Состояние – Питер

– Что именно? – начал он жевать.

– Счет, наши проиграли, кашель слышали? Резкий такой, будто с матом, – снова кашлянул я в благодарность соседу.

– По-моему, два-ноль, – рассмеялась крупным жемчугом Белла.

– Ночью я слышал мужской недовольный кашель, и женский тихий, словно болит голова, – встал я из-за стола, чтобы посмотреть в окно: почему же симпатичная жена друга или знакомого вызывает такое желание. Что это? Соревновательный дух или просто ты ей больше доверяешь, чем незнакомке? А если она в данный момент испытывает те же чувства, то я мог бы сейчас предложить Альберту: «Может ты прогуляешься один по этому прекрасному городу, пока я по телу твоей супруги?»

– Надо кашлять скромнее, Альберт, – снова засмеялась Белла, и ее грудь еще больше обнажилась, увидел я в прозрачное отражение окна.

В этот момент сосед раскашлялся не на шутку.

– Что теперь? – застыл с ложкой в руке Альберт.

– Он прокашлялся, что вчера переспал с моей женой, и ему понравилось, – развернулся я к парочке, облокотившись на подоконник.

– И вы так спокойно об этом говорите? – опешила Белла.

– Я уже привык, – снова я качался на волнах ее синих зрачков.

– Черт, ну и семейка! Мама мне говорила, что вы со странностями, но я не предполагал, что… – начал рисовать что-то невнятное ложкой на скатерти Альберт, так и не закончив фразу. Будто он решил ее дописать.

– Некоторые отношения строятся на скандалах, некоторые разрушаются от идиллии. У вас какой вариант? – выкинуло меня очередной волной на берег ее декольте.

Супруги взглянули друг на друга недоверчиво, как будто им только что по громкой связи озвучили то, о чем они подумали.

– Даже не знаю, но с соседями мы точно не спим? – выронил из рук ложку Альберт.

– Зато слишком много кашляете, – рассмеялся я, а вслед за мной и Белла. Последним был Альберт. До него доходило медленно: он сидел дальше всех.

– Вы часто ссоритесь? – спросила меня в лоб Белла.

– У, постоянно.

– Женитьба меняет людей: я больше не занимаюсь сексом с незнакомками, а когда-то мне это нравилось, – невербально взглянул я на Фортуну. Ей была бы неинтересна моя болтовня. Похоже, раньше в моих фантазиях было больше секса. Белла тоже смотрела на меня иначе, когда я говорил о Клодте. А теперь все больше на мужа. Надо возвращаться к искусству.

Разговор шел явно не туда, явно в сторону моей работы, он уже стоял в коридоре в ботинках, потому что мне давно уже было пора.

– То, что хозяин встал, не значит ли, что гостям пора уходить? – поправила блузку Белла.

– Не значит, хотя мне уже скоро на работу. Но у вас же есть ключи? – оторвался я от «окна», которое только что прикрыла Белла. Она поставила на стол пустую чашку, словно точку в моем непристойном предложении.

– Да, мы закроем сами, нам Фортуна все объяснила. – Альберт сооружал себе еще один бутерброд.

– А мы в Кунсткамеру. Кстати, почему она так называется?

– Кунсткамера в переводе с немецкого «комната искусства». Искусство там своеобразное, по сути, это собрание различных редкостей, исторических, художественных, антропологических.

– Чувствую себя уже на экскурсии.

– Да, было дело, в студенческие годы водил я туда туристов, – посмотрел я на гостей.

– Как интересно, – одарила меня взглядом Белла.

– Еще как, – усмехнулся я. – В этом музее полно всяких чудес. Самое интересное там, правда, спрятано в фонде хранения.

– Что именно? – закусил наполовину свой бутерброд Альберт.

