаешь?

– В десять!

– Ах да, завтра же день твоих любимчиков!

Не поспоришь, мне и впрямь не терпелось поскорее встретиться с ними. В последние два года каждый четверг по утрам мы со специалистом по психомоторике занимались с группой детей, страдающих нарушениями развития, помогали разрабатывать гибкость. Платили за это копейки, и Бертий скрежетала зубами, но мне было наплевать.

– До завтра, и спасибо, что подвез!

– Поторопись! Любовь не ждет!

Он умчался, насвистывая. Я же быстро преодолела семь этажей, отделявших меня от моей квартиры.

Я жила здесь уже четыре года, влюбившись однажды в эту келью под крышей. С помощью двух моих соратников и мужа Бертий я отремонтировала ее, и она превратилась в уютное жилище. Я купила его на средства, которые откладывала с первых месяцев работы, плюс финансовая помощь родителей. Я не находила в этой помощи ничего для себя зазорного или удивительного. Они всегда советовали мне вложиться – как это сделали сами – в жилье и очень хотели мне помочь. Едва войдя в обшарпанную сорокаметровую комнату с маленьким балконом, выходящим на крытые цинком крыши, я сразу поняла, что она им понравится и они скажут, что она похожа на меня. Дни напролет я отчищала стены и старый паркет. Чтобы оборудовать кухню, мы организовали набег на ИКЕА, и Сандро впервые в жизни приступил к сборке мебели. Вот почему и сегодня у шкафа недостает одной дверцы. Нужно было отгородить спальню от остального пространства квартиры, и я раскопала старую, тридцатых годов ширму и натянула на нее белый тюль, подчеркивающий мягкую сероватую белизну рамы. Крохотный балкон я украсила двумя – насколько хватило места – цветными декоративными лампами и цветочным горшком, а в хорошую погоду я ставила металлический складной столик на пороге между комнатой и балконом. В остальное время я прятала его за дверью.