Ночь нежна

– Это хорошо.

– В одной повести Пушкина описана необычная дуэль[7], – вспомнил Эйб. – Каждый из дуэлянтов стоял на краю пропасти, так что даже легкораненый неминуемо был обречен на гибель.

Маккиско эта реминисценция показалась слишком отдаленной и академичной.

– Что? – рассеянно переспросил он.

– Нет, ничего. Не хотите окунуться в море, чтобы освежиться?

– Нет-нет, я не умею плавать. – Маккиско вздохнул и беспомощно добавил: – Все это какая-то бессмыслица. Не понимаю, зачем я это делаю.

Впервые в жизни ему действительно приходилось что-то делать. Он был одним из тех людей, для которых чувственный мир не существует, и столкновение с конкретным проявлением этого мира повергло его в полное недоумение.

– Ну, можно ехать, – сказал Эйб, видя, что Маккиско начинает терять мужество.

– Хорошо. – Маккиско отхлебнул добрый глоток бренди, положил фляжку в карман и спросил почти свирепо: – Что будет, если я убью его – меня посадят в тюрьму?

– Не бойтесь, я переведу вас через итальянскую границу.

Маккиско мельком взглянул на Розмари и сконфуженно обратился к Эйбу:

– Прежде чем мы отправимся, я хотел бы кое о чем поговорить с вами наедине.

– Надеюсь, ни один из вас не будет ранен, – сказала Розмари, уходя. – Но вообще я считаю, что все это страшная глупость и что вам нужно постараться отменить дуэль.

XI

Внизу, в вестибюле, не было никого, кроме Кэмпьона.

– Я видел, что вы поднялись наверх, – взволнованно затараторил он. – Ну что там? Когда состоится дуэль?

– Не знаю. – Ей было противно, что он говорит об этом, как о каком-то цирковом представлении, в котором Маккиско исполняет роль трагического клоуна.

– Поедемте со мной, – предложил он с видом человека, у которого есть лишний билет. – Я зарезервировал гостиничную машину.

– Не хочу.

– Ну почему? Уверен, это сократит мне жизнь на несколько лет, но я ни за что не пропущу такое событие. Мы сможем наблюдать за происходящим издали.

– Почему бы вам не пригласить мистера Дамфри?

Кэмпьон выронил монокль, который на сей раз не нашел убежища в пышных волосяных зарослях, и надменно выпрямился.

– Не желаю его больше видеть, никогда.

– Ну что ж, боюсь, я не смогу составить вам компанию. Маме это не понравится.

Когда Розмари вошла в свою комнату, миссис Спирс, сонно зашевелившись в постели за стеной, окликнула ее:

– Где ты была?

– Мне просто не спалось. А ты спи, мама.

– Зайди ко мне. – Услышав, что мать села в кровати, Розмари зашла к ней и рассказала о том, что случилось.

– А почему бы тебе и впрямь не поехать? – предложила миссис Спирс. – Близко подходить не обязательно, но ты могла бы в случае необходимости потом оказать помощь.

Розмари было неприятно представлять себя в роли соглядатая, и она покачала головой, но на миссис Спирс, еще не совсем очнувшуюся ото сна, наплывали воспоминания о ночных вызовах ее покойного мужа-врача к постели умирающего или на место катастрофы. – Мне бы хотелось, чтобы ты сама, без меня решала, куда тебе ездить и что делать, – ты ведь делала кое-что и потруднее для рекламных трюков Рейни.

Розмари по-прежнему не понимала, почему должна ехать, но привычно повиновалась уверенному отчетливому голосу, который в свое время заставил ее, в двенадцатилетнем возрасте, пройти через служебный вход парижского театра «Одеон», а потом приветствовал на выходе.

Она было испытала облегчение, выйдя на крыльцо и увидев, как отъезжают Эйб и Маккиско, но в следующий момент из-за угла показался гостиничный автомобиль, и Луис Кэмпьон с радостным криком затащил ее внутрь.

– Я прятался за углом – боялся, что они не позволят нам поехать. Смотрите, у меня есть кинокамера.

Она беспомощно рассмеялась. Кэмпьон был настолько мерзок, что уже даже не казался мерзким – просто он и человеком-то не был.

– Интересно, почему миссис Маккиско так взъелась на Дайверов? – спросила Розмари. – Ведь они были с ней исключительно милы.