– Боюсь испортить вам аппетит, – улыбнулся я Альберту улыбкой радушного хозяина. «А может, и подогреет», – перевел взгляд на Беллу. Чем больше нравится женщина, тем сильнее неприязнь к ее спутнику. Желание отобрать, присвоить, хотя бы на время, велико и надо уметь его гасить. Я умел.

– Ну, тогда я пошел, привет сокамерникам и всем тем, кто в пробирках, – оставил без внимания, без прощального взгляда замужнюю женщину, чтобы показаться как можно более независимым.

Корюшка жареная

– Что это? – посмотрела жена на пакет, который я протянул ей. Кот почуял рыбу, Фортуна – посягательство на свободу, на личное время, на какой-никакой маникюр, она внимательно посмотрела на свой, выяснить – все ли заусенцы на месте, гости ощутили неловкую паузу, которую они явно еще не репетировали и которую еще не умели держать.

– Рыба.

– Знаешь, в чем проблема рыбы? Ее надо чистить.

– Знаю.

– Огурцами пахнет, – не стала она брать пакет. Он повисел какое-то время на моих пальцах, потом лег на стол рядом с раковиной.

– Потому что корюшка. Пожаришь? – словно кот, подходил я и так и эдак, чтобы полакомиться рыбкой.

– Если почистишь.

– Я не умею.

– Что ты сказал, не слышу? – включила она воду, чтобы набрать в чайник.

– Я не умею.

– Надо же было так оглохнуть, – потрепала она свое ушко. – Сегодня после пресс-конференции пошли на Петропавловку сделать залп, – увидела недоуменные лица гостей Фортуна. – По традиции самый почетный гость фестиваля должен стрельнуть из пушки. В общем, режиссеру, который стрелял, девяносто два. Пришлось держать его, чтобы ветром не сдуло, к тому же плохо слышит. Мне, как переводчице, пришлось инструктировать его вплоть до выстрела.

– Контузило, – поставил свой диагноз Альберт.

– Это надолго? Как ты думаешь.

– Пока рыбу не почистишь, – улыбнулся я. – Кстати, а как дедушка?

– Начал слышать.

– Клин клином.

– Это пройдет? – снова потерла рукой свое ухо Фортуна. Она вспомнила, как, глядя на Неву после выстрела, почувствовала себя оглушенной рыбой, что плывет кверху брюхом по течению. Ее что-то спрашивает француз, но она глуха и нема. Внизу на берегу мужик с коляской смотрит грустно на кораблики. Коляска, словно якорь, тянет его мечты на дно. Фортуне на миг показалось, что она слышит, как плачет ребенок. Режиссер дергал ее за рукав.

– Надеюсь. Но я буду любить тебя и глухой. Не бойся.

– Я не боюсь, я не слышу.

– Но рыбу-то ты можешь почистить. Это же корюшка… – прибавил я драматизма.

– Красивое имя, – прокомментировала Белла.

– Ну, так что? Что будем делать с рыбой? – посмотрел я любя на жену.

– Отпусти обратно, – улыбнулась Фортуна. – Могу пожарить.

– Давайте я почищу, – вызвалась Белла. Встала из-за стола и сняла с вешалки фартук.

– Вот это я понимаю, – с уважением посмотрел я на нее. «Вот она настоящая женщина: поймает, почистит, пожарит, накормит. Повезло тебе, Альберт», – посмотрел я на ее мужа. Тот оторвался от куска бумаги, на котором что-то рисовал: «Я знаю». И неожиданно заговорил:

– О, с этим у нее проблем нет. Помню, однажды на даче заваливается к нам сосед с гусем под мышкой.

– У собак еле отбил, – положил он птицу на пол, в надежде, что та, если не полетит, то хотя бы пойдет. – Смотрю, окружили кого-то, лают. Хорош гусь, – попытался поднять он ему шею, вытянув ее вверх.

– Хорош-то хорош, только надо его срочно резать, а то потеряем птицу.

– Резать?

– Ну да. Пока совсем не дал дубу. Жалко терять такую красивую птицу.

– Ты так думаешь? – снова попытался он поднять голову гусю.

– Сам не видишь что ли.

– Ты умеешь резать?

– Я нет.

– Я тоже не умею.

– И тут появилась прекрасная Белла, – предвосхитил я рассказ Альберта.

– Точно. Она знала, как разделывать утку, потому что отец ее был охотником, был и есть. Но это я узнал позже, когда уже мы поженились.

– Хорош гусь, – коротко усмехнулся я.

– Я бы сказала гусыня, – добавила Фортуна.

– Да, она была прекрасна, но курила.

– А сейчас? – усмехнулась Белла.

– А сейчас не куришь.

– Курила? Так это и была искра, Альберт, – пошутил я. «А так жди, пока ты разгоришься».

– Это еще не все, – добавил он. – Хотите расскажу?

– Еще бы.

– Тем временем Белла уже казнила гуся и положила голову на край раковины. А ощипанную тушку сунула в духовку. Едва она ее закрыла, как в дом ворвалась возбужденная соседка и сразу оказалась на кухне: «Извиняюсь за вторжение, вы гусака, случайно, моего не видели. Все остальные пришли, а он нет. Даже не знаю, где теперь искать», – смотрела она мне в глаза. Они, в свою очередь, наблюдали за кошаком, который не преминул воспользоваться замешательством, запрыгнул на раковину и нежно прихватив голову гуся, будто мышь, соскочил на пол и медленно пошел вдоль стены.

Я смотрел на кота, кот на дверь, соседка на меня. Мне даже пришлось приобнять ее, чтобы она вдруг не обернулась:

– Нет, нету тут никакого гуся.

– Уже нету, – добавил я юмора в его рассказ.

– Типичный треугольник Карпмана: жертва, свидетель, агрессор, – подвела итог Фортуна, заваривая чай.

– О, здорово у тебя получается, – наблюдал я, как растет кучка готовой к жарке корюшки. В очередной раз перевел взгляд с рыбы на кухарку. Белла была прекрасна. Рядом с ней, как на картине Васильева «Апофеоз войны», холмик черепушек, только рыбьих.

Я достал сковороду, поставил на огонь и плеснул туда масла.

Фортуна нашла в шкафу муку и, предварительно посолив, принялась макать в нее корюшку. Скоро та нервно зашипела в масле. Кухня наполнилась жареным воздухом. Запах жареной рыбы был неумолим.

– Может, вина? – предложил я, уже открывая дежурную бутылку каберне- совиньон.

Через несколько минут все четверо приступили разбирать жареную корюшку на запчасти.

– Вкусно? – посмотрел я на Беллу. Словно только сейчас смог ее раскусить. И будто только она сейчас обладала вкусом.

«По-моему надо прекращать, я становлюсь слишком назойливым, теряю бдительность», – спрятал он глаза в корюшку.

– Нет слов, – вытерла она губы о салфетку, взяла очередную рыбку и улыбнулась пунцовыми губами в ответ.

– Очень, – тоже был небогат на слова Альберт.

Фортуна держалась особнячком. Небольшой изысканный особнячок, построенный неизвестным испанским архитектором середины XX века в стиле мудахер, что сочетал в себе и восточный колорит и европейскую строгость.

Горка идеально обглоданных косточек выглядела словно некая стеклянная конструкция в стиле постмодерна для украшения особняка. Большой Каприз.

– А куда бы вы нам еще посоветовали сходить? – закончил с очередной корюшкой Альберт.

– А где вы уже были?

– Да много где.

– Ну, – начал я перебирать в голове достопримечательности. – Под дождем уже были? – не нашел я ничего оригинальнее.

– А как же, – засмеялась Белла. Она смяла салфетку, на которой предварительно оставила губы, бросила в тарелку и отодвинула ее в сторону.

– Питер начинается с дождя.

– Как недавно пишет мне один мой одноклассник, который живет в Майми. «Мокро, холодно, одиноко. Что ты нашел в этом Питере?» – вопросительно посмотрел я на всех.

– Себя, – ответил за них. Фортуна недоверчиво отвела голову. Ресницы ее припорошило удивлением.

– В этом городе каждый чувствует себя хозяином положения, пока в один прекрасный день не поймет, что находится на службе.

Фортуна тихо рассмеялась.

– Представила тебя на секунду в шинели, в метели, охраняющим Александрийский столп.

– Ага. Застолпил себе место под дождем.

– Так куда нам еще можно сходить? – снова напомнил о себе Альберт.

«На, идите на…» – произнесла я про себя. Никто меня не услышал, кроме Макса. Он такой дурачок, он все понимает без слов.

* * *

– Мое любимое место? У меня их много.

– Хотя бы любимый дом, – завязывал разговор Альберт.

– Наш, – посмотрел я на Фортуну, которая выглядела потерянной, но я вовремя подобрал ее, сделав пару шагов вперед. Приобнял. Она через силу улыбнулась. Скорее сейчас это была сила трения, чем притяжения.

– Доходный дом Р. Г. Веге – построен в начале XX века.

– А чем он так обязан? – не отпускал меня Альберт.

– Доходами, – отшутилась за него Белла.

– Точно. Так и есть, – налегло уже на меня полнотело Каберне. – Мне всегда хотелось быть богатым, но щедрым. Но как это совместить?

– Бери от жизни все и делись.

– Как у вас все просто. Наверное, вы счастливые люди.

– Мне не нравится слово наверное. Какое-то оно никакое, без веры, – поправила меня Фортуна.

– Хорошо, вы счастливые люди. А у нас, у питерцев все сложно. Все через одно сердце.

– Да ладно тебе, Макс. У нас только цветочки, в Москве ягодки. В Москве сложно.

– Ну ты сравнила.

– В Москве всегда сложно, если тебе там просто, значит, ты не в Москве, ты в Питере, – поддержала Фортуну Белла. Все улыбнулись.

– А как он выглядит, этот дом? – решил вернуться к дому Альберт.

– На руках не объяснишь. Серые камни, из которых собран огромный дом, словно серые глаза Питера, на входе два атланта держат на руках часы, если посмотреть под определенным углом, будто держат само время. Но время неумолимо и держать его трудно, тяжело, да и не нужно. Пусть идет. И стоит только так подумать, оказывается, оно никуда и не собиралось уходить.

– Время уходит от тех, кто не заметил, как оно пришло, – блеснула остроумно Фортуна.

– Зачем приходило, непонятно, – подхватила тему Белла.

– Полечить. Ведь кроме всего прочего оно таких лечит.

– А вас?

– Бывает. Летом лечение эффективнее, осенью так себе.

– Почему лето лучше лечит, чем осень?

– Зеленка всегда меньше щипет, чем йод.

– Браво! – захлопала в ладоши Белла.

Альберт тоже улыбался. Потом спросил:

– А где он стоит?

– Кто?

– Дом. Надо будет взглянуть, – начал искать одобрение в глазах жены Альберт.

– Крюков канал. Рядом с Мариинкой. В этом доме, кстати, жили многие из наших великих музыкантов.

– Какие? – не унимался Альберт.

– Точно знаю, что Чайковский и Рахманинов. Вы в Мариинке были?

– Да нет. Хотели, но билеты только на оперу. Мы не очень ее понимаем.

– Опера, как женщина, ее не надо понимать, ее надо слушать.

– А делать по-своему, – добавил весело Альберт.

– Ключевое слово – делать, – посмотрела на него прохладно Белла. Глаза стали еще более синими. Будто включила кондиционер.

«Я бы с такой сходил и на балет, и на оперу, и на хоккей, и на футбол… Налево», – подытожил мой внутренний голос.

«Только попробуй, сразу пойдешь на… все четыре стороны», – посмотрела так же холодно на меня Фортуна, будто лишила фарта.

– Вы сходите, там один зал чего стоит, – не нравился мне весь этот напыщенный разговор. – Пожалуй, вы правы, лучше для начала на балет. Дорого, конечно, но того стоит, – запил я па-де-де вином.

Макс взял со стола клубничку, посмотрел на нее, потом на гостей:

– А еще лучше не в Мариинский, а в Елисеевский.

– Макс, – взглянула на меня, словно предупреждающий знак, Фортуна.

– Клубника навеяла…

– Вы нас совсем за кого принимаете, – шутливо ответила Белла. – Думаете, мы не знаем Елисеевский?

– Мы вроде бы проходили его, когда гуляли по Невскому. Симпатичный такой магазин. Особенно витрина.

– Чего же не зашли?

– Сытые были, – кинула в шкатулку нашей кухни жемчужное ожерелье улыбки Белла. Словно пришла с вечеринки и начала сбрасывать с себя ценности, вещественные и духовные.

– Понимаю. – Я поднял руки в знак плена. – На сытый лучше полежать.

Фортуна наступила мне ногу. С любовью.

– А что там? – зацепило Альберта.

– История гастрономии.

– А при чем здесь клубника?

«Ничего ты не понимаешь в клубничке, Альберт. Рано тебе на оперу».

– Когда-то из такой вот клубнички вырос целый универсам, – откусил я от ягоды.

Первый бизнес крепостного в мире. Занесен в Книгу рекордов Гиннесса. Шучу. Но красивая легенда всегда притягивает как шоколад. Вся история елисеевского рода всегда начинается именно с этой семейной легенды, по сюжету которой первый «маркетинговый ход» простого крепостного садовника вылился в большой первый успех будущего купца.

Как обычно в XIX веке без графа Шереметьева не обошлось. Представьте себе: зима, Рождество, а местный садовник подает ему на стол, что вы думаете? Правильно, клубнику, – проглотил я на одном дыхании еще одну ягоду.

«Проси что хочешь?» – был очарован таким подарком граф. Так получил садовник вольную.

– Вместе с женой, – добавила Фортуна, которая уже не первый раз слышала эту историю.

– Ты права, дорогая, с женой какая вольная? Долго гулять не дали. Сначала они вдвоем торговали на Невском апельсинами, на вырученные деньги выкупили из рабства родного брата. Ну, а потом пошло поехало: первый магазин, второй, пятый. На Невском гастроном уже дети строили. Кроме гастронома в нем были размещены ресторан и театр.

Здание построено в купеческом модерне, – перевел я интонацию и голос на канцелярский гидовский. – Так же как и Дом Зингера.

– Мы там были, – закивал в знак понимания Альберт. – Белле книгу искали по работе.

– Нашли?

– Нет.

– Наверное, купили в итоге календарь с видами Питера.

Альберт и Белла переглянулись.

– Откуда вы знаете?

– Это легко. Я же провидец. Вам разве тетя не рассказывала?

– Экстрасенс?

– В некотором роде.

– В каком? – заинтересовалась Белла.

Фортуна смотрела на Беллу: «Какая она юная. В глазах еще ни одной тоски».

– В основном в женском, – рассмеялся, спрятав от нее глаза. – В коридоре из вашего пакета торчал наступающий год.

– Чувство долга, – пригубила чашку с чаем Белла.

– Перед будущим?

– Перед Питером. Будем смотреть и вспоминать.

– Вместо телевизора, – продолжал веселиться Макс. – Вы же счастливые люди, разве у таковых может быть долго, чувство долго, – намеренно изменил я окончание. Белла заметила и улыбнулась:

– Даже не сомневайтесь, Макс.

Альберт юмора не понял. Хотя его история про гуся была с большим его чувством. Видимо, оно имело в душе Альберта характер мерцающий.

«Хочешь быть счастливым, меняй чувство долга на чувство юмора», – посоветовал я ему про себя.

– Зато нам удалось монетку коту забросить.

– На Малой Садовой?

– Рядом с Елисеевским. Там еще фонтан с шаром.

– Там не только кот, кстати, его зовут Елисей, там еще и кошка Василиса. Памятник Мяукающей дивизии, которая в блокаду спасла город от крыс, – добавила Фортуна.

– Крутили? – спросил Макс.

– Что?

– Шар.

– Конечно.

– А желание загадали?

– А надо было? Мы монетку бросили, – хотела откупиться Белла.

– Не знаю, может, у вас и так все есть. Фонтан считается одним из Питерских мест силы.

– Да? Мы не знали. Но монетку бросили.

– Ну что за штампы. Решили всех купить? – улыбался Макс.

– Мы были уже бессильны, – отшутилась Белла. – Где еще раздают силу в Питере?

– Да много где. На Дворцовой у колонны. Но там сложно, надо три раза обойти столб по часовой стрелке и все время представлять желаемое. Я на втором круге сбивался. Столько соблазнов вокруг. Хорошо вот Фортуну встретил, а то так бы и кружил как часовой.

– Чижик-Пыжик, Атланты у Нового Эрмитажа. Но это вам вряд ли понадобится. Они приносят счастливую семейную жизнь, а вы и так счастливы через край, – продолжал иронизировать Макс.

– В общем, надо прикоснуться к большому пальцу ноги атланта, второго со стороны Марсового поля, – добавила со знанием дела Фортуна.

– Как вы сказали, Фортуна?

– Можно не записывать, этот палец и так блестит как золото. Не все же такие счастливые в браке. Альберт сам мог бы сдавать свой большой палец в качестве талисмана.

– Макс, – снова воспитательно посмотрела на меня жена. Она меня понимала.

– Это же комплимент. Там правда еще балкон нужно сверху держать. А это не так уж и легко. Ладно, не слушайте меня, слушайте Фортуну. Хотя нет, я знаю, куда вам надо, на Поцелуев мост. Уже были?

– И даже целовались.

– Серьезно?

– Безумно.

– А ну-ка повторите, – вдруг пришло мне в голову.

Альберт посмотрел на Беллу словно на невесту в ЗАГСе.

– Горько, – тихо продолжил я.

– Макс, перестань смущать гостей.

– Целоваться – это вкусно. Я пробовала, – завернула в свою очаровательную улыбку эту шутку Белла и подала к столу, заставив Альберта покраснеть, а нас с Фортуной улыбнуться.

– Прямо на мосту?

– Прямо по центру.

– Нет, это не то, вся суть в том, что целоваться надо под мостом.

– В реке?

– Да, берете экскурсию или катер по Мойке и под мост. Тогда вы почувствуете силу.

– А вы уже так делали?

– Ну, конечно! Как только «любовная лодка начинает биться о быт», сразу туда, – включил я Маяковского, и лодку мою понесло в открытое море.

Альберт и Белла, как по команде, уставились на Фортуну. Будто она была среди присяжных и своим словом могла решить чью-то судьбу.

«Да, женщинам доверяют больше. Я и сам доверяю, когда речь идет об интуиции». Макс съел еще одну клубничку.

– По рекам и каналам, – произнесла отрешенно Фортуна.

– Мне лично понравилось по Неве, – вспомнил Альберт.

– А что именно?

– «Кресты», – пришло на ум Альберту.

– Понимаю, грехи, – произнес с нарочитой серьезностью Макс. – Мешают, не дают покоя. «Кресты» тоже своего рода место силы.

– Скорее бессилия, – не согласилась Белла. – Каждый день в течение почти двух лет к стенам «Крестов» приходила поэтесса Анна Ахматова, в надежде получить весточку о муже и сыне.

– Бессилия и насилия, – согласилась Фортуна, будто лично была знакома с порядками тюрьмы, а может быть, даже лично с Ахматовой. Я знал, что у нее к поэтессе было свое лирическое отступление.

– Короче Бастилия, – подытожил я. – Вам рассказали, что в восемнадцатом столетии на месте «Крестов» находился «Винный городок», как он превратился в центральную пересыльную тюрьму. От винного до виновного – один шаг, один слог, – взял я бокал и стал философски рассматривать всех через стекло.

– Нет, но сказали, что архитектор, построивший тюрьму в форме креста, намекая арестантам об их грехах, полагал, что это поможет им быстрее раскаяться. В тюрьме девятьсот шестьдесят камер, и, согласно легенде, изначально в тюрьме была еще одна, девятьсот шестьдесят первая камера: в нее якобы замурован сам архитектор, со всеми тайнами и чертежами здания.

– Томишко, – добавил к рассказу фамилию творца Макс и снова посмотрел на Беллу. «У вашего мужа тоже хорошая память».

– Да, точно, – помню что-то с книгами было связано, – пригубил бокал Альберт. Он почти не пил и не ел. Хотя есть особо было нечего. Колбаса, сыр да клубника. Но вообще хорошие гости с собой что-нибудь да приносят.

– А может быть, от слова «томиться», – добавила филологии его жена.

«Она вполне могла бы преподавать на филологическом, или даже учиться на последнем курсе».

– Мало кому удалось бежать оттуда.

– Пять попыток побега, две из которых оказались успешными, – снова отличился Альберт. Макс посмотрел на него с уважением. Он никогда не слушал экскурсии, он знал их наизусть. К тому же их монотонный слог начинал утомлять со второго предложения и невольно уводил в свое неведомое подсознание, будто голос этот специально ставили годами тренировок для того, чтобы рядом с достопримечательностью открыть человеку свое потаенное, свою 961 камеру. В школе классная называла это проще – «витать в облаках».

– От судьбы не убежишь, – вдруг заговорила Фортуна. Я знал, что в ее словах всегда был заложен какой-то двойной смысл. Но сейчас не мог понять, к чему она клонит.

– Это ты к чему? – спросил я.

– Это я к тебе.

– Откуда?

– Ниоткуда.

– С любовью?

– Надцатого мартобря, – села на своего любимого конька жена. Бродский и Ахматова – две темы, которые она могла развивать бесконечно.

– Иди, поцелую, – протянул я руку к жене.

– Бродский? – разбила нашу семейную идиллию Белла.

– Да! – крикнул я громко. – Ну раз уж мы до него добрались, напротив Крестов, на набережной Робеспьера, лежат самые молодые в Питере сфинксы. Установлены в честь жертв политических репрессий.

– Так установлены или лежат, – улыбнулась мне Фортуна.

– А это смотря с какой стороны на них смотреть, – вывернулся я. – Половина лица у них выедена до самого черепа. Жутковатое зрелище… если смотреть с Невы, – добавил я.

– А мне еще понравился Смольный собор, – почувствовал я вальс Шопена в голосе Беллы. – Что-то есть в нем легкое и небесное, будто он парит где-то в облаках и дела ему нет до наших проблем.

– Гений Растрелли, – поднял я бокал, будто в его честь. – Можно сказать создал 3D-барокко.

– Вроде его отстранили от строительства храма, – вспомнил Альберт.

– Не дали закончить, – усмехнулся я и сделал хороший глоток.

– Елизавета не дала.

– А тому ли я дала, – вырвалась у Макса фраза из песни. – Что? Разве я не прав, – снова поймал я вызывающий взгляд Беллы. – После этого захотелось Елизавете в монастырь, потом Семилетняя война, а потом посмотрела она в зеркало: «Что я буду делать такая хорошенькая в монастыре?» Расхотелось. А что было дальше, вам наверное рассказали.