– О, дело не в этом. Она там что-то увидела. Правда, из-за Барбана мы никогда не узнаем, что именно.

– Значит, не это вас так расстроило?

– Нет, конечно, – сказал он срывающимся голосом, – это было совсем другое, и случилось оно уже по возвращении в отель. Но теперь мне все равно – я с этим покончил.

Они следовали за впереди идущей машиной на восток вдоль берега, мимо Жуан-ле-Пена, где возвышался каркас строящегося казино. Был пятый час утра, под серо-голубым небом первые рыбачьи лодки, поскрипывая, уже скользили по сизой поверхности моря. Свернув с шоссе, машины стали удаляться от берега.

– Поле для гольфа! – воскликнул Кэмпьон. – Уверен, здесь все и будет происходить.

Он оказался прав. Когда машина Эйба остановилась, восточный край неба уже окрасился в желтые и красные тона, обещая знойный день. Велев завести гостиничную машину в сосновую рощицу, Розмари и Кэмпьон, укрываясь в тени деревьев, подошли к краю выгоревшего от солнца поля, по которому расхаживали Эйб и Маккиско; последний, словно принюхивающийся кролик, все время настороженно вытягивал шею. Вскоре у дальней лунки появились фигуры, в которых наблюдатели узнали Барбана с его секундантом, секундант нес под мышкой футляр с пистолетами.

В явном смятении Маккиско попятился за спину Эйба и отхлебнул приличный глоток бренди из фляжки, после чего, давясь и откашливаясь, решительно зашагал навстречу противнику, однако Эйб остановил его и сам вышел вперед переговорить с французом. Солнце уже взошло над горизонтом.

Кэмпьон схватил Розмари за руку.

– Я этого не вынесу, – почти беззвучно пропищал он. – Это слишком. Мне это будет стоить…

– Пошли, – повелительно сказала Розмари и лихорадочно зашептала молитву по-французски.

Дуэлянты встали лицом друг к другу. У Барбана рукав рубашки был засучен до локтя, глаза беспокойно сверкали, отражая солнечный свет, но настроение было решительным. Он вытер ладонь о штанину. Маккиско, которому бренди, судя по всему, придало бесшабашной храбрости, стоял, сложив губы трубочкой и с напускным безразличием задрав свой длинный нос, пока вперед не выступил Эйб с носовым платком в руке. Секундант-француз смотрел в другую сторону. Затаив дыхание, страшно расстроенная происходящим Розмари скрежетала зубами от ненависти к Барбану. И тут раздался напряженный голос Эйба:

– Один, два, три!

Выстрелы прозвучали одновременно. Маккиско покачнулся, но устоял. Оба промахнулись.

– Достаточно! – крикнул Эйб.

Участники дуэли сошлись, и все вопросительно посмотрели на Барбана.

– Я не удовлетворен, – заявил тот.

– Что? Разумеется, вы удовлетворены, – раздраженно возразил Эйб. – Просто вы этого еще не осознали.

– Ваш приятель отказывается от второго выстрела?

– Да, Томми, черт бы вас побрал! Вы настаивали на дуэли, и мой подопечный ответил на ваш вызов.

Томми презрительно рассмеялся.

– Дистанция была смехотворной, – сказал он. – Я не привык к подобным фарсам, вашему доверителю не следует забывать, что он не в Америке.

– Насчет Америки поосторожней! – резко одернул его Эйб и примирительно добавил: – Ну ладно, Томми, хватит уже. – Они быстро о чем-то переговорили, после чего Барбан кивнул и издали холодно поклонился недавнему неприятелю.

– А руки пожать друг другу? – напомнил французский доктор.

– Они уже знакомы, – съязвил Эйб и повернулся к Маккиско: – Поехали отсюда.

Когда они покидали поле, Маккиско в возбуждении схватил его за руку.

– Постойте! – сказал Эйб. – Нужно вернуть Томми пистолет. Он может ему еще понадобиться.

Маккиско отдал оружие.

– Пусть катится к черту, – сдавленно произнес он. – Скажите ему, что он может…

– Сказать ему, что вы требуете второго выстрела? – перебил его Эйб.

– Я это сделал! – воскликнул Маккиско, когда они продолжили путь. – И у меня недурно получилось, разве не так? Я не струсил.

– Вы были прилично пьяны, – прямолинейно ответил Эйб.

– Ничего подобного.

– Ну, нет так нет.

– Да какое имеет значение, если я и выпил пару бокалов?

По мере того как к нему возвращалась самоуверенность, взгляд его становился все более неприязненным.

– Какое это имеет значение? – требовательно повторил он.

– Если вы сами не понимаете, нет смысла углубляться в дискуссию.

– Разве вам неизвестно, что на войне все постоянно были пьяны?

– Ладно, давайте оставим это.

Но оказалось, что это еще не конец. У них за спиной послышались торопливые шаги, и вскоре с ними поравнялся доктор.

– Pardon, messieurs, – произнес он, запыхавшись. – Voulez-vous regler mes honorairies? Naturellement c’est pour soins médicaux seulement. Messieur Barban n’a qu’un billet de mille et ne peut pas régler et l’autre a laissé son portemonnaie chez lui[8].

– Француз он и есть француз, – заметил Эйб и, обращаясь к доктору, спросил: – Combien?[9]

– Позвольте мне заплатить, – сказал Маккиско.

– Нет, у меня есть деньги. Мы все рисковали одинаково.

Пока Эйб расплачивался, Маккиско вдруг юркнул в кусты, и его вырвало. Вернувшись бледнее прежнего, он важно зашагал рядом с Эйбом к машине в уже порозовевшем утреннем свете.

Кэмпьон – единственная жертва состоявшейся дуэли – лежал на спине, судорожно хватая ртом воздух, а Розмари, на которую вдруг напал истерический хохот, без конца пинала его сандалией, пока не заставила встать. Единственное, что было для нее теперь важно, – то, что через несколько часов она увидит на пляже человека, которого мысленно все еще называла во множественном числе «Дайверами».

XII

В ожидании Николь они сидели в ресторане «Вуазен» вшестером – Розмари, Норты, Дик Дайвер и два молодых французских музыканта. Они внимательно наблюдали за посетителями – Дик утверждал, что ни один американец, кроме него самого, не способен держаться на публике непринужденно, и они искали пример, который мог бы опровергнуть его утверждение. Однако им не везло – за десять минут ни один мужчина не вошел в ресторан, не прикоснувшись при этом безо всякой надобности к своему лицу.

– Эх, не следовало нам отказываться от нафабренных усов, – пошутил Эйб. – И тем не менее Дик не единственный, кто умеет вести себя непринужденно…

– Единственный, единственный, – перебил его Дик.

– …но допускаю, что он единственный трезвый человек, способный вести себя непринужденно, – закончил фразу Эйб.

Хорошо одетый американец вошел в зал с двумя спутницами, и, решительно устремившись к столу, вновь прибывшие стали шумно и раскованно усаживаться. Но вдруг он заметил, что за ним наблюдают, и его рука тотчас судорожно потянулась поправлять узел несуществующего галстука. Один из двух еще не усевшихся за стол мужчин беспрерывно похлопывал себя по гладко выбритой щеке, другой машинально то подносил к губам, то опускал погасшую сигару. Из тех, что уже устроились на своих местах, кто-то вертел в пальцах очки, кто-то дергал ус, безусый мужчина просто поглаживал верхнюю губу, а один нервно пощипывал мочку уха.

Когда в ресторан вошел известный генерал, Эйб сделал ставку на его вест-пойнтскую выучку, которую каждый слушатель этой военной академии впитывает в себя всеми порами и от которой никогда уже не может избавиться, и заключил пари с Диком на пять долларов.

Свободно опустив руки вдоль туловища, генерал ждал, когда его проводят к столу. Лишь раз его руки вдруг дернулись назад, словно перед прыжком, и Дик воскликнул: «Ага!», решив, что уже выиграл пари, но генерал моментально восстановил контроль над собой, и все облегченно вздохнули – напряжение спало, официант уже пододвигал гостю стул…

И тут триумфатор немного нервозно вскинул руку и поскреб свою безупречно причесанную седую голову.

– Вот видите, – самодовольно сказал Дик. – Я – единственный.

Розмари в этом и не сомневалась, а Дик, поняв, что никогда у него еще не было более благодарной аудитории, моментально создал за столом такую дружную и веселую атмосферу, что Розмари стали совершенно безразличны все, кто не принадлежал к их кружку. Вот уже два дня они находились в Париже, но фактически оставались все той же пляжной компанией. Когда накануне вечером, на балу Пажеского корпуса, Розмари, которой только еще предстояло побывать на голливудских приемах в отеле «Мейфэр», почувствовала себя неуютно в непривычном шикарном окружении, Дик разыграл сценку, представив ее нескольким избранным гостям, – похоже, у Дайверов был широкий круг знакомых, с которыми они, впрочем, очень редко виделись, потому что каждый из них радостно восклицал при встрече: «О! Где же вы так долго прятались?» – после чего мягко, но решительно отстранив чужаков ироническим coup de grâce[10], вновь сомкнул стену вокруг своей тесной компании. Вскоре Розмари уже казалось, что она сама знала этих людей в каком-то отдаленном, достойном сожаления прошлом, потом снова случайно встретилась с ними и окончательно отвергла.

Их замкнутое содружество было сверхамериканским, притом, что порой казалось – ничего американского в нем нет. Дик возвращал им их собственную суть, на протяжении многих лет размывавшуюся компромиссами.

В полутьме прокуренного ресторана, наполненного запахами жирных острых блюд, выставленных на буфетной стойке, небесно-голубой костюм Николь скользнул, как случайно заглянувший снаружи фрагмент ясного летнего дня. Увидев в глазах приятелей восхищение ее красотой, она ответила им сияющей улыбкой признательности. Какое-то время все были очень милы и любезны друг с другом. Потом им это надоело, и они стали насмешничать и язвить, а под конец принялись строить планы. Они смеялись над чем-то, о чем потом толком не могли и вспомнить, смеялись много, и мужчины усидели три бутылки вина. Женское трио за столом охватывало широкий поток американской жизни. Николь была внучкой американского капиталиста, который сделал себя сам, и графа фон Липпе-Вайссенфельда. Мэри Норт – дочерью мастера-обойщика и потомком президента Тайлера. Розмари происходила из самой сердцевины среднего класса, откуда была заброшена матерью на безымянные высоты Голливуда. Сходство их друг с другом и их общее отличие от столь многих американских женщин заключалось в том, что все они охотно и свободно существовали в мужском мире – свою индивидуальность они проявляли через мужчин, а не в противостоянии им. Каждая из них в равной мере могла стать хорошей куртизанкой или хорошей женой не в силу обстоятельств рождения, а в силу более важного обстоятельства: найдет она своего мужчину или нет.

Розмари нравилось обедать в этой приятной компании, тем более что та состояла всего из семи человек – для хорошей компании в самый раз. Вероятно, и для них тот факт, что она была новичком в их мире, играл роль катализатора, проявлявшего что-то из их давних взаимоотношений. Когда обед закончился, официант проводил Розмари в темную утробу, существующую во всех французских ресторанах, где она в тусклом оранжевом свете лампы нашла нужный номер и позвонила в компанию «Франко-американ филмз». Да, безусловно, у них есть копия «Папиной дочки», в настоящий момент она находится в прокате, но через неделю они с удовольствием предоставят ей пленку, нужно лишь приехать на улицу Сент-Анж, 341, и спросить мистера Краудера.

Телефонная полубудка находилась рядом с гардеробом, и, опуская трубку на рычаг, Розмари услышала по другую сторону вешалки, не далее чем в пяти футах от себя, приглушенные голоса.

– Так ты любишь меня?

– О, ты еще сомневаешься!

Розмари узнала голос Николь и, замешкавшись в дверях, услышала, как Дик сказал:

– Я ужасно хочу тебя, давай прямо сейчас вернемся в отель.

У Николь вырвался короткий сдавленный вздох. В первые секунды смысл этих слов не дошел до Розмари, но интонация была слишком красноречива. Эта глубокая чувственность дрожью отозвалась в ней самой.

– Хочу тебя.

– Я буду в отеле в четыре.

Голоса стали удаляться; Розмари стояла, затаив дыхание. Поначалу услышанное удивило ее – она видела, как легко и непринужденно они общаются на людях, и представляла себе их отношения более прохладными. Но потом ее захлестнула мощная волна неизведанного ранее чувства. Она еще не понимала, приятно оно ей или отвратительно, но точно знала, что глубоко потрясена. Возвращаясь в зал, она чувствовала себя очень одинокой и одновременно растроганной, страстное восклицание Николь «О, ты еще сомневаешься!» эхом отзывалось у нее в душе. Особое настроение сцены, свидетельницей которой она невольно стала, ей самой было еще неведомо, но каким бы далеким оно ни было, нутром она почувствовала, что в нем нет ничего дурного – она не испытала ни грана той брезгливости, какую испытывала на съемках, участвуя в любовных сценах.

Хотя к ней самой все это отношения не имело, она уже не могла не ощущать себя участницей событий и, делая покупки в магазинах вместе с Николь, вероятно, даже больше, чем та, думала о предстоящем свидании. Теперь она по-другому смотрела на Николь, оценивая ее привлекательность. Конечно же, та была самой привлекательной женщиной, какую когда-либо знала Розмари, – невзирая на ее твердость, некоторые привычки, склонности и какое-то еще неуловимое свойство характера, которое Розмари, поразмыслив над ним с материнской, буржуазной точки зрения, приписала отношению Николь к деньгам. Розмари тратила деньги, которые заработала сама, она и находилась-то здесь, в Европе, потому, что в тот январский день, простуженная, с высокой температурой, шесть раз ныряла в холодную воду, пока ее мать не положила этому конец.

С помощью Николь Розмари выбрала два платья, две шляпы, четыре пары туфель и сама за все заплатила. Николь делала покупки по длинному, двухстраничному списку, добавляя к нему кое-что из выставленного в витринах. Приглядев что-нибудь, самой ей не нужное, она покупала это в подарок друзьям. Так были приобретены разноцветные бусы, надувные пляжные подушки, искусственные цветы, мед, раскладная кровать для гостей, сумки, шарфы, попугайчики-неразлучники, мебель для кукольного домика и три ярда какой-то новомодной ткани креветочного цвета. А еще дюжина купальных костюмов, резиновый крокодил, дорожные шахматы из слоновой кости с золотой инкрустацией, льняные носовые платки для Эйба и два замшевых жакета от Гермеса – цвета зимородкова крыла и цвета купины неопалимой. Она делала покупки отнюдь не как дорогая куртизанка, покупающая белье и драгоценности в качестве профессиональных аксессуаров и средства страховки, совсем по-другому. Николь являла собой продукт напряженного труда и изобретательности множества людей. Ради нее железнодорожные составы начинали свой путь в Чикаго и пересекали подбрюшье континента до Калифорнии; дымили трубы фабрик, производящих жевательную резинку, и приводные ремни заставляли все быстрее работать станки на заводах; ради нее рабочие замешивали в чанах зубную пасту и выпаривали зубной эликсир в медных цистернах, девушки-работницы в августе споро консервировали помидоры, а накануне Рождественского сочельника сбивались с ног в магазинах розничной торговли «Файв энд тенз», индейцы-полукровки изнывали от тяжкого труда на бразильских кофейных плантациях, а у витающих в облаках изобретателей силой отбирали патентные права на новые тракторы… Это были лишь немногие из тех, кто платил Николь свою десятину, и вся система в целом вертелась и грохотала, мчась вперед и отбрасывая на эти ее оптовые закупки лихорадочный отблеск, напоминающий вспышки пламени, отражающиеся в лице пожарного, который стоит на пути стремительно распространяющегося огня. Тая в себе собственную обреченность, Николь служила иллюстрацией очень простых истин, но иллюстрацией столь безупречной, что во всем этом было даже некое изящество, и с некоторых пор Розмари пыталась ей подражать.

Было уже почти четыре. Стоя посреди магазина с попугайчиком-неразлучником на плече, Николь, как это случалось с ней нечасто, пустилась в рассуждения:

– Что было бы, если бы вы в тот день не стали нырять в холодную воду? Я иногда задумываюсь над такими вещами. Как раз накануне войны, незадолго до того, как умерла моя мать, мы оказались в Берлине. Мне было тринадцать. Моя сестра собиралась на придворный бал, в ее бальной книжечке значились три принца крови – все это было устроено благодаря протекции некоего камергера. За полчаса до отъезда у нее поднялась температура и появилась боль в боку. Врач сказал, что это аппендицит и нужна операция. Но у мамы были свои планы, и Бейби поехала на бал и танцевала там до двух часов ночи с привязанным под вечерним платьем пузырем льда. Ее прооперировали в семь утра.

Выходило, что жестким быть хорошо; все приятные люди относились к самим себе жестко. Но уже минуло четыре, и Розмари неотступно преследовал образ Дика, ждущего Николь в отеле. Она должна ехать, она не должна заставлять его ждать. «Почему вы не едете?» – мысленно вопрошала она, и вдруг ей в голову пришло: «Если не хотите, давайте я поеду». Но Николь зашла еще в один магазин, где купила корсажи для них обеих, а один послала Мэри Норт. Только после этого, похоже, она вспомнила, что ее ждут, и рассеянно сделала знак проезжавшему мимо такси.

– До свидания, – сказала она Розмари на прощание. – Мы очень мило провели время, правда?

– Чудесно, – ответила Розмари. В ней все бунтовало. Она и не предполагала, что ей будет так тяжело смотреть вслед отъезжавшей Николь.

XIII

Обогнув траверс, Дик двинулся дальше по дощатому настилу траншеи. Он подошел к перископу, посмотрел в него, потом поднялся на стрелковую ступень и выглянул из-за бруствера. Под тусклым небом перед ним простирался Бомон-Амель, слева трагическим напоминанием возвышалась гора Тьепваль. Дик разглядывал панораму через полевой бинокль, печаль стискивала горло.

Пройдя по траншее еще дальше, он нагнал остальных, ожидавших его у следующего траверса. Дик был взволнован, ему хотелось поговорить о том, что здесь произошло, заставить их понять, хотя в отличие от Эйба Норта сам он не участвовал в военных действиях.

– В то лето на каждом ярде этой земли полегло двадцать жизней, – сказал он Розмари.

Она послушно обвела взглядом почти голую зеленую равнину с низкими деревцами-шестилетками. Если бы Дик сказал, что сейчас идет артобстрел, она бы ему поверила. Ее любовь достигла того накала, когда она наконец начала чувствовать себя до отчаяния несчастной и не знала, что делать, ей хотелось поговорить с матерью.

– Многие умерли уже после того, и мы скоро умрем, – утешил Эйб.

Розмари напряженно ждала продолжения рассказа Дика.

– Видите ту речушку – до нее две минуты ходу. Англичанам понадобился месяц, чтобы дойти до нее – целая империя медленно двигалась вперед, теряя солдат на передней линии и заменяя их теми, кто шел сзади. А другая империя так же медленно, на несколько дюймов за день, отступала, оставляя за собой погибших, – словно покрывала поле битвы окровавленным тряпьем. Никто из европейцев в нынешнем поколении не решится это повторить.

– Да ну? А как насчет Турции? Там только что перестали воевать, – напомнил Эйб. – И в Марокко…

– Это другое дело. А вот те события на западном фронте нельзя будет повторить еще очень долго. Молодежь думает, что она на это способна, но она ошибается. Первое Марнское сражение еще можно было бы выдержать снова, но то, что произошло здесь, – никогда. Для этого нужны были религия, годы процветания, непоколебимая вера и существовавшая тогда четкость классовых отношений. Русские и итальянцы на этом фронте были бесполезны. Здесь требовалось такое благородное душевное оснащение, которое уходит корнями в незапамятные времена. Нужно было хранить в памяти домашние рождественские праздники, открытки с изображением кронпринца и его невесты, маленькие кафе Валанса, пивные на Унтер-ден-Линден, бракосочетания в мэрии, поездки на дерби и дедушкины бакенбарды.

– Такую военную тактику генерал Грант изобрел еще в шестьдесят пятом году, при Питерсберге.

– Ничего подобного – Грант устроил просто массовую бойню. А битву такого рода придумали Льюис Кэрролл, Жюль Верн, тот немец, как там его, который написал «Ундину», деревенские священники – любители покатать шары, солдатские «крёстные» в Марселе и совращенные девушки из вюртембергских и вестфальских захолустий. В сущности, это ведь была любовная битва – последняя любовная битва; здесь покоится вековая любовь среднего класса.

– Еще немного – и вы припишете ее заслугу Д.Г. Лоуренсу, – сказал Эйб.

– Весь мой прекрасный, восхитительно безопасный мир взлетел здесь на воздух от великого взрыва легковоспламеняющейся любви, – скорбно настаивал Дик. – Вы согласны со мной, Розмари?

– Не знаю, – серьезно ответила она. – Это вы все знаете.

Снова двинулись в путь. Дик и Розмари шли, немного отстав. Вдруг на них градом посыпались комья земли со щебнем, и Эйб закричал от следующего траверса:

– В меня опять вселился дух войны! За мной – столетие огайской любви, и я намерен разнести эту траншею в клочья. – Его голова показалась над бруствером. – Вы что, правил не знаете? Вы убиты. Это была граната